СОВРЕМЕННИКИ

ГОРЬКИЙ
Ранней весной 1900 года Художественный театр давал спектакли в Ялте для Чехова — «Эдду Габлер» Ибсена, «Одиноких» Гауптмана, «Чайку» и «Дядю Ваню».
Бунин жил тоже в Ялте, дневал и ночевал у Чехова в его белой ауткской даче, шутил в обществе Мамина-Сибиря-ка, Станюковича, Куприна, Телешова, виртуозно изображая в лицах общих знакомых, и до слез смешил знаменитого хозяина. За шуткой он скрывал не отпустившую еще боль: в памяти слишком свеж был разрыв с красавицей гречанкой Анной Цакни, его первой женой. Как-то гуляя по ялтинской набережной, Бунин увидел Чехова с высоким, худощавым и рыжеватым мужчиной с зеленоватыми глазами, в крылатке и широкополой шляпе.
Чехов познакомил Бунина с Горьким, рассказывавшим в этот день что-то героическое, былинное о волжских богачах из купцов и крестьян.
Проводив Чехова, поехавшего к себе в Аутку, Горький пригласил Бунина зайти к нему, в скромную комнату на Ви-ноградской улице, и, неловко улыбаясь, показал карточку жены с ребенком на руках, потом кусок голубого шелка:
— Это, понимаете, я на кофточку ей купил... этой самой женщине... Подарок везу...
«Чуть не в тот же день между нами возникло что-то вроде дружеского сближения...» — вспоминал Бунин. С застенчивым восхищением Горький сказал ему:
— Вы же последний писатель от дворянства, той культуры, которая дала миру Пушкина и Толстого!
Однако помимо возникшей тогда же обоюдной симпатии имелись и другие, объективные предпосылки, способствовавшие развитию их отношений. Они раскрываются в переписке Горького и Бунина.
В огромном эпистолярном наследии пролетарского писателя его переписка с Буниным занимает свое, особенное и немаловажное место. Продолжавшаяся в течение 18 лет — целого исторического этапа в истории России,— переписка эта помогает уяснить эпизоды литературной борьбы 1900-х годов и объяснить, казалось бы, парадоксальный факт, почему два художника, резко различных по общественным симпатиям, классовым тяготениям, по характеру дарования, находились тем не менее в длительных дружеских отношениях. А непрестанно повторяющиеся в их письмах слова «дорогой друг», «милый товарищ», «дружище» и т. п. не были, разумеется, только данью традиционному эпистолярному этикету. Они говорили о действительно близких и сердечных отношениях, существовавших между Горьким и Буниным.
Правда, много позднее, уже в эмиграции, перебирая в памяти далекие встречи, воссоздавая свои симпатии и антипатии тридцатилетней давности, Бунин круто переосмыслит собственное отношение к Горькому и к той писательской группе, к которой он в начале 900-х годов был ближе всего — к литературному кружку «Среда». Бунин «забудет» о своих глубоко уважительных характеристиках Горького, сделанных в письмах к родным. О дружеских наездах к нему в гости. О посвящении Горькому поэмы «Листопад». И даже о том, как, усаживаясь в октябре 1901 года в фотоателье перед объективом фотоаппарата, он положил на столик рядом с собой том горьковских рассказов. Перед объективом истории он поведет себя несколько иначе. Он и свое многолетнее знакомство с Горьким изобразит так, что на все эпизоды ляжет почти пародийный отсвет.
В действительности Бунин высоко ценил дружеские связи с Горьким и очень дорожил ими. «Еще раз и всем сердцем свидетельствую,—писал он Горькому 26 августа 1909 года,— что дороги Вы мне по многим причинам, что всегда очень трогает и радует меня расположение тех, кого я люблю...» «Жизнь своенравна, изменчива, но есть в человеческих отношениях минуты, которые не забываются, существуют сами по себе и после всяческих перемен. Мы в отношениях, во встречах с Вами чувствовали эти минуты,— то настоящее, чем люди живы и что дает незабываемую радость.
Обнимаю Вас всех и целую крепко — поцелуем верности, дружбы и благодарности, которые навсегда останутся во мне, и очень прошу верить правде этих плохо сказанных слов!» — замечал он в другом письме, 20 августа 1910 года. «Вы истинно один из тех очень немногих, о которых думает душа моя, когда я пишу, и поддержкой которых она так дорожит», — повторял Бунин 15 марта 1915 года.
Недаром, даже в воспоминаниях о Горьком, переполненных мелочными и тенденциозными нападками, Бунин сказал и такое: «Лично ко мне он всегда выказывал большое расположение, внимание, даже нежность... И расстались мы с ним по-дружески,— в Петербурге 1917 года,— расцеловались на прощание — навсегда, как оказалось».
Разница между Горьким и Буниным и впрямь разительная. Горький — художник, навсегда связавший свою судьбу с пролетариатом, «буревестник революции». Бунин — человек сугубо аполитичный, «не от мира сего», как добродушно, но неодобрительно охарактеризовал его Горький (в письме от 6 октября 1901 года). У одного — могучий художественный темперамент борца, новая тематика и невиданные дотоле в литературе герои, отображение эпохальных событий, иногда — выплескивающаяся романтическая стихия, очеловечивание природы, предельная метафоризация; у другого — замкнутый самолюбивый характер с большой дозой дворянских предрассудков, классически строгая отточенность формы, сдержанность авторского отношения к героям, особенный музыкальный стиль. Эти два непохожих художника и человека были дружны в течение почти двух десятилетий, причем влияние Горького на Бунина, сказывавшееся (подобно воздействию старшего брата Ю. А. Бунина) раньше всего в том, чтобы заинтересовать его общественными событиями века, углубить демократические симпатии, не могло не быть важным и плодотворным.
Конец XIX и начало XX века в России — период революционного подъема, роста демократических устремлений в реалистической литературе и одновременно идейных шатаний части интеллигенции. Предреволюционный, переломный характер эпохи наложил свой отпечаток на все искусство. Когда обозначился кризис буржуазной идеологии, произошло расщепление «старой» литературы на ряд враждующих направлений, отчетливо сказалось воздействие на многие значительные явления литературы идей декадентства и в то же время, когда велись поиски выхода из круга отмирающей идеологии, совершались художественные эксперименты и открытия. В эту пору в цветении таланта находилась целая плеяда художников, по праву называемых гордостью русской литературы и искусства — М. Горький, А. Блок, И. Бунин, молодой В. Маяковский, А. Ахматова; живописцы И. Репин, В. Серов, Н. Рерих, М. Нестеров; композиторы С. Рахманинов, А. Глазунов, А. Скрябин; оперные певцы Ф. Шаляпин и JI. Собинов и т. д.,— и одновременно само искусство пережило потрясения, едва ли не самые крупные за все время существования реализма.
В XX веке продолжали творчество лидеры русского реализма JI. Н. Толстой и А. П. Чехов; их заветы стремились продолжить В. Г. Короленко, В. Вересаев, И. Бунин, А. Куприн, J1. Андреев. Однако самый принцип «старого» реализ-мд подвергся энергичной критике из разных литературных лагерей, требовавших более активного, непосредственного вторжения в жизнь и воздействия на нее. Эту ревизию начал уже Толстой, в последние годы своей жизни призывавший — после духовного перелома — к резкому усилению «учительного», проповеднического начала литературы. «Новые» писатели пошли в этом направлении значительно дальше.
Если Чехов считал, что «суд» (т. е. художник) обязан ставить вопросы, а отвечать на них должны «присяжные» (письмо к А. С. Суворину от 27.Х 1888), то писателям XX века это казалось уже недостаточным. «Как быть с рабочим и мужиком,— вопрошал Блок,— который вот сейчас, сию минуту, неотложно спрашивает, как быть...»4. Родоначальник пролетарской литературы Горький прямо заявил, что «роскошное зеркало русской литературы почему-то не отразило вспышек народного гнева — ясных признаков его стремления к свободе», и обвинил литературу XIX века в том, что «она не искала героев, она любила рассказывать о людях сильных только в терпении, кротких, мягких, мечтающих о рае на небесах, безмолвно страдающих на земле»5. В письме к Чехову молодой Горький восклицал: «Настало время нужды в героическом».
В пору общественного подъема происходит консолидация в демократической литературе. Тому примером знаменитые телешовские «среды» (с 1899 года), московский писательский кружок, нашедший себе затем печатную трибуну в петербургском книгоиздательстве «Знание». С приходом в товарищество «Знание» Горького (1900 год), который стал его фактическим руководителем, это книгоиздательство становится боевым центром литературного реализма, где выходят как собрания сочинений современных писателей, так и популярные сборники «Знание», на страницах которых появились «Мать», «Лето», «Городок Окуров» Горького, «Вишневый сад» Чехова, «Чернозем» Бунина, «Поединок» Куприна, «Жизнь Василия Фивейского», «Красный смех», «К звездам» Андреева, «Человек из ресторана» Шмелева, произведения Серафимовича, Сергеева-Ценского и др.
Вначале Н. Телешов образовал скромное литературное содружество, куда входили профессор-словесник И. И. Иванов, поэт и переводчик Тараса Шевченко И. А. Белоусов, украиновед Д. И. Эварницкий, автор рассказов из крестьянской жизни С. Т. Семенов, драматург Е. П. Гославский, писатель Н. И. Тимковский, художественный критик Голоу-шев (Сергей Глаголь), затем — заведующий редакцией московского журнала «Вестник воспитания» Ю. А. Бунин и И. А. Бунин.
С конца 1899 года, наездами из Нижнего, на «средах» стал бывать Горький, приведший с собой недавнего певчего — поэта Скитальца. Тимковский ввел в кружок тогда еще безвестного адвоката и репортера газетки «Курьер» Леонида Андреева. Вскоре непременными участниками «сред» стали Б. И. Чириков, А. С. Серафимович, В. В. Вересаев, А. И. Куприн, драматург С. А. Найденов. Из писателей старшего поколения в старомосковском купеческом доме Телешовых на Валовой и на квартире «Сергеича» (Сергея Глаголя) в Хамовниках бывали П. Д. Боборыкин, Н. Н. Златовратский, Д. Н. Мамин-Сибиряк, С. Я. Елпатьевский, а иногда — Чехов и Короленко.
Как вспоминал один из участников, «на «среде» держались просто, дружественно: дух товарищеской благожелательности преобладал. И тогда даже, когда вещь корили, это делалось необидно. Вообще же это были московские приветливые и «добрые» вечера. Вечера не бурные по духовной напряженности, несколько провинциальные, но хорошие своим гуманитарным тоном, воздухом ясным, дружелюбным...» Участники «сред» необидно именовали друг друга шуточными московскими адресами: А. Серафимовича — «Кудрино» (намек на голову, лишенную волос), Ф. Шаляпи" на за широту его натуры — «Разгуляй», Скитальца — «Хамовники», Бунина — «Живодерка» (ввиду его худобы).
Кружок, собранный Телешовым, преследовал прежде всего эстетические цели, но широкий предреволюционный подъем в России вызвал к жизни общественную, гражданственную проблематику писателей-реалистов.
Много сделал для объединения молодых сил в передовом русском искусстве той поры Горький. Он объединил вокруг книгоиздательского товарищества «Знание» и его сборников, замечал К. Федин, «сильный коллектив русских прозаиков, среди них были Бунин, Куприн. Опорой всего направления оставалась демократическая аудитория интеллигенции и передового городского пролетариата. Реалисты составляли ряды органического противника символизма как в области эстетики, так и политически». Горький угадал в Бунине большой художественный талант.
Вскоре после их встречи в Ялте, приглашая Бунина участвовать в журнале легальных марксистов «Жизнь», Горький энергично восклицал: «Давайте работать в одном органе?! Давайте соберемся — вся молодежь — около этого журнала, тоже молодого, живого, смелого». «Милый мой друг — нам, четверым (т. е. Горькому, Куприну, Андрееву, Бунину.— О. MJ, надо чаще встречаться друг с другом, право, надо!» — писал он Бунину в июле 1904 года. Это стремление Горького собрать воедино все передовое в молодой литературе отвечало заветному желанию Бунина видеть литераторов «в единой корпорации».
В начале 1900-х годов Горький ценил выше всего у Бунина его поэзию. Получив сборник «Листопад», в котором ему посвящалась поэма, давшая название всей книге, он отвечал Бунину в феврале 1901 года: «Скорпионы прислали мне «Листопад», и я — со Скитальцем — проглотил его, как молоко. Хорошо! Какое-то матовое серебро, мягкое и теплое, льется в грудь со страниц этой простой, изящной книги. Люблю я, человек мелочный, всегда что-то делающий, отдыхать душою на том красивом, в котором вложено вечное, хотя и нет в нем приятного мне возмущения жизнью, нет сегодняшнего дня, чем я, по преимуществу, живу и что меня, помаленьку, губит. Не скрою — мне хочется видеть в Ваших стихах больше таких звуков, как в «Витязе», да, но — всякому свое, а наибольшая тому честь, кто во всем весь». т Горький не случайно упоминает стихотворение Скиталь-
ца (имеется в виду «Рыцарь», где ярко звучат революционные мотивы). В то время, когда назревал общественный подъем, когда, по убеждению Горького, надо было засучив рукава работать «на злобу дня», «строить ковы врагам», пролетарский писатель желал бунинскому «певучему перу» твердости, гражданских интонаций. Отмечая поэтические достоинства стихов, он недоволен общественной индифферентностью их творца. Отсюда иронические реплики в адрес Бунина и явные преувеличения, например, в письме к Пятницкому: «Стихи — хорошие, вроде конфект от Флея или Абрикосова... Публика его читает, и есть такие болваны, которые говорят, что он — выше Андреева и Скитальца».
Фигура Бунина на грани нового века выглядит достаточно одинокой. Редкие для него попытки откликнуться «на злобу дня» малоудачны, отдают холодноватой риторикой. Само признание художника временами воспринимается им как служение «избранника» красоте:
На высоте, на снеговой вершине, Я вырезал стальным клинком сонет. Проходят дни. Выть может, и доныне Снега хранят мой одинокий след.
На высоте, где небеса так сини. Где радостно сияет зимний свет. Глядело только солнце, как стилет Чертил мой стих на изумрудной льдине.
И весело мне думать, что поэт Меня поймет. Пуст никогда в долине Его толпы не радует привет!
На высоте, где небеса так сини, Я вырезал в полдневный час сонет Лишь для того, кто на вершине.
И некоторые прозаические произведения («Перевал», «Костер», «На Донце», «Осень», «Свидание и т. д.) в равной степени эстетизируют одиночество, замкнутость переживаний. Это дает повод иным исследователям неправомерно сблизить позиции Бунина в начале века с русским декадентством.
На деле у Бунина, можно сказать, одного из основателей демократического объединения «Среда», и идейно-творче-ские, и человеческие связи с группой «Знание» были куда крепче, чем с символистами. Русский декаданс целиком и полностью был порожден капиталистическим городом; Бунин накрепко привязан к старой деревне и города вообще не касался, как феномена, ему незнакомого и чуждого. Символизм коренился в «московском Сити», т. е. поддерживался, а подчас и прямо финансировался толстосумами из «третьего сословия»; в бунинской генеалогии важное место занимает начало противоположное, дворянско-патриархальное. Наконец, русские символисты, порывавшие с заветами «старой» литературы, стремились обновить искусство; Бунин столь явно был связан с литературой XIX века, что казался многим даже чересчур архаичным.
Как видно, существовали объективные предпосылки к тому, что Бунин был одним из ведущих авторов издательства «Знание». В 1902 году здесь выходит первый том его «Рассказов», а затем — несколько книг стихов, составивших вместе с прозой пятитомное собрание бунинских произведений. Бесспорно, его стихи сильно отличаются от агитационной лирики «знаниевцев». Однако именно в эти годы, когда Бунин был близок к Горькому, появляются вообще-то редкостные для Бунина вольнолюбивые стихи («Джордано Бруно», «Пустошь»). Ощущение близких перемен пронизывает рассказ «Сны» (1903): в вагоне третьего класса рассказчик слышит разговор мужиков о чудесном видении старичка-священника, к которому — в ответ на его жалобу: «Дюже везде горя много, и уж ли никакой тому перемены не буде?»—ночью в церкви являются три кочета — красный, белый, черный, а очутившийся подле него таинственный монашек вешает «ба-алыпие дела». О каких «делах» идет речь, автор сказать не может, так как его замечает рыжий мужик со «злыми» глазами: «Не господское это дело мужицкие побаски слушать». Но прозрачен аллегорический смысл рассказа с призраком «красного петуха», который скоро загуляет по господским усадьбам. Рассказ «Сны», опубликованный в первом сборнике «Знания» за 1903 год, является одним из примеров того, что в 1900-е годы Бунин был близок демократическому крылу литературы.
В отношении Горького к Бунину сказывается широта и духовная свобода пролетарского писателя, его умение отыскать в личности и даровании человека самые яркие стороны и восхищаться ими с неизбывной искренностью. Для него Бунин в эту пору — до «Деревни» и «Суходола» — продолжатель традиций Тютчева, Майкова, Фета, наследник лучших традиций «усадебной» культуры.
Стараясь воздействовать на Бунина, Горький, в свою очередь, чутко прислушивается к бунинским оценкам. А. Се-ребров-Тихонов вспоминает о чтении Горьким своим тогдашним друзьям поэмы «Человек». Среди немногих слушателей были JI. Андреев, Скиталец, Шаляпин и Бунин, «мнением которого,— замечает мемуарист,— он дорожил». И когда Горький почувствовал, что поэма Бунину не нравится, он сильно огорчился: «Вы правы: грубовато еще пишу, Иван Алексеевич... грубовато... А может быть, и не то еще пишу, что надо... Может быть».
Это свидетельство современника — пример того, насколько сам Бунин в своих оценках и вкусах был далек от горь-ковской эстетической широты. Горький высоко ценил произведения реалиста Бунина и в то же время отмечал все лучшее, скажем, у символистов Брюсова и Бальмонта, у молодого Маяковского.
Бунин же смог по достоинству оценить у Горького только родственные по манере, «реалистические» — с выписанными бытовыми и психологическими подробностями — произведения. Бунина (добавим — как и Чехова) восхищали в горьковском творчестве ге черты, которые сближали пролетарского писателя с классиками русского реализма. «Перечитал «По Руси», о чтении над покойником, — писал Бунин Горькому.— Ах, хорошо! Крупный конь и поэт шагает!»
Разногласия Бунина и Горького шли, понятно, не только по линии «чисто» эстетической. Если Горькому не по нраву был аполитизм Бунина, то Бунину не нравилась гражданская активность Горького, его позиция общественного трибуна. К этому добавлялись мотивы и чисто личностные. Мы уже говорили, что Бунин резко переосмыслит свое прежнее отношение к Горькому, будет судить это отношение поздним судом в известном своими антиреволюционными настроениями дневнике «Окаянные дни».
«Окаянные дни» писались в 1918—1919 годах, то есть немногим более года после дружеского расставания Бунина с Горьким в Петрограде. Неужто Бунин разом переосмыслил все прежние отношения, опрокинул их? Нет. Все было сложнее. Была дружеская близость, взаимные хвалы. И рядом с этим, как бы вторым планом шло и иное: некоторая натужная преувеличенность, театральность приятельства. По крупицам об этой сложности, надтреснутости дружбы можно догадаться, читая и старые мемуары (например, того же А. Н. Сереброва-Тихонова), и письма Бунина с Капри, о встречах с Горьким, Юлию Алексеевичу («...чувствовало мое сердце, что энтузиазму этой «дружбы» приходит конец,— так оно и оказалось, никогда еще не встречались мы с ним на Капри так сухо и фальшиво, как теперь»), и дневниковые записи племянника Бунина Н. А. Пушешникова о тех же каприйских встречах:
«Горький уже давно говорит о новой вещи Ивана Воль-нова «Повесть о днях моей жизни», как о произведении «в высшей степени замечательном»... Через несколько дней чтение этой вещи состоялось... Горький попросил Ивана Алексеевича высказаться. Иван Алексеевич подверг повесть ужасной критике. Горький с ним соглашался, несмотря на то, что до этого говорил как раз обратное. Вышли мы наружу в три часа ночи, совершенно ошалевшие и утомленные до слез... Выйдя на воздух, С(удорожный) бросился бежать по узкой дорожке среди каменных оград, тряся головой и рыча...»
Или:
«Затем перешел разговор опять на Толстого.— «Что до «Анны Карениной»,— сказал Горький,— этот роман — пасквиль на русскую женщину, и каждая уважающая себя русская женщина должна была бы бросить в лицо ему эту книгу... Поймите же,— сказал он с рыданием в голосе,— ведь у нас только и есть что русская литература и русская женщина!»
Вышли мы уже поздно... Иван Алексеевич заговорил о Горьком, что от него никогда не услышишь того, что хочется и интересно писателю слышать о своей вещи! Никогда!.. Сколько раз я с ним ни заговаривал о литературе, я никогда не слыхал от него путного слова и ничего не вынес из этих бесед... О литературе можно было говорить только с Чеховым» и т. д. и т. п.
В резких бунинских отзывах о Горьком достойно внимания то, что все они предназначаются, так сказать, для «внутреннего пользования», рассчитаны только на «своих», семейных. Но это именно те оценки, которые потом, в эмиграции, Бунин перестал таить. Речь идет в данном случае не о том, чтобы еще раз упрекнуть Бунина в резкой тенденциозности, сугубой пристрастности его оценок Горького. Все это очевидно, и пороха на это тратить не стоит. Важно, что дружба Бунина и Горького, обычно несколько наивно описываемая, на деле выглядела иначе.
В свой черед и Горький явно отдает себе отчет в сложности бунинской натуры, видит его личность (при всей ее цельности) в глубоких противоречиях. На листке из блокнота (тоже «для себя») записывает он где-то в середине двадцатых годов: «Талантливейший художник русский, прекрасный знаток души каждого слова, он — сухой, «недобрый» человек, людей любит умом, к себе — до смешного бережлив. Цену себе знает, даже несколько преувеличивает себя в своих глазах, требовательно честолюбив, капризен в отношении близких ему, умеет жестоко пользоваться ими».
Тем знаменательнее, что при всех существенных расхождениях, в 1900-е годы Бунин прислушивается к советам Горького, доверяет ему. Человек необыкновенно самолюбивый, даже капризный, нетерпимый, как правило, к чужой критике, он настолько полагается на вкус Горького, что, посылая ему рукопись своего стихотворного сборника, просит «просмотреть все это и, буде не понравится, изменить... выбор... Изменяйте, дополняйте, сокращайте,— я вполне полагаюсь на Вас. А отметив то, что пригодно, зачеркните ненужное — и печатайте. Какое дать сборнику заглавие — тоже решите сами».
Мы еще вернемся к взаимоотношениям Горького и Бунина, личным и творческим, расцвет которых падает на 1909—1913 годы — пору взлета бунинского дарования.