Книга посвящена крупнейшему русскому прозаику И поэту, создателю замечательных образной пейзажной, интимной и философской лирики, ярких реалистических произведений о русском крестьянстве. Па широком историко-литературном материале, с привлечением малоизвестных документальных, архивных и мемуарных данных, автором книги прослежена эволюция Бунина-художника, показана трагедия писателя, оторванного от родины. В книге Бунин предстает в окружении своих знаменитых современников — Горького. Куприна. Рахманинова. А. Толстого, с которыми его связывали длительные дружеские отношения.

Содержание:

СТРОГИЙ ТАЛАНТ

Иван Бунин. Жизнь. Судьба.Творчество.

Выньте Бунина из русской литературы,
и она потускнеет, лишится живого радужного блеска
и звездного сияния его одинокой-страннической души...
М. Горький

ПРОЛОГ

Дом в два этажа, типично провансальский, медленно ветшающий, с трещинами в желтых шероховатых стенах. Внизу — столовая и рабочий кабинет, вверху — спальня, комнаты для гостей, все скромное, бедно обставленное.
За столом худой пожилой человек: остроугольная, когда-то русо-каштановая, а теперь седая голова, бритое породистое лицо, выцветшие синие глаза. Он берет одну из ручек (на столе их много, у него страсть к ватермановским ручкам и золотым перьям), на лист ложатся горькие строки:
«И идут дни за днями, сменяется день ночью, ночь днем — и не оставляет тайная боль неуклонной потери их — неуклонной и бесплодной, ибо идут в бездействии, все только в ожидании действия и — чего-то ещё... И идут дни и ночи, и эта боль, и все неопределенные чувства и мысли, и неопределенное сознание себя и всего окружающего и есть моя жизнь, не понимаемая мной».
Он встает, легкий, юношески стройный, подходит к окну. В тысячный раз глядит он на черепичные крыши лежащего внизу Грасса, на зеленую одежду гор Эстереля и на голубую стену встающего на горизонте такого прекрасного и такого чужого Средиземного моря. Печаль по ушедшей весне жизни, печаль по оставленной им навсегда России, по родному дому томит его.
«И вот дни и годы уже туманятся и сливаются в памяти,— многие дни и годы моих дальнейших скитаний, постепенно ставших для меня обычным существованием, определившимся неопределенностью его, узаконенной бездомностью, длящейся даже и доныне, когда надлежало бы мне иметь хоть какое-нибудь свое собственное и постоянное пристанище, на смену чужих стен,— теперь, уже почти два десятилетия, французских,— мертвым языком говорящих о чьих-то неизвестных, инобытных жизнях, прожитых в них».
Он и мысли не допускает, что его могут принять на родине, в Советской России. О том, что там происходит, он узнаёт только по французским и эмигрантским газетам... Правда, были еще и случайные встречи. Как-то к нему на дачу заглянул знакомый с неким господином и дамой. Оказалось, что это голландский концессионер с женой, приехавшие прямо из Ленинграда. С заметным акцентом голландец воодушевленно рассказывал: «О, у нас все кипит! Все строится. В сорок дней мы строим города на месте болота. Россия залита электрическим светом, в портах грузятся корабли, вывоз огромный, и как все приготовлено! Как доски распилены!..» Говорили и о писателях. Он стал расспрашивать об Алексее Толстом и услышал, что тот отлично живет, что у него своя дача, прекрасная обстановка и что Толстой жалеет здешних...
Он был потрясен, разволновались и все близкие. «У нас е Ленинграде» — они услышали это в первый раз.
А вскоре после того, в людном парижском кафе, за скромным обедом (деньги от Нобелевской премии 1933 года* уже на исходе), он получил через гарсона записку: «Иван, я здесь, хочешь видеть меня? А. Толстой»...
И тотчас же в душе поднялись и давняя любовь, и нежность, и ревность к иначе и счастливо сложившейся судьбе. Он видел в Алексее Толстом натуру столь же одаренную, сколь и легкомысленную, считал, что возвращение его на родину было продиктовано стремлением «хорошо жить», но как-то, прочтя «Петра Первого», пришел в совершенный восторг. Не долго думая, сел за стол и послал на имя Толстого в редакцию «Известий» открытку: «Алеша! Хоть ты и... но талантливый писатель. Продолжай в том же духе».
Все это вспомнилось мгновенно, он встал и направился в ту сторону, которую указал ему гарсон. Толстой тоже уже шел ему навстречу. И зорким своим, беспощадным к себе и другим, писательским взглядом Бунин сразу успел подметить : не тот Алихан, Алешка, что пятнадцать лет назад. Вся крупная фигура Толстого похудела, волосы поредели, большие роговые очки заменили пенсне. Как только они сошлись, Толстой произнес скороговоркой:
— Можно тебя поцеловать, не боишься большевика?
И пока усаживались за столик, продолжал:
— Страшно рад видеть тебя и спешу тебе сказать, до каких же пор ты будешь сидеть тут, дожидаясь нищей старости? В Москве тебя с колоколами бы встретили, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в России...
Он перебил, шутя:
— Как же это с колоколами, ведь они у вас запрещены.
Толстой забормотал сердито, но с горячей сердечностью:
— Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил...
Он поспешил тогда переменить разговор.
Да, трудно жить в эмигрантской неустроенности, бедности. Но самое тяжкое остаться без родины. Жить только писанием, творчеством? Даже для него, мученика, подвижника литературы, это невозможно. Снова чертит перо знаки на листе, сплетаются буквы в слова, слова в строчки, несущие его боль, его муку: «Две трети сил своей жизни я убил на этот будто бы необходимый для меня труд. Но жил все-таки не затем, чтобы только писать. Хотел славы, похвал, даже посмертной памяти (что уже бессмысленнее всего). Но всегда содрогался от мысли о том, что вот будут после моей смерти (без меня) сохнуть на полках библиотек мои книжки, от представления о моем бюсте на могиле под кладбищенской сенью или в каком-нибудь городском сквере... На постаменте надпись: «такому-то», а к чему все это? Кто об этом «таком-то» думает?»
Если бы кто-нибудь сказал ему теперь, что совсем иная судьба уготована ему на родине, что сочинениям его не суждено сохнуть на библиотечных полках — к ним будет непрерывно расти читательский интерес, они будут издаваться полумиллионными тиражами, станут выходить все новые книги о его сложной и трагической жизни, все новые исследования о его творчестве,— он, очевидно, взорвался бы, обозвал такого человека лжецом, а позже, снога уйдя в себя, долго бы думал.
И одна и та же мысль неотступно возвращается к нему:
«Разве можем мы забыть родину? Может человек забыть родину? Она — в душе. Я очень русский человек. Это с годами не пропадает...»
Жизнь, судьба, творчество Бунина глубоко поучительны. Писатель, тяготеющий к дворянской культуре и ее идеалам, он стал художником XX столетия и прожил к тому же огромную творческую жизнь: первые его произведения были написаны, когда их автору не было и шестнадцати лет; смерть прервала в ноябре 1953 года работу восьмидеся-титрехлетнего Бунина над книгой о Чехове. Таким образом его творческая биография длилась без малого семьдесят лет!
В эти семь десятилетий родина Бунина пережила события огромного, всемирно-историческрго значения. Общест-венно-демократический подъем 1890-х годов и первая русская революция, мировая война, Февральская, а затем Октябрьская революция, преобразовавшая Россию в Союз Советских Социалистических Республик и оказавшая гигантское воздействие на судьбы всего человечества, наконец, Отечественная война 1941 —1945 годов — таковы крупнейшие события, свидетелем которых оказался Бунин. Для русской литературы этот отрезок времени был необычайно насыщенным и богатым. И творчество последних титанов критического реализма прошлого столетия — Толстого и Чехова; и борьба реалистической литературы с декадентством; и произведения талантливых прозаиков-«зна-ниевцев»; и формирование метода социалистического реализма, основоположником которого явился Горький, метода, широко раскрывшего свои возможности в творчестве советских писателей.
Какое место занимает творчество Бунина в этой огром-вой панораме? Характеристика Бунина-художника невозможна вне устанозления его литературной генеалогии, его места в ряду как предшественников — великих писателей XIX века, так и современников — прозаиков и поэтов нашего столетия, а кроме того, тех, кто и сам испытал воздействие Бунина. В сплаве эпохи, насыщенной революционными потрясениями, жизненного опыта писателя, социальных и эстетических традиций, своеобразия таланта выявляются основные тенденции бунинского творчества, заметно меняющегося от 1890-х годов к началу 1900-х и далее — в 1910-х годах.

Рассматривать путь Бунина-художника следует не только с 1890-х годов до 1917 года. И в условиях эмиграции, в продолжение тридцати с лишним лет, Бунин оставался крупнейшей и совершенно особой фигурой в литературе. Его реалистический метод, его художественный стиль, его проблематика продолжали меняться и в новой обстановке, что также требует своего осмысления и объективной оценки. Лучшие бунинские произведения эмигрантской поры — роман «Жизнь Арсеньева», рассказы «Митина любовь», «Солнечный удар», «Косцы», книга прозы «Темные аллеи», мемуарно-фнлософский трактат «Освобождение Толстого» — также принадлежат русской литературе и неотделимы от нее.