Строгий талант. Иван Бунин.Жизнь.Судьба.Творчество. | ЮНОСТЬ

---

ЮНОСТЬ

Сухощавый, синеглазый, изящный, с боковым пробором русо-каштановой головы и своей знаменитой эспаньолкой, он казался современникам верхом сдержанности, холодной насмешливости, строгости и самолюбивой чопорности. С людьми сходился непросто, оставаясь у какой-то границы, обозначавшей доверительную интимность, не переходил ее (как это было, скажем, в отношениях с Куприным или Шаляпиным) или даже делил дружбу с некоей потаенной внутренней неприязнью (такие противоречивые отношения сложились у него с Горьким).
Сдержанность и холодность Бунина были, однако, внешним защитным покровом. В откровенности, особенно при домашних, он был не в меру вспыльчив, ядовито резок, за что в семье его называли «Судорожным».
Остроумный, неистощимый на выдумку, он был столь одарен артистически, что Станиславский уговаривал его войти в труппу МХАТа и сыграть роль Гамлета. О его феноменальной наблюдательности в литературных кругах ходили легенды: всего три минуты понадобилось ему, по свидетельству Горького, чтобы не только запомнить и описать внешность, костюм, приметы, вплоть до неправильного ногтя у незнакомца, но и определить его жизненное положение и профессию.
Талант его, огромный, бесспорный, был оценен современниками по достоинству не сразу, зато потом, с годами, все более упрочивался, утверждался е сознании читающей публики. Его уподобляли «матовому серебру», язык именовали «парчевым», а беспощадный психологический анализ — «ледяной бритвой». Чехов незадолго до смерти просил Телешова передать Бунину, что из него «большой писатель выйдет». JI. Толстой сказал о его изобразительном мастерстве: «Так написано, что и Тургенев не написал бы так, а уж обо мне и говорить нечего». Горький назвал его «первейшим мастером в современной литературе русской».
Он родился чуть более ста лет назад, поздней осенью, в глубинной России, рос в ее плодородном орловском и елецком подстепье, и поздняя осень осталась навсегда его самой любимой темой, заветной песнью:
Не видно птиц. Покорно чахнет Лес, опустевший и больной. Грибы сошли, но крепко пахнет В оврагах сыростью грибной.
Глушь стала ниже и светлее, В кустах свалялася трава, И, под дождем осенним тлея, Чернеет темная листва...
И, убаюкан шагом конным, С отрадной грустью внемлю я, Как ветер звоном монотонным Гудит-поет в стволы ружья.
«С конца сентября наши сады и гумна пустели, погода, по обыкновению, круто менялась. Ветер по целым дням рвал и трепал деревья, дожди поливали их с утра до ночи. Иногда к вечеру между хмурыми низкими тучами пробивался на западе трепещущий золотистый свет низкого солнца; воздух делался чист и ясен, а солнечный свет ослепительно сверкал между листвою, между ветвями, которые живою сеткою двигались и волновались от ветра. Холодно и ярко сияло на севере над тяжелыми свинцовыми тучами жидкое голубое небо, а из-за этих туч медленно выплывали хребты снеговых гор-облаков».
...И вот уж дымы Встают столбами на заре, Леса багряны, недвижимы. Земля в морозном серебре, И в горностаевом шугае, Умывши бледное лицо. Последний день в лесу встречая, Выходит Осень на крыльцо.
У Бунина почти не найдешь пейзажей, залитых горячим летним солнцем, как на полотнах Льва Толстого. Даже для любви — любви-воспоминания — он находит иное созвучие с природой (как в «Одиночестве»): «И ветер, и дождик, и мгла над холодной пустыней воды. Здесь жизнь до весны умерла, до весны опустели сады...»
Чисто и звонко, выверяя каждое слово на хрустальном своем камертоне, воспел он русские Осенины...
Родился он в октябре, исстари почитавшемся на Руси месяцем поминовения, месяцем памяти о родителях, о предках, отошедшая жизнь которых в бесконечной смене обновляющихся поколений не переставала волновать Бунина-художника. Речь идет, понятно, не только о пристальном сыновнем внимании к собственным отчич и дедич, хотя гордость за свою родословную, дворянский быт и культура, специфика уклада целого социального пласта, безвозвратно смытого временем в «летейские воды»,— все это повлияло на «жизненный состав» писателя и сложной амальгамой осталось в его творчестве.
«Очень русское было все то, среди чего жил я в мои отроческие годы»,— вспоминал Бунин. Хлеба, подступавшие летом к самым порогам; крестьянские песни и предания; рассказы отца, участвовавшего — точно в древностр — с собственным ополчением в Севастопольской обороне; «дедовские книги в толстых кожаных переплетах, с золотыми звездочками на сафьянных корешках»,— все было Россией-Затухающие традиции «усадебной культуры * именно в творчестве Бунина сказались особенно явно.
Среди представителей демократической интеллигенции 900-х годов (В. Вересаев, А. Куприн, Н. Телешов, И. Шмелев), среди разночинцев (С. Гусез-Оренбургский, С. Петров-Скиталец), писателей пролетарских (М. Горький, А. Серафимович) фигура Бунина выглядит живым анахронизмом. Разве важно для понимания творчества JI. Андреева, что он внук предводителя орловского дворянства?
А для Бунина — как для него самого, так и для его творчества — оказалось важным, что род его «происходит от выехавшего к великому князю Василию Васильевичу из Польши мужа знатного Симеона Бунковского. Правнук его, Александр Лаврентьев, сын Бунин служил по Владимиру и убит под Казанью. Стольник Козьма Леонтьев сын Бунин, в 1676 году от государей, царей и великих князей Иоанна Алексеевича и Петра Алексеевича за службу и храбрость пожалован на поместья грамотою...» — как о том повеетвует «Гербовник дворянских родов». Недаром современники (а среди них Чехов и Горький) связывали достоинства и недостатки творчества и даже характера Бунина с принадлежностью его к отмирающей «благородной корпорации».
Сам писатель сказал о своем родительском гнезде: «Я происхожу из старого дворянского рода, давшего России немало видных деятелей как на поприще государственном, так и в области искусства, где особенно известны два поэта начала прошлого века: Анна Бунина и Василий Жуковский, один из корифеев русской литературы, сын Афанасия Бунина... Все мои предки были связаны с народом и землей, были помещиками». Мы знаем и многие другие подобные бунинские высказывания, помним, как часто и с какой неподдельной гордостью говорил он о своем дворянском корне, как волновала его романтическая история предков, с какой горечью он повторял: «Ни лицейских садов, ни царскосельских озер и лебедей, ничего этого мне, потомку «промотавшихся отцов», в удел уже не досталось».
Но были ли вообще и могли ли быть у Буниных эти лицейские сады и царскосельские озера и лебеди или, если огрубить, говоря словами горьковского Барона, были ли «кареты, кареты с гербами»? Что на самом деле таила в себе бунинская родословная, уходившая в глубину истории, в ее сгущающуюся темноту? И тут обнаруживается, что сам писатель никогда всерьез не занимался собственным «родословным древом». Кропотливое исследование, проведенное уже в наши дни воронежским писателем Юрием Гончаровым1, внесло серьезные поправки в генеалогию Буниных, изменившие самый романтический облик их родословной. Более того, легендарной оказалась и фигура «мужа знатного Симеона Бунковского», якобы вышедшего из Польши. Ю. Гончаров обнаружил две линии Буниных, названных им «белёвскими» и «ряжскими». Обе они начинали счет предкам от выходцев из Польши — Архипа Буниковского и Симеона Бониковского. Последующие генеалоги соединили тех и других Буниных в один род и «из Архипа Буниковского и Симеона Бониковского произвели гибрид — Симеона Бунковского».
Нет сомнения, что в действительности и белёвские, и ряжские Бунины были родственны друг другу. Но, может, тогда правильно поступил дьяк, определив им общего предка? Как убедительно показывает Ю. Гончаров, этим предком не был иноземец. Это подтверждается не только исторической обстановкой времен Василия Темного, когда, спасая свои животы, бежали из Москвы, а не в Москву. Русское дворянство, в большинстве своем вчерашние смерды и оболы, стремилось отделиться и противопоставить себя «черному люду» с помощью выдуманных иноземных предков.
В родословной книге, пополненной при даре Федоре Алексеевиче и получившей у историков по переплету название «Бархатной», за исключением Рюриковичей, нет ни одного чисто русского рода.
Так, Бестужевы выдавали за основателя своей фамилии англичанина Гавриила Беста, якобы выехавшего в Россию в 1403 году. Козодавлевы вели свой род от древнегерман-ской фамилии Кос фон Дален. Толстые утверждали о своем происхождении от «мужа честна Индриса», выехавшего «из немец, из Цесарские земли» в 1353 году. Пушкины тоже называли себя потомками немецкого выходца, пока не было доказано их чисто русское происхождение. Романовы считали себя выходцами из Литвы, а не тверскими боярами, каковыми они были на самом деле. А дворяне Дедюлины заявили, что происходят не более не менее как от герцогов де Люинь!
Все это могло бы показаться историческим курьезом, если бы не использовалось недоброжелателями как оскорбительный для отечественной истории материал, призванный подтвердить неспособность русской нации выдвигать из собственных недр великих ученых, писателей, художников, военачальников, государственных деятелей. Мифы эти, однако, разрушаются одним дуновением исторической правды, словно карточный домик.
Показательно уже само происхождение слова «Бунин». Подобно тому, как фамилия «Суворов» (которому, кстати, приписывали какое угодно — шведское, немецкое, карельское, но только не русское происхождение) ведет свое начало от «сувор» — «суров», т. е. суровый, угрюмый, сердитый («сувориться» — значило злиться, дуться), так и Бунин обязан своей фамилией слову «буня», что означает: спесивый, чванный человек2.
Ю. Гончаров проследил до самого корня чисто русское происхождение Бунина. Кроме того, он тщательно рассмотрел все звенья исторической цепи многочисленных Буниных от XVI до XIX веков. И тогда оказалось, что доказательств, удостоверяющих, что погибший под Казанью Александр Лаврентьев сын Бунин или стольник при Иоанне Алексеевиче и Петре Алексеевиче Козьма Леонтьев сын Бунин могли быть предками знаменитого писателя, не сохранилось. Как скажет позднее сам Бунин, «с полным пренебрежением к сохранению свидетельств о родственных связях жили наши предки».
В пору Жалованной грамоты Екатерины II (1785 год), закрепившей за дворянами обширные права и привилегии, Бунины сумели документирование подтвердить свой род лишь до третьего колена. За два столетия, разделивших «Бархатную» книгу и Жалованную грамоту, все бумаги, подтверждающие их родословие, были утеряны.
Сохранившиеся же архивные документы свидетельствовали о происхождении писателя от третьей, «мценской», линии Буниных, хотя, как отмечает Ю. Гончаров, за фигурами петровских и екатерининских Буниных возникает «череда поколений, такая же длинная, как в родственных белёвской и ряжской бунинских линиях, так же протянувшаяся сквозь царствования и века»: «Так же, как те,— мценские Бунины, тоже начавшись где-то там, «во дни великого князя Василия Васильевича всея Руси», а может быть, и еще раньше,— установить это, наверное, уже не дано,— на значительном протяжении русской истории были ее активными участниками и делателями; не поднимаясь слишком высоко по ступеням власти, они точно так же в массе среднего и мелкого служилого люда творили черновой и потому самый тяжкий труд государственного строительства с его главной заботой, всенародной заботой нескольких веков — об обороне родной земли от посягательств иноземных врагов».
Здесь, на южной окраине Руси, на пути татар и ногайцев, сотни лет опустошавших русские пределы, в слободах и городках селился сбродный люд из самых различных областей страны. Беглые крепостные, сменившие подъяремную жизнь у господина на полный опасностей и невзгод военный промысел, меньшие, оставшиеся без наследства боярские дети, недавние стрельцы, подавшиеся на дикое поле в поисках Удачи,— они создавали заслоны от орды в плодородном подстепье, где «образовался богатейший русский язык и откуда вышли чуть не все величайшие русские писатели во главе с Тургеневым и Толстым» (Бунин).
Древнее, занесенное в незапамятные времена русское слово еще сохранилось живым. «Старые дворовые,— вспомииал Бунин,— употребляли много церковнославянских слов. Они говорили:
— Ливан (ладан), Краниево Место (Голгофа), дщица (малая дощечка), орлий (орлиный), седатый (седой), пяд-ница (маленькая иконка в пядь), кампан (колокол), село (в смысле: поле)...
Они употребляли вообще много странных и старинных слов: не надобе (так писалось еще в Русской Правде: «не надобе делать того»), Египет-град, младшие (меньшие) колокола, стоячие образа (писанные во весь рост), оплечные образа, многоградный край; средидневный вар (зной), водовод (водопровод), паучина (паутина), безлетно (вечно), ди-вий (дикий, лесной), лжа (ложь), присельник (пришлец, иноземец)...
Было это и в крестьянском языке. Мужика-лентяя и нищего называли:
— Пустой малый! Изгой, неудельный!
Изгоем же, как известно, назывался безместный неудельный князь».
Ветер истории доносил до Бунина эхо древних времен, когда на диком поле смерд селился рядом с изгоем и в борозде хлебопашца лежали наготове меч и копье. Его предки, служилые люди, стоявшие на оборонительных рубежах, которые проходили по линии Ряжска, Белева, Мценска, очевидно, не очень-то отличались от крестьян-воинов. Говоря об уездных дворянах Хрущевых (которых он наделил фамильными чертами), Бунин размышлял в «Суходоле»: «Но не преувеличена ли, думаю я теперь, их старость, прочность и — барство? Вольно же называть нас, мужиков, феодалами!» (из ранней редакции). Мелкие чиновники, отставные офицеры, бедные помещики,— Бунины составляли наинизший слой русского дворянства.
Дед писателя Николай Дмитриевич служил канцеляристом, то есть по петровской Табели о рангах вообще не имел чиновничьего класса, дядя Николай Николаевич достиг чина поручика драгунского полка, отец не поднялся выше прапорщика.
Алексей Николаевич Бунин (1827—1906), отец писателя, был усадебный дворянин с головы до пят: вспыльчивый и отходчивый, азартный, беззаботно отдававшийся своим страстишкам, превыше всего любивший охоту и пение под гитару старинных романсов. Он как бы воплощал в себе инерцию той жизни, какую вели его предки, не желая замечать изменившихся условий. Служил в молодости в канцелярии Орловского дворянского депутатского собрания, дотянул только до чина коллежского регистратора, жил б деревне, а затем по жребию елецкого дворянства был отряжен в ополченческую дружину во время Крымской кампании 1854—1855 годов. По возвращении вел заурядную мелкопоместную «неслужилую» жизнь, понемногу спуская за картами и вином доставшееся ему наследство и состояние своей жены. Мать Ивана Алексеевича Людмила Александровна, урожденная Чубарова (1835—1910), была дальней родственницей отцу: и в ней текла бунинская кровь. Это не удивительно. Дворянское общество оставалось настолько замкнутым, что, можно сказать, в родстве состояли «все со всеми». К примеру, Пушкин был JI. Н. Толстому двоюродным дядей; декабрист Н. И. Тургенев — двоюродным дедушкой А. Н. Толстому; наконец, мать Л. Н. Толстого, урожденная Волконская, приходилась троюродной племянницей собственному мужу. Да и все трое Толстых — Лев Николаевич, Алексей Константинович и Алексей Николаевич — по графской линии состояли в дальнем родстве.
В противоположность своему мужу Людмила Александровна была натурой кроткой, религиозной и чувствительной, воспитанной на лирике Пушкина и Жуковского. Употребляя современную терминологию, скажем, что она была типичной для XIX века провинциальной дворянкой, как бы опоздавшей родиться на целые полстолетия. Бунин вспоминал впоследствии: «Характер у нее был нежный,— что не исключало большой твердости при некоторых обстоятельствах,— самоотверженный, склонный к грустным предчувствиям, к слезам и печали. Преданность ее семье, детям, которых у нее было девять человек и из которых она пятерых потеряла, была изумительна, разлука с ними — невыносима. В пору же моего детства старшие мои братья были вдали от нее, отец все отлучался в тамбовское имение, пропадал на охоте, жил не по средствам, и, значит, немало было и существенных поводов для ее слез». Главной заботой Людмилы Александровны оставалось воспитание детей. Братья Евгений и Юлий были старше его, первый на двенадцать лет, второй — на тринадцать.
Повсеместное дворянское оскудение, ширившееся после «великой» реформы 19 февраля 1861 года, застигло семью Буниных совершенно врасплох. В 1874 году они переезжают в последнее свое поместье — на хутор Бутырки Елецкого уезда Орловской губернии. Здесь, среди «моря хлебов, трав, цветов», «в глубочайшей полевой тишине», протекало детство Бунина, и впечатления этих лет определили впоследствии тематику многих его произведений.
В бунинский мир, после матери, входят братья и сестры: старшие — Юлий и Евгений, младшие — Мария и Александра, за ними — пастушата, с которыми он проводил дни, играя на воле. Его внимание привлекают животные и птицы, вплоть до крохотной полегой овсяночки. Ширь полей, таинственная сень леса, глубина ясного, лилово-голубого неба — все бесконечно волновало ребенка. Верхушки деревьев, купавшиеся в этой лиловой голубизне, особенно трогали его. «Как они прелестны и как хорошо им там вверху, — повторял он много лет спустя. — Еще в детстве было для меня в них что-то мучительное...»
Мир природы настолько захватил воображение мальчика, что он не замечал надтреснутой, драматической атмосферы, царившей в доме. Отец пропадал у соседей или увлеченно охотился, а когда наступала хандра — пил, в одиночестве. Дела приходили в совершеннейшее запустение, Людмила Александровна молча страдала, все более привязываясь к маленькому Ване.
Долгий зимний вечер в Бутырках. Тишина царит в низком деревянном домике Буниных. Юлий, окончивший гимназию с золотой медалью, готовится к поступлению в университет, целыми днями просиживает над книгами, перечитывает любимых Добролюбова и Чернышевского. Старая нянька, неодобрительно наблюдающая за ним, ворчит:
— Если будете так все время в книжку глядеть, то у вас нос очень вытянется!..
Евгений, рано бросивший учиться, ушел на «улицу», к деревенским сверстникам, где под гармошку плясали и «страдали». Он купил себе дорогую гармонию-ливенку и все досуги упражнялся на ней.
Людмила Александровна и Ваня — в гостиной, за круглым столом. Она читает ему наизусть целыми страницами «Руслана и Людмилу». Вся молодость ее и ее сверстниц прошла в обожании Пушкина: «Руслана и Людмилу» они переписывали тайком в свои заветные тетрадки. Медлительное, по-старинному несколько манерное, томное и ласковое чтение:
У лукоморья дуб зеленый, Златая цепь на дубе том...
А в воображении мальчика образ пушкинской, сказочной Людмилы ассоциируется с Людмилой другой — его матушкой, только в пору ее молодости. «Ничего для моих детских, отроческих мечтаний не могло быть прекрасней, поэтичней ее молодости и того мира, где росла она, где в усадьбах было столько чудесных альбомов с пушкинскими стихами, и как же было не обожать и мне Пушкина и обожать не просто как поэта, а как бы еще и своего, нашего?» — размышлял Бунин.
— «Вчера за чашей пуншевою с гусаром я сидел...» — с ласковой и грустной улыбкой читает Людмила Александровна, и Ваня спрашивает:
— С каким гусаром, мама? Дядя Иван Александрович тоже был гусар?
— «Цветок засохший, безуханный, забытый в книге вижу я...» — читает она, а Ваня вспоминает о таком же цветке из альбома бабушки Анны Ивановны...
Приходит время сна, и Людмила Александровна уводит своего любимца. Ване не хочется ложиться, его пугает вьюга за окном, мать ласково успокаивает его. Эти воспоминания детства, преображенные, станут затем стихами:
«Дорогой мой,— шепчет мама,— Если хочешь задремать, Чтобы бодрым и веселым Завтра утром быть опять,—
Позабудь, что воет вьюга, Позабудь, что ты со мной, Вспомни тихий шепот леса И полдневный летний зной;
Вспомни, как шумят березы, А за лесом, у межи, Ходят медленно и плавно Золотые волны ржи!»
Детство каждого человека — пора, когда закладываются основы впечатлений, когда переживания ослепительно ярки, а только что распахнувшийся мир чист, сверкающ, заманчив, точно омытый летним дождем. Легко заметить, что Ваня рос необычайно впечатлительным, островосприимчивым мальчиком. Но это общее наблюдение еще мало что Даст для характеристики его индивидуальности. Разве не будет справедливым сказать то же самое и о Куприне?
Как много значило, что Бунин подрастал и набирался впечатлений не в каменном лабиринте большого города, а в крошечном хуторе, затерянном в полевом и лесном раздолье, играя с пастушатами, встречая зарю с сестренкой Машей! А для маленького Саши Куприна, переехавшего в том же 1874 году из захолустного Наровчата с матерью в Москву и поселившегося в общей палате Вдовьего дома, с этой поры началась семнадцатилетняя полоса почти беспрерывного затворничества во всякого рода казенных заведениях.
Ваня Бунин знакомился с огромным миром «на воле». С обостренной чуткостью он впитывал и запоминал все — будь то древний обычай крестьян жечь костры под рождество (чтобы покойники могли прийти «каждый к своей избе погреться») или же колокольня в Ельце, возвышавшаяся «такой громадой, что уже никак не могла поразить меня впоследствии пирамида Хеопса»; роспись деревенской церкви и увлечение живописью и ваянием.
Юному Куприну свобода в освоении мира, «исполнение желаний» попросту недоступны. Семилетним мальчиком попадает он в сиротское училище и надевает первую в своей жизни форму — «парусиновые панталоны и парусиновую рубашку, обшитую вокруг ворота и вокруг рукавов форменной кумачовой лентой». Четыре года спустя он сдает экзамены во Вторую московскую военную гимназию. И снова форма: «Черная суконная курточка, без пояса, с синими погонами, осемью медными пуговицами в один ряд и красными петлицами на воротнике». Поистине детство было втиснуто в казенную форму.
Детские годы обоих писателей в известной мере даюг материал для отыскания истоков характерных особенностей их будущего творчества. Так, воспевание героического, мужественного начала, естественной и грубовато-здоровой жизни в произведениях Куприна сочетается с обостренной чуткостью к чужому страданию, с пристальным вниманием к слабому «маленькому» человеку, угнетаемому оскорбительно чуждой и враждебной ему средой. Речь идет не только о произведениях с автобиографическим уклоном. Нужно было ребенком пройти сквозь ужасы военной бурсы, пережить унизительную публичную порку, чтобы так болезненно ощутить, скажем, мучения татарина Байгузина, истязуемого на батальонном плацу («Дознание»), или драму жалкого, забитого солдатика Хлебникова («Поединок»).
А разве некоторые черты бунинского дарования: познание самого языка природы, чувство красок, вплоть до тончайших, почти неразличимых оттенков и переходов, обостренное, постоянное ощущение жизни и смерти, их великого противостояния, преимущественно внешняя изобразительность и высокая степень эстетизации мира — не предвосхищены впечатлениями детства?
Все познается в сравнении. Открытое, доходящее до чувствительности сострадание Куприна к своим героям питалось иными впечатлениями, чем внешне бесстрастная эпическая «незаинтересованность» Бунина. И даже родительское воздействие по-разному сказалось на индивидуальных характерах мальчиков. В формировании личности Куприна громадную роль сыграла мать, которая в глазах ребенка (отец очень рано умер) безраздельно заняла место «верховного существа». Судя по свидетельствам современников, Любовь Алексеевна Куприна «обладала сильным, непреклонным характером и высоким благородством» («Кончина матери А. И. Куприна» — некролог в газете «Русское слово»). Это была натура энергичная, волевая, даже деспотического характера: иногда, уходя из дома, она привязывала Сашу к кровати, и он покорно ожидал ее возвращения. Мальчик обожал ее и побаивался.
Совсем не то у Бунина. Он безраздельный любимец у матери, ее баловень и фаворит. Он привык с детства место «верховного существа» занимать сам. Его немудреные детские желания исполняются, и с этим ребячливо-эгоистическим «захочу — будет!», быть может, связаны его самые ранние творческие импульсы. Сам Бунин вспоминает: «...я был в детстве и отрочестве правдив необыкновенно. Как вдруг случилось со мной что-то непостижимое: будучи лет восьми, я вдруг предался ни с того ни с сего страшной бесцельной лживости; ворвусь, например, из сада или со двора в дом, крича благим матом, что на гумне у нас горит рига, или что бешеный волк примчался с поля и вскочил в открытое окно людской кухни,— и уже душой всей веря и в пожар, и в волка. И длилось это с год, и кончилось столь же внезапно, как и началось. А возвратилось,— точнее говоря, начало возвращаться,— в форме той сюжетной «лжи», которая и есть словесное творчество, художественная литература, ставшая моей второй натурой с той ранней поры, когда я начал писать как-то совершенно сам собой, став на всю жизнь писателем». Об эту же пору, восьми лет, Бунин сочинил свое первое стихотворение, тоже в некотором роде «ложь»-речь в нем шла о никогда не виданных им Духах.
В отличие от Куприна, у которого уже в детстве обнаруживается некая надорванность, усугублявшаяся испытаниями кадетского корпуса, сиротского и юнкерского училищ, Бунин не просто эгоистичен, но и необыкновенно самоуверен, решителен и самостоятелен в своих действиях. Маленький Саша бежит из сиротского училища, его водворяют туда снова, и этим заканчивается бунт: он смиряется с многолетним казарменным содержанием. Ваня Бунин, когда его отдают учиться в елецкую гимназию, спокойно покидает ее, не окончив и четырех классов. Его образование заканчивается «на воле», в упорной самостоятельной работе; впрочем, оно и начиналось «на воле», когда в семье Буниных поселился странный, неуживчивый человек, носивший парик и старенький сюртук — Николай Осипович Ро-машков.
Сын предводителя дворянства Ромашков был типичным «лишним человеком», описанным в русской литературе XIX века. Окончил курс Лазаревского института восточных языков, был образован, начитан, но не мог ни служить, ни даже жить в имении отца, встречая всюду действительные и мнимые обиды. Он и с Алексеем Николаевичем не раз ссорился, особенно если оба были во хмелю (сам Ромашков приводил всех в изумление, питаясь черным хлебом с намазанной на нем горчицей, под водку).
Вспыльчивый, неуживчивый Ромашков глубоко привязался к мальчику, стараясь в нем развить чувство справедливости и душевное благородство. Он рассказывал своему воспитаннику о собственной жизни, о причиненных ему людьми подлостях, и маленький Ваня приходил в негодование, сопереживая с Николаем Осиповичем. Грамотой овладевали по «Одиссее» и «Дон-Кихоту», вместе мечтали о странствиях в дальние края, читая выпуски «Всемирного путешественника» и «Земли и людей» и разглядывая картинки с египетскими пирамидами, пальмами, коралловыми островами и дикарями в пирогах. Искали на чердаке какую-то дедовскую саблю, пылко говорили о рыцарстве, средневековье, благородной старине.
Николай Осипович в лицах передавал все, что помнил, с волнением рассказывал о том, как однажды видел самого Гоголя:
— Я смотрел на него с неописуемой жадностью, но запомнил только то, что он стоял в толпе, тесно окружавшей его, что голова у него была как-то театрально закинута назад и что панталоны на нем были необычайно широки, а фрак очень узок. Он что-то говорил, и все почтительно и внимательно только слушали. Я же услышал только одну фразу — очень закругленное изречение о законах фантастического в искусстве. Точно я этой фразы не помню. Но смысл ее был таков, что, мол, можно писать о яблоне с золотыми яблоками, но не о грушах на вербе...
Ромашков играл на скрипке, рисовал акварелью и, как вспоминал позднее Бунин, «пленил меня страстной мечтой стать живописцем. Я весь дрожал при одном взгляде на ящик с красками, пачкал бумагу с утра до вечера, часами простаивал, глядя на дивную, переходящую в лиловое, синеву неба, которая сквозила в жаркий день против солнца в верхушках деревьев, как бы купающихся в этой синеве,— и навсегда проникся глубочайшим чувством истинно-божест-венного смысла и значения земных и небесных красок». Позднее, гимназистом в Ельце, Бунин одно время жил у ваятеля и, подражая ему, все свободное время лепил из глины. Успехи мальчика были таковы, что его произведения — надгробные памятники — стали попадать на монастырское кладбище.
Очень рано, в самом нежном возрасте, ощутил Бунин ужас от близкой смерти. Много позднее он повторял слова Аввакума: «Аз же некогда видех у соседа скотину умершу и, той нощи восставши, пред образом плакався довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть...» Гибель пастушонка, сорвавшегося вместе с лошадью в Провал — глубокую воронку с илистым дном; внезапная кончина любимой сестренки — веселой синеглазой Саши; смерть бабушки,— все это неизгладимо запечатлелось в сознании мальчика. Когда умерла Саша, семилетний Ваня бросился бежать по снежному двору в людскую — сообщить об этом, и на бегу все глядел в темное облачное небо, «думая, что ее маленькая душа летит теперь туда». После этого он начал запоем читать копеечные книжки «Жития святых» и даже сплел из веревок нечто похожее на «власяницу».
Острое ощущение жизни и смерти рано породило некую Двойственность натуры Бунина, что отмечала в нем его жена В. Н. Муромцева: «подвижность, веселость, художественное восприятие жизни,— он рано стал передразнивать, Чаще изображая комические черты человека,— и грусть, задумчивость, сильная впечатлительность, страх темноты в комнате, в риге, где, по рассказам няньки, водилась нечистая сила, несмотря на облезлую иконку, висящую в восточном углу. И эта двойственность, с годами изменяясь, до самой смерти оставалась в нем» («Жизнь Бунина»).
После кончины в 1881 году бабушки Анны Ивановны Чубаровой Буниным по наследству отошла ее усадьба Озерки — дом с необычайно высокой крышей и цветными стеклами в окнах гостиной и угловой комнаты.

* * *
Алексей Николаевич Бунин был лучшим стрелком в округе — попадал в подброшенный двугривенный. У крыльца нетерпеливо скулили собаки (отец завел легаша, гончих, борзых).
Уже совсем одетый, он прошел через столовую и увидел в буфете непочатый окорок. Остановился, отрезал кусок: окорок оказался очень вкусным, и Алексей Николаевич так увлекся, что съел его весь!..
После отъезда отца в иоле все показалось Ване пустым и неуютным. Он прошел в людскую, где на большой печи лежал худой старик, бывший повар бабушки, Леонтий. Ваня не утерпел, рассказал ему про аппетит отца.
— И, барчук, это еще все ничего... Помещик соседский Рышков съедал в Ельце разом по девять цыплят. А вот покойный Петр Николаевич Бунин,— тот заваривал кофий всегда в самоваре...
— Это когда ты поваром у бабушки служил?
— Никак нет-с. Допреж того, когда я у вашего дедушки по бабушке ловчим был, стаей правил...
Ваня стал расспрашивать его о былом, об охотниках и охоте, о мужиках...
Медленно и внятно ведет рассказ древний годами ловчий:
— ...И вот еще был на дворе у вашего папаши дворовый, по прозвищу «Ткач»... Вы тогда, барчук, и на свет еще не рождались. И до чего был этот Ткач веселый, бесстыжий и умный вор! Не воровать он прямо не мог. И нужды нет никакой, а не может не украсть! Раз свел у мужика на селе корову и схоронил ее в лесу. Будь коровьи следы — по следам нашли бы, а следов никаких — он ее в лапти обул! А у другого овцу унес. Пришли с обыском, искали, искали — ничего не нашли. А он сидит в избе, качает люльку — и никакого внимания на них: ищите, мол, ваше дело! А овца в люльке: положил ее туда, связал, занавесил пологом, сидит и качает, приговаривает: «Спи, не кричи, а то зарежу!»...
Бунин жадно впитывал рассказы бывалых людей. «Все, помню, действовало на меня,— размышлял он в «Автобиографической заметке» 1915 года,— новое лицо, какое-нибудь событие, песня в поле, рассказ странника, таинственные лощины за хутором, легенда о каком-то беглом солдате, едва живом от страха и голода и скрывавшемся в наших хлебах, ворон, все прилетавший к нам на ограду и поразивший мое воображение особенно тем, что жил он, как сказала мне мать, еще, может, при Иване Грозном... Мать и дворовые любили рассказывать,— от них я много наслушался и песен, и рассказов... Им же я обязан и первыми познаниями в языке,— нашем богатейшем языке, в котором, благодаря географическим и историческим условиям, слилось и претворилось столько наречий и говоров чуть не со всех сторон Руси». Именно в эту пору в душу впечатлительного ребенка входит как нечто еще не осознанное, но цементирующее весь строй его личности, представлений, ценностей — национальное начало. В нем возникает завязь чувства стихийного историзма, ощущения преемственности поколений, теряющихся во мраке времен. Земля хранила в себе память нации в названиях лесов, оврагов, речек или того Муравского шляха, по которому много сотен лет назад — «день и ночь, день и ночь» — шли, как муравьи, несметные татары. И с этой исторической бывальщиной смыкались недавние события — героическая оборона Севастополя, о которой рассказывал маленькому Ване его отец.
К отцу он испытывал особенное чувство, силе и остроте которого не могли помешать печальные слабости Алексея Николаевича. Много позднее, возвращаясь к образу отца, Бунин с обычной для него резкостью светотени нарисовал его портрет, не скрывая недостатков и в то же время окрасив все сыновней нежностью, доброй снисходительностью, щемящей любовью: «Отец, человек необыкновенно сильный и здоровый физически, был до самого конца своей долгой жизни и духом почти столь же здоров и бодр. Уныние овладевало им в самых тяжелых положениях на минуту, гнев — он был очень вспыльчив — и того меньше. До тридцати лет, До похода в Крым, он не знал вкуса вина. Затем стал пить и пил временами ужасно, хотя не имел, кажется, ни одной типической черты алкоголика, совсем не пил иногда по нескольку лет (я рожден как раз в один из таких светлых промежутков) и не соединял с этой страстью никаких других дурных страстей... Ум его, живой, образный,— он и говорил всегда удивительно энергическим и картинным языком,— не переносил логики, характер — порывистый, решительный, открытый и великодушный — преград. Все его существо было столь естественно и наивно пропитано ощущением своего барского происхождения, что я не представляю себе круга, в котором он смутился бы. Но даже его крепостные говорили, что «во всем свете нет проще и добрей» его. То, что было у матери, он тоже прожил, частью даже раздарил, ибо у него была какая-то неутолимая жажда раздавать. Постоянная охота, постоянная жизнь на воздухе много помогли тому, что этот хороший, интересный и по натуре даровитый человек умер восьмидесяти лет легко и спокойно».
Мальчик любил слушать воспоминания отца о прошлом, о том, что у его дяди, брата Алексея Николаевича, был жеребец какой-то страшной бунинской породы — огромный, рыжий, с белой «проточиной» на лбу.
— А у меня,— говорил отец,— все менялись верховые жеребцы: был вороной, с белой звездой на лбу, был стальной, был соловый, был караковый, иначе сказать, темно-гнедой...

---

--->>>