Cтарый 4емодан«СОЮЗ ИХ КРОВНЫЙ, НЕ СЛУЧАЙНЫЙ...»
Во второй половине октября 1936 года Бунин отправился из Парижа с туристическими целями и для свидания с немецкими, чешскими и итальянскими издателями и переводчиками. Пробыв неделю в Германии, затем пять дней в Праге, он снова поехал в Германию, ночевал по пути в Мюнхене и Нюрнберге и, напраляясь в Швецию, вечером 26 октября прибыл в пограничный городок Линдау.
В его памяти еще были свежи нобелевские дни, торжество раздачи премий в стокгольмском Музыкальном Доме, приветствие короля и собственная речь на банкете, которую радио разнесло по всей Европе.
Переночевав в отеле «Зеегартен», нобелевский лауреат явился в германскую таможню, где предъявил свой эмигрантский паспорт, который куда-то унесли и не возвращались с полчаса, когда же наконец возвратились, то скомандовали :
— Следуйте за этим господином!
Это был довольно молодой человек (преступного типа), в потертой штатской одежде. Он быстро схватил Бунина за рукав и потащил в какую-то каменную камеру, где молча стал срывать с лауреата пальто, пиджак, жилет...
От чувства оскорбления, от негодования и гнева Бунин был близок к обмороку и только протестовал, не зная немецкого языка, вопросительными восклицаниями:
— Что это значит? На основании чего?
А молодой человек молча, злобно, с крайней грубостью продолжал раздевать, разувать и обшаривать шестидесятишестилетнего писателя.
Потом Бунина вели куда-то, через весь город, под проливным дождем и ровно три часа осматривали каждую малейшую вещицу в его чемоданах и портфеле, осыпая старого писателя кричащими вопросами, которых он даже не понимал. Каждая бумажка, каждая визитная карточка, каждая страница рукописи — все вызывало крик:
— Что это такое? Что здесь написано? Большевик?
Бунин писал в эту пору книгу о Льве Толстом; в его
портфеле было несколько книг о нем. При виде толстовских портретов фашисты плевали и топали ногами:
— А, Толстой! Толстой!
Вырвавшись наконец в Цюрих, старый писатель не спал до утра, у него поднялась температура, он захворал и, отложив все свои планы, вернулся в Париж. Так Бунин столкнулся впервые с тем «новым порядком», который нес Европе гитлеризм.
Он оставался внутренне как будто бы все тем же,— не принимал перемен, происшедших на родной, теперь уже советской, земле, порою запальчиво повторял старые слова о чистоте эмигрантского знамени,— но бурные события, разразившиеся в мире, не могли пройти мимо него, оставить равнодушным, а в иных случаях (инцидент в Линдау) прямо требовали от него выбора. И чем шире простирал над Европой свои коричневые крыла фашизм, тем острее ощущал он свою причастность России, испытывал не просто тягу на родину, но желание (сознавая всю огромную трудность этого) осуществить некий решительный шаг. Не случайно в 1939 году попросил он Зурова бросить почтовую открытку А. Н. Толстому в Москву с лаконичным: «Хочу домой». Теми же словами: «Очень хочу домой» заканчивалось и его письмо старому другу Телешову, отправленное из Грасса 8 мая 1941 года.
Одновременно на его Родине, в СССР, куда уже вернулись Куприн и Марина Цветаева, предпринимались встречные попытки помочь Бунину в его возвращении. Один из самых авторитетных советских писателей — Алексей Толстой направил специальное обширное письмо Сталину. В этом письме, дав развернутую характеристику бунинскому таланту («Мастерство Бунина для нашей литературы чрезвычайно важный пример — как нужно обращаться с русским языком, как нужно видеть предмет и пластически изображать его. Мы учимся у него мастерству слова, образности и реализму»), он спрашивает: «Мог бы я ответить Бунину на его открытку, подав ему надежду на то, что возможно его возвращение на родину?» Письмо было сдано в экспедицию Кремля 18 июня 1941 года, а через четыре дня произошли события, отодвинувшие далеко в сторону все, что не имело отношения к войне...
Оккупация фашистами Европы вызвала раскол русской эмиграции. Многие пошли на сотрудничество с фашистами, оккупировавшими Европу. Однако некоторых агрессия гитлеровской Германии против Советского Союза привела в Сопротивление.
Во Франции они вели активную антифашистскую деятельность, гибли в гестаповских застенках. В концлагере Равенс-брюк была замучена гитлеровцами монахиня Мария — поэтесса Е. Ю. Кузьмина-Караваева; среди участников французского Сопротивления, которым принадлежал самый термин «Resistance», были молодые ученые-этнографы, дети русских эмигрантов В. Вильде и А. Левицкий, казненные фашистами в 1942 году; повинуясь голосу родины, в ряды борцов с гитлеризмом вступили княгиня В. Оболенская (казнена в Берлине в 1944 году), дочь композитора Скрябина — Ариадна (погибла в 1944 году) и многие другие. В Париже в то время выходил подпольный орган «Русский патриот».
Пять долгих лет войны Бунин провел безвыездно в Грассе, на вилле «Жаннет», стоявшей высоко на крутом каменистом обрыве.
Он жадно следил за ходом великой битвы, которая развертывалась далеко на Востоке, на просторах его любимой России, сетуя на союзников, медливших с открытием второго фронта в Европе. В своей рабочей комнате развесил огромные карты Советского Союза и за радиоаппаратом, ловившим «назло паразитам запретные волны», изучал штабные сводки. Только тогда, когда нацистские армии проникли слишком далеко в глубь советской территории, Бунин перестал делать отметки на картах, «чтобы не огорчаться». С мучительным волнением ловил он весточки о Сталинградском сражении, то считая, что все потеряно, то — через несколько часов — переходя от чрезмерного пессимизма к радужным надеждам.
В своих дневниках военных лет он напряженно следит за каждой весточкой с далеких русских полей:
«1. VII. 41. Вторник... Страшные бои русских и немцев. Минск еще держится
6. VII. 41. Противно—ничего не знаешь толком, как идет война в России...
13. VII. 41. Воскресенье. Взят Витебск. Больно. Как взяли Витебск? В каком виде? Ничего не знаем...
17. VII. 41. Четверг... купил «Экл. (эр) дю Суар» 28: «Смоленск пал». Правда ли?
24. VII. 41. Четверг. Третий день бомбардировали Москву. Это совсем ново для нас! Газеты, радио — все брехня. Одно ясно — пока «не так склалось, як ждалось»...
2. VIII. 41. Опять, опять перечитал за последние 2 дня 1-й том «Войны и мира». Кажется, особенно удивительна первая часть этого тома.
10. VIII. 41. По немецким сообщениям положение русских без меры ужасно... Русские уже второй раз бомбардировали Берлин.
12. VIII. 41. Вести с русских фронтов продолжаю вырезывать и собирать.
22. VIII. 41. Пятница. Прочел в этот вечер русское сообщение: «мы оставили Николаев...» Да, Херсон взят (по немецкому сообщению). Гомель тоже (русское сообщение). Война в России длится уже 62 день (нынче). Как нарочно перечитываю 3-й том «Войны и мира»—Бородино, оставление Москвы...
24. VIII. 41. Воскресенье. Немцы пишут, что убили русских уже более 5 миллионов.
С неделю тому назад немцы объясняли невероятно ожесточенное сопротивление русских тем, что эта война не то, что в Франции, в Болгарии и т. д., что в России война идет с дикарями, не дорожащими жизнью, бесчувственными к смерти. Румыны вчера объяснили иначе — тем, что «красные» идут на смерть «под револьверами жидов-комиссаров». Нынче румыны говорят, что несмотря на все их победы война будет «непредвиденно долгая и жестокая»...
5. IX. 41. Пятница. Контрнаступление русских. У немцев дела неважные. Ничего не делаю. Беспокойство, грусть. В газетах холопство, брехня, жульничество. Япония в полном мизере — всяческом. Довоевались... Нынче 76-й день войны в России.
7. IX. 41. Воскресенье. Безнадежная брехня газет и ра-рио — все то же! Утешают свой народ. «В Петербурге мрут с голоду, болезни...»— это из Гельсингфорса. Откуда там что-нибудь знают?
19. IX. 41. Во время обеда радио: взята Полтава. В 9 часов: взят Киев. Взято то, взято другое... Но a quoi bon? Что дальше? Россия будет завоевана? Это довольно трудно себе представить.
22. IX. 41. Понедельник. Русское радио: «Мы эвакуировали Киев». Должно быть, правда, что только вчера, а не 19-го, как сообщили немцы.
Потери немцев, вероятно, чудовищны. Что-то дальше? Уже у Азовского моря — страшный риск.
11. X. 41. Самые страшные для России дни, идут страшные бои — немцы бросили, кажется, все свои силы. «Ничего, вот-вот русские перейдут в наступление — и тогда...» Но ведь то же самое говорили, думали и чувствовали и в прошлом году в мае, когда немцы двинулись на Францию. «Ожесточенные бои... положение серьезно, но не катастрофично...»— все это говорили и тогда.
17. X. 41. Вчера вечером радио: взяты Калуга, Тверь (г. Калинин «по советски»...) и Одесса. Русские, кажется, разбиты вдребезги. Должно быть, вот-вот будет взята Москва, потом Петербург... А война, должно быть, будет длиться всю зиму,— может быть, и больше. Подохнем с голоду».
Дневник Веры Николаевны Буниной: «Вошел Ян ко мне»— «Слушали радио». Молчание. «И вот — взята Одесса, Калуга и Тверь». Помолчал, вышел».
«19. X. 41. Пошел пятый месяц войны.
25. X. 41. Вторник... Большие бои в Африке и в России. «Фюрер разорвал завещание Петра Великого, хотевшего гегемонии в Европе» (немец, газеты). 157-й день войны с Россией...
8. XII. 41. В России 35 градусов мороза (по Цельсию). Русские атакуют и здорово бьют.
13. XII. 41. Русские взяли назад Ефремов, Ливны и еще что-то. В Ефремове были немцы! Непостижимо! И какой теперь этот Ефремов, где был дом брата Евгения, где похоронен и он, и Настя, и наша мать!
15. XII. Понедельник. Русские бьют.
31. XII. 41. Прекрасный солнечный день. Русские взяли Керчь и Феодосию.
4. III. 42. Полнолуние. Битва в России. Что-то будет? Это главное — судьба мира зависит от этого...
3. VI. 42. Май был необыкновенный — совершенно чудовищные битвы из-за Керчи и вокруг Харькова. Сейчас затишье — немцы, кажется, потерпели нечто небывалое. А из радио (сейчас одиннадцать вечера) они заливаются. Удивительно — сколько б...го в этом пении, в языке! Думаю все время, что же впереди! Если немцы не победят — полная погибель их. Если победят — как может существовать страна, ненавидимая почти всем миром?
1. VII. Двенадцать часов вечера. В одиннадцать радио: Севастополь взят. Дорого, верно, достался...
19. VII. 42. Шестого июля объявили, что взят Воронеж. Оказалось — брехня: не взят и посегодня.
10. VIII. 42. В России ужасно — кажется, правда, гибель нынче: взят Пятигорск.
7. IX. 42. Взят Новороссийск. И все-таки думаю — вот-вот будет большое и плохое для немцев...
16. IX. 42. Немцы к Царицыну все «продвигаются» и все атаки русских неизменно «отбивают». День и ночь потери у немцев. К концу войны в Германии останутся только мальчишки и старики. Полное сумасшествие!..
22. IX. 42. В газетах— «Безнадежное положение в СССР», «Разочарования и беспокойство в Англии...» И говорят, что с Царицыным собственно дело кончено и пора подумать о том, что дальше предпримут немцы после него и Кавказа... Радио — кошмар. Не лжет только, который час...
23. IX. 42. И с Царицыным и с Кавказом немцы все-таки ясестоко нарвались. Последние дни им просто нечего сказать: «берем дом за домом...» Перебили их русские, конечно, в ужасающем количестве. И то хлеб...
14 (1). X. 42. Дела немецкие неважные. 76-й день берут Царицын...
1. II. 43. Паулис, произведенный вчера Хитлером в маршалы, сдался в Царицыне, с ним еще 17 генералов. Царицын почти полностью свободен. Погибло в нем будто бы тысяч 300. Но в Берлине речи — 10-летие власти Хитлера.
2. И. Вторник. Сдались последние. Царицын свободен вполне.
8. II. Понедельник. Взяли русские Курск, идут на Белгород. Не сорвутся ли?
2. IV. Пятница. Часто думаю о возвращении домой. Доживу ли? И что там встречу?
20.1 (44). Просмотрел свои заметки о прежней России. Все думаю: если бы дожить, попасть в Россию! А зачем? Старость уцелевших (и женщин, с которыми когда-то), кладбище всего, чем жил когда-то...
23. VII. Взят Псков. Освобождена уже вся Россия! Совершено истинно гигантское дело!»
Оккупантов с их наглыми лицами, гортанной речью, стучащей походкой, с их жестокостью и бесчеловечием Бунин ненавидел, как вспоминал очевидец, «не только политически или по-человечески, но и с точки зрения эстетической». Когда речь шла о чем-то действительно существенном и принципиальном, не мог сдерживаться и скрывать свои чувства. Однажды Бунин завтракал в русском ресторане на бульваре Гамбетта, недалеко от моря.
Зал был переполнен, публика была в большинстве русская. Бунин по своей привычке говорил очень громко и почти исключительно о войне. Некоторые из присутствовавших явно прислушивались к его словам, может быть, и узнали его. Желая перевести беседу на другие темы, сосед спросил его о здоровии, коснулся перемены погоды: что-то в этом роде. Бунин, будто бравируя, во всеуслышание воскликнул,— не сказал, а именно воскликнул: «—Здоровие? Не могу жить, когда эти два холуя собираются править миром!» Два холуя, т. е. Гитлер и Муссолини. Это было до крайности рискованно. По счастью, бунинская смелость последствий для него не имела. Но могло бы быть иначе, так как доносчиков, платных и добровольных, даже не требовавших за свои услуги вознаграждения, развелось в Ницце достаточно, и некоторые были известны даже по именам.
В дни Тегеранского совещания Бунин говорил:
— Нет, вы подумайте, до чего дошло — Сталин летит в Персию, а я дрожу, чтобы с ним, не дай бог, чего в дороге не случилось...
Между тем фашисты готовили широкие операции по вы селению иностранцев из Приморских Альп. В Каннах и Ницце шли облавы, людей хватали не только в их квартирах, но прямо на пляже. По словам самого Бунина, гестапо «долго разыскивало» его.
С каждым месяцем жить становилось все труднее, все невыносимее — из-за голода, холода, нужды. Грасские жители в войну съели всех собак и кошек. Бунины кое-как спасались за счет огорода, на котором трудился JI. Зуров. Но почва оказалась сухой, воды не хватало, и лук, чеснок, бобы и помидоры росли плохо. Бунин начал продавать кое-что из своих личных вещей. Здоровье его пошатнулось, он сильно исхудал. Но и в этих, тяжких условиях не прекращал непрерывной работы.
В страшную пору гитлеровского нашествия на Советский Союз из-под пера Бунина выходят строки: «до чего, в самом деле, ни с чем не сравнима эта самая наша Русь!» Мысль о России придавала ему силы, сохраняла уверенность даже в самые горькие минуты в том, что час освобождения близок.
Когда война охватила Европу, в Соединенные Штаты Америки бежали многие литераторы из русских эмигрантов. В 1942 году один из них, журналист Андрей Седых, (Я. Цви-бак. Впоследствии, переехав в США, активно выступал против Советского государства.),исполнявший обязанности литературного секретаря Бунина в пору получения Нобелевской премии, перед отъездом за океан повидался с ним в Грассе.
Поднявшись по горе на виллу «Жаннет», Седых был поражен видом Бунина — так он отощал, исхудал и лицом еще более походил на римского патриция.
— Плохо мы живем в Грассе, очень плохо,— рассказывал Бунин.— Ну, картошку мерзлую едим. Или водичку, в которой плавает что-то мерзкое, морковка какая-нибудь или свеколка. Это называется супом. Вера Николаевна стала так бледна и худа, что смотреть страшно. Я так слаб, что задыхаюсь, взойдя на лестницу: пещерный сплошной голод, зимой — нестерпимый холод, жестокая нищета. Тоска смертная — суп из картошки и картошка из супа...
Седых принялся убеждать Бунина уехать в Америку:
— Если вы питаетесь одной брюквой и если у Веры Николаевны «летают мухи», то как же вам оставаться в Грассе?! Подумайте, дорогой друг, пока еще можно думать. Возможность уехать вам вдвоем есть...
Старый писатель сперва заколебался, но затем уперся:
— Нечего мне там делать. Как жить буду? Тут мы голодаем, но ведь все голодают. Живем мы коммуной, шесть человек. Всем вместе как-то легче...
На прощанье Бунин сказал Андрею Седых, взяв со стола рукопись:
— В прошлом году написал я «Темные аллеи». Это книга о любви с некоторыми смелыми местами. В общем, она говорит о трагичном и о многом нежном и прекрасном. Думаю, что это самое лучшее и самое оригинальное из того, что я написал в жизни... Лежит она на столе. Куда ее девать? Возьмите с собой в Америку, может быть, там можно напечатать...
Сборник «Темные аллеи», названный так по первому рассказу, вышел в Нью-Йорке в количестве шестисот экземпляров. Из двадцати написанных к тому времени рассказов в книгу вошло одиннадцать.
Если кратко определить настроение этих и других, самых поздних рассказов, то это опять-таки будет чувство одиночества, крик отчаяния при виде разобщенности людей и надвигающейся смерти; все растущая боязнь исчезновения, растворения в ничто. Недаром «лирикой уничтожения и человеческого бессилия» называли позднюю бунинскую прозу в эмигрантской критике.
Полное уничтожение грозит, по мысли Бунина, не только «малым сим», о которых забудут через два-три дня после их смерти,— умерла от «черной заразы» Лаура, возлюбленная Петрарки, прославленная им в бессмертных стихах. И что же? Обегает время малый круг, и уже в 1533 году никому не ведомо, где покоятся ее останки: «В гробнице оказались кости. Но чьи? Точно ли Лауры? Имени, написанного на гробнице, прочесть было уже невозможно» («Прекраснейшая солнца», 1932). Смерть вторгается в бунинские рассказы, завораживает внимание писателя, заставляет его вглядываться в горсточку пепла, что был недавно высокой, прекрасной женщиной, или рождает жуткую иронию в стихах:
Смотрит луна на поляны лесные
И на руины собора сквозные.
В мертвом аббатстве два мертвых скелета
Бродят в недвижности лунного света:
Дама и рыцарь, склонившийся к даме
(Череп безносый и череп безглазый):
«Это сближает нас то, что мы с вами
Оба скончались от Черной Заразы.
Я из десятого века,— решаюсь
Полюбопытствовать: вы из какого?»
И отвечает она, оскаляясь:
«Ах, как вы молоды! Я из шестого».
(«Ночная прогулка». 1947)
Писатель сокращает теперь «временное» до предела. Он не подменяет при этом образы логическими конструкциями философа. Напротив, конкретно-чувственное начало в его рассказах приобретает почти пластическую осязаемость. Он выходит к таким рубежам красноречивой краткости, когда слово, кажется, уже на пределе эстетической нагрузки. Если соотнести позднюю бунинскую прозу с тургеневской традицией, то Бунин бесконечно суше и терпче, потому что он отжал и выплеснул всю воду тургеневского глубокомыслия и удалил без остатка весь сахар тургеневского лиризма. Одержимый страстью к художественному лаконизму, Бунин все более сжимает содержание, спрессовывая «полнометражный» рассказ до размеров пяти-шести страничек.
Однако всмотритесь внимательнее в его создания. Они взращены в теплице, вдали от родной почвы и солнца. Лишь изредка вспоминает Бунин о социальных перегородках, разделивших людей («Темные аллеи»), и снова его внимание приковывает к себе жизнь, подчиненная общим, таинственным, неведомым человеку законам. Нечасто прорываются они на поверхность: большинство людей не испытывает их рокового воздействия до конца своих дней. Привлеченный исключительными случаями, Бунин ищет примеры вулканического извержения страсти, трагически подчиняющей человека своим слепым силам.
Перечитывая любимого Мопассана, он заметил в дневнике 3 августа 1917 года: «Он единственный, посмевший без конца говорить, что жизнь человеческая вся под властью жажды женщины». Натура эмоциональная, страстная, Бунин пережил за свою долгую жизнь несколько глубоких, подлинно драматических потрясений. Можно сказать, что три музы сопровождали его, вдохновляли, мучили или давали огромную радость и возбуждали жажду творчества. Или, лучше сказать, то были три типа женщины, вобравших в себе каждая как бы свою, особенную эпоху: Варвара Пащенко, Анна Цакни, Вера Николаевна Муромцева-Бунина.
Юношеская, сильная и трагическая любовь, отразившаяся светло и одухотворенно в пятой книге «Жизни Арсеньева» («Лика»), питалась впечатлениями давнего чувства к Варваре Пащенко, женщине сильной, решительной, пошедшей наперекор родительской воле и общественному мнению. Вот она — в пенсне и украинской вышитой кофточке сидит рядом с юным Буниным на фотографии 1892 года и кажется куда «взрослее» его. Есть что-то в ней от женщин-«шестиде-сятниц», с их жаждой эмансипации, просвещения, с их презрением к условностям «мещан».
Юношей Бунин был, как мы помним, глубоко, без остатка захвачен любовью к Пащенко. Немало страстных, поэтичных признаний вылилось из-под его пера: «Варюша! Хорошая моя! Бесценная моя! Прежде всего — люблю тебя! Это для тебя не новость — но это слово, ей-богу, рвется у меня наружу. Если бы ты была со мною!— Какими бы горячими и нежными ласками я доказал бы тебе это! Я бы стоял перед тобою на коленях, целовал бы до боли твои ножки, я бы прижал тебя всю-всю к себе... я бы не знал, что бы сделал. Не думай только, мамочка, ангел мой, что во мне говорит только страсть: нет, ты друг, ты мой бесценный, милый близкий человек!..» (Письмо 8 марта 1891 года); «Если же ты уйдешь — у меня потухнет даже все; тогда уж совсем темная, будничная жизнь» (11 марта 1891 года); «Драгоценная моя, деточка моя, голубеночек! Вся душа переполнена безграничною нежностью к тебе, весь живу тобою. Варенька! как томишься в такие минуты! Можно разве написать? Нет я хочу сейчас стать перед тобою на колени, чтобы ты сама видела все,— чтобы даже в глазах светилась вся моя нежность и преданность тебе... Неужели тебе покажутся эти слова скучным повторением? Ради Христа люби меня, я хочу, чтобы в тебе даже от моей заочной ласки проснулось сердце. Господи! ну да не могу я сказать всего. Право, кажется, что хорошего есть у меня в сердце и все твое,— все оживляется только от тебя» (9 апреля); «Зверочек мой, дорогой мой, бесценный! Целый день не мог себя преодолеть, прогнать грустное, томительное чувство. Ну, не могу я спокойно расставаться с тобою, не могу каждый раз не писать об этом.— Да ведь у меня сердце разрывается. Ведь это не нервы — слишком глубоко наполнено сердце. Я не могу передать тебе этих ощущений: каждый раз, когда скроются твои ненаглядные «чистенькие» глазы, я как-то теряюсь, не могу ни о чем больше думать. Все о тебе!»
Разумеется, было бы наивно видеть в Лике портрет Пащенко, но автобиографическая основа бунинского романа и страниц, посвященных любви Алексея Арсеньева, была столь несомненна для близких Бунина, что он незадолго до своей кончины полушутя сказал одному журналисту:
«Вот я скоро умру... и вы увидите: Вера Николаевна напишет заново «Жизнь Арсеньева»...» В самом деле, в своей книге «Жизнь Бунина» В. Н. Муромцева не раз подчеркивает ошибочность взгляда на роман как на автобиографию: «Особенно изменена книга пятая в «Жизни Арсеньева»... Героиня романа Лика — тоже не В. В. Пащенко, как по внешности, так и по душевным качествам». И дальше: «Для меня ясно, что Лика — не Варвара Владимировна... Только в самом начале Лика — девица Пащенко, но и то внешность ее приукрашена, преувеличен рост... Он сделал Лику женственней, человечней...» Так самый близкий и верный друг Бунина — его жена Вера Николаевна спорила не только с упрощенным толкованием «Жизни Арсеньева», но и с самим бунинским чувством.
Можно подумать, что Анна Николаевна Цакни не могла оставить сколько-нибудь глубокого следа в бунинской душе. С фотографии 1898 года смотрит обращенная в профиль совсем иная, чем Варвара Пащенко, женщина — черты правильные и чуть тяжеловатые, красавица греческого типа, любительница шумных компаний, музыкальных вечеров, на которых бывала «вся» артистическая Одесса, истинная дама «fin du siecle» («конца века»). Что у нее могло быть общего с Буниным? «Мне самому трогательно вспомнить,— исповедовался он брату Юлию,— сколько раз я раскрывал ей душу, полную самой хорошей нежности,— ничего не чувствует — это осиновый кол какой-то... Ни одного моего слова, ни одного моего мнения ни о чем — она не ставит даже в трынку».
Но вот когда этот заведомо неудачный брак распался, как, оказывается, мучился Бунин, как тяжко страдал от чувства утраты! «Ты не поверишь,— писал он тому же Юлию в конце 1899 года,— если бы не слабая надежда на что-то, рука бы не дрогнула убить себя... Описывать свои страдания отказываюсь, да и ни к чему. Но я погиб — это факт совершившийся... Давеча я лежал часа три в степи и рыдал и кричал, ибо большей муки, большего отчаяния, оскорбления и внезапно потерянной любви, надежды, всего, может быть, не переживал ни один человек... Подумай обо мне и помни, что умираю, что я гибну — неотразимо... Как я люблю ее, тебе не представить... Дороже у меня нет никого». Напомню, что строки эти принадлежат не романтическому юноше, но тридцатилетнему мужчине со сложившимся характером, с определившейся писательской судьбой.
Счастливой звездой Бунина, его добрым опекуном и спутницей жизни стала Вера Николаевна Муромцева, спокойная, заботливая, быть может, чуть холодноватая по своему темпераменту, выросшая в московской профессорской, дворянской семье. Она непрестанным и ровным уютом окружила своего мужа, сделавшись необходимой до незаметности, как воздух, к которому были приучены его легкие.
Три музы — три эпохи. Впрочем, сам Бунин как-то признался, что его идеальным типом женщины был совсем другой, не совпадавший с его музами,— «смуглый, худой, азиатский». Это тот самый тип, который он вывел в рассказе «Руся». Тайное тайных самого художника, то, что он не решался высказывать раньше, сделать достоянием той литературы, теперь вышло, обнаружилось, обретя и новые формы выражения.
«Всякая любовь — великое счастье, даже если она не разделена» — эти слова из книги «Темные аллеи» могли бы повторить все «герои-любовники» у Бунина. При огромном разнообразии индивидуальностей, социального положения и т. п.— они живут в ожидании любви, ищут ее и, чаще всего, опаленные ею, гибнут. Такая концепция сформировалась в творчестве Бунина еще в предреволюционное десятилетие. Любовь-страсть приводит человека на опасную черту, независимо от того, кто перед нами — элегантный, в белоснежном костюме и накрахмаленном белье капитан из «Снов Чанга», легко цитирующий индусских мудрецов, или корявый мужичонка Игнат, не имеющий даже добрых сапог; «редкий умница» помещик Хвощинский или девятнадцатилетний Эмиль Дю-Бюи, игравший в декадентство и сам ставший жертвой вызванных им неведомых сил.
В нашей отечественной литературе до Бунина, пожалуй, не было писателя, в творчестве которого мотивы любви, страсти, чувства — во всех его оттенках и переходах — играли бы столь значительную роль. Занятая разрешением фи-лософско-нравственных проблем, русская литература как бы стыдилась долгое время уделять исключительное внимание любви или даже (как это было у позднего Толстого) вообще отвергала ее как недостойный «соблазн».
Бунин не знает, кажется, себе равных в этой таинственной области. Причем любовь ровная, тихое горение, безбурное счастье, равно как и драма рассредоточенная, растворенная в обыденности (пример—«Дама с собачкой»),— все это высокомерно отвергается героями и автором. Любовь — «легкое дыхание», посетившее сей мир и готовое в любой миг исчезнуть,— она является лишь «в минуты роковые». Писатель отказывает ей в способности длиться — в семье, в браке, в буднях. Короткая, ослепительная вспышка, до дна озаряющая души влюбленных, приводит их к критической грани, за которой — гибель, самоубийство, небытие:
Союз их кровный, не случайный
И только в роковые дни
Своей неразрешимой тайной
Обворожают нас они.
«СОЮЗ ИХ КРОВНЫЙ, НЕ СЛУЧАЙНЫЙ...»
229
И кто в избытке ощущений,
Когда кипит и стынет кровь,
Не ведал ваших искушений —
Самоубийство и Любовь!
(Ф. И. Тютчев. «Близнецы»)
Как и у Тютчева, позднему Бунину близость любви и смерти, их сопряженность представлялась частным проявлением общей катастрофичности бытия, непрочности самого существования. Все эти издавна близкие ему темы (вспомним еще раз «Всходы новые», «Чашу жизни», «Легкое дыхание» и т. п.) наполнились новым, грозным содержанием.
Жизнь в эмиграции почти не отразилась в бунинских произведениях, между тем приток свежих впечатлений о русской действительности прекратился вовсе. Одному из своих адресатов Бунин сделал однажды в письме интересное признание: «В молодости я очень огорчался слабости своей выдумывать темы рассказов, писал больше из того, что видел, или же был так лиричен, что часто начинал какой-нибудь рассказ, а дальше не знал, во что именно включить свою лирику, сюжета не мог выдумать или выдумывал плохенький... А потом случилось нечто удивительное: воображение у меня стало развиваться «не по дням, а по часам», как говорится, выдумка стала необыкновенно легка, один бог знает, откуда она бралась, когда я брался за перо, очень часто еще совсем не зная, что выйдет из начатого рассказа, чем он кончится (а он очень часто кончался совершенно неожиданно для меня самого, каким-нибудь ловким выстрелом, какого я и не чаял); как же мне после этого, после такой моей радости и гордости, не огорчаться, когда все думают, что я пишу с такой реальностью и убедительностью только потому, что обладаю «необыкновенной памятью», что я все пишу «с натуры», то, что со мной было самим, или то, что я знал, видел!»
Способность Бунина-художника «выдумывать», выросшая некогда на реальной почве, отделилась от нее и теперь сама узурпировала действительность. Силой своего творческого воображения писатель пытается воссоздать утраченный для него мир. Для него достаточно вспомнить усадьбу в лунный зимний вечер, принадлежавшую некогда матери, а затем помещику Логофету, чтобы «вдруг пришел в голову и сюжет «Музы»—как и почему, совершенно не понимаю,— признается сам Бунин, тут тоже все сплошь выдумано,— кроме того, что я когда-то часто и подолгу жил в Москве на Арбате в номерах «Столица»...»
Однако здесь домысел, при всей его творческой мощности, несет на себе печать обреченности, опустошенности жизни в изгнании. Он не дополняет, как прежде, увиденное, а строит свой, независимый мир. Мир этот преобразован по роковым законам страсти и смерти. В разгар будничной, серой жизни герои либо испытывают сильнейшее, как солнечный удар, чувство, выбивающее их из повседневности, либо ощущают внезапно непреодолимую тягу «уехать». И чаще всего их поездка с одним конечным адресом: они торопятся, как выражается студент Левицкий, «в Могилев, удивительно, говорят, красивый город» («Зойка и Валерия»).
Размеренно и обыденно живут эти люди, пока не натыкаются на некое «вдруг». Собственно, Бунина теперь нисколько не интересует их прежняя, их заурядная жизнь. Он демонстративно отстраняет все, что было до «вдруг», он опускает подробности их профессии, социального положения и оставляет малую толику типических примет лишь для сохранения иллюзии правдоподобия. На смену щедрости, обилию подробностей (вспомним еще раз упрек Горького бунинской «Деревне» — «слишком густо») приходит строгий рационализм отбора, подчас (например, в ряде новелл из цикла «Темные аллеи») превращающий скупую деталь в своего рода условный знак, «иероглиф» события.
В рассказах 1930-х и 1940-х годов мы встретим «офицеров», «студентов», «художников», «писателей», «купцов», «генералов», но ничего, ничего буквально, что бы указывало на их занятия, обязанности, деловые и творческие интересы, мы не отыщем. Они делают «что-то», «откуда-то» приезжают, «чем-то» заняты — это мало трогает автора. Их социальная принадлежность, равно как и их имена,— условны, случайны, необязательны: поручик или композитор, «он» или «я», Алексей Алексеевич или Петр Петрович. Это любовники по преимуществу, люди огромного эмоционального и чувственного накала. Совершенно внезапно для них самих их жизнь освещается роковым огнем страсти и смерти.
«А зачем он себя застрелил?»—разговаривают дети в рассказе «Часовня».
«Он был очень влюблен, а когда очень влюблен, всегда стреляют себя...»
Вот здесь, в пределах «роковой» любви, ведет автор своих героев, пока его гипертрофированный вымысел не понуждает их «ловким» выстрелом свести счеты с жизнью. «Великим инквизитором жизненных положений» назвал послереволюционного Бунина советский критик Д. А. Горбов. В самом деле, тяжелой, категорической безысходностью веет от тех ситуаций, какие избирает писатель для своих персонажей, ставя, словно экспериментатор-психолог, все более изощренные задачи. Бунинские герои мучаются и страдают там, где для «обычного» человека еще не достигнут самый порог чувствования. Рыцарский романтизм, изысканность, культ любовного чувства — все это отделяет Бунина не только от декадентства, с его влечением к болезненному, темному, уродливому, но и от насквозь «плотского» творчества Мопассана.
Центральным событием бунинского творчества последних лет, как мы помним, явился цикл рассказов, составивших книгу «Темные аллеи», которая вышла уже в окончательном, полном составе в 1946 году, в Париже. Это единственная в своем роде книга в русской литературе, где все — о любви. Тридцать восемь новелл этого сборника дают великое разнообразие незабываемых женских типов — Руся, Антигона, Таня, Галя Ганская, Поля («Мадрид»), героиня «Чистого понедельника»... Вблизи этого соцветия мужские характеры куда невыразительнее; они менее разработаны, подчас лишь намечены и, как правило, статичны. Они характеризуются скорее косвенно, отраженно — в свяи с физическим и психическим обликом женщины, которую любят и которая занимает в рассказе самодовлеющее место. Даже тогда, когда «действует», только «он», например, влюбленный офицер, застреливший вздорную красивую бабенку («Пароход «Саратов»), все равно в памяти остается «она» — «длинная, волнистая», и ее «голое колено в разрезе капота».
В «Темных аллеях» мы встретим и грубоватую чувственность, и просто мастерски рассказанный игривый анекдот («Сто рупий»), но сквозным лучом проходит через книгу тема чистой и прекрасной любви. Необычайная сила и искренность чувства свойственна героям этих рассказов, и нет в них смакования рискованных подробностей, пресловутой «клубнички». Там, где любовь,— все свято. Любовь как бы говорит: «Там, где я стою, не может быть грязно!»
Правда, взятые сами по себе, некоторые эпизоды «Темных аллей» могут дать повод для упрека автора в излишнем «эротизме». (Предвидя это, Бунин сказал своему бывшему секретарю, когда передавал ему рукопись: «Есть в этой книге несколько очень откровенных страниц. Что же, — бог с ними, если нужно — вычеркните...»)
Однако на самом деле все обстоит гораздо сложнее. В бездымном, чистом пламени высокой любви не просто поэтизируются самые «стыдные» подробности — без них сокращено, урезано путешествие души, громадность ее взлета. Именно естественный сплав откровенно чувственного и идеального создает художественное впечатление: дух проникает в плоть и облагораживает ее. Это, с точки зрения Бунина, и есть философия любви в подлинном смысле слова.
Романтика ощущений и осторожный натурализм подробностей уравновешивают друг друга. Влечение к женщине, по Бунину, всегда чувственно и таит в себе загадку. Он повторял старинное изречение: «Жены человеческие, сеть прельщения человеком». «Эта «сеть»,— размышляет близкий Бунину герой,— нечто поистине неизъяснимое, божественное и дьявольское, и когда я пишу бо этом, пытаюсь выразить его, меня упрекают в бесстыдстве, в низких побуждениях... Подлые души! Хорошо сказано в одной старинной книге: «Сочинитель имеет такое же полное право быть смелым в своих словесных изображениях любви и лиц ее, каковое во все времена предоставлено было в этом случае живописцам и ваятелям: только подлые души видят подлое даже в прекрасном или ужасном» («Генрих»).
И здесь, в сфере трепетного и смятенного чувства, конечно, выводы Бунина мрачны: любовь прекрасный, но мимолетный гость на нашей земле. Дай ей продлиться чуть дольше — проза и пошлость съедят ее, произойдет стремительная девальвация чувства. «Неожиданное счастье» выпадает на долю «друга мужа», влюбленного в «куму». И вот уже наутро она назначает ему встречу в Кисловодске, через две недели. Он отвечает ей: «Как мне благодарить тебя!» — а сам знает: «...Там я ее, в этих лакированых сапожках, в амазонке и в котелке, вероятно, тотчас же люто возненавижу!» («Кума»).
--->>>
