Писатель В. Я. Канторович — автор многих повестей, рассказов, очерков.
Эта публицистическая книга затрагивает важную моральную тему. В ней говорится о человеческом достоинстве, вежливости, культуре поведения советского человека на производстве и в быту.

Если интересуемая информация не найдена, её можно Заказать

ТЫ и ВЫ

ПРЕДИСЛОВИЕ К НОВОМУ ИЗДАНИЮ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
РАЗГОВОР О ВЕЖЛИВОСТИ И ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ ДОСТОИНСТВЕ

Норма поведения

Вежливость сводят подчас к некоторым общепринятым обычаям и даже условностям.
Не спорю, человеку полезно знать, как брать сахар из сахарницы: ложечкой или пальцами, можно ли резать рыбу ножом, каким полупоклоном следует отблагодарить спутника дамы, которую вы пригласили танцевать... И эти мелочи существенны.
В этой главе я, однако, поведу речь не о манерах, а о неизмеримо более важных вопросах — о формах, в которые облекаются взаимоотношения людей в советском обществе. Это тоже свод правил поведения, но таких, которые неразрывно связаны с этическими принципами, провозглашенными нашим строем: равенством, товариществом, братством советских людей. Согласитесь, трудно назвать поведение человека, который режет рыбу ножом, аморальным, тогда как грубый тон по отношению к подчиненному, а также «тыканье» ему конечно же безнравственны!
С незапамятных времен вежливость связывают с признанием равенства тех, кто вступает в общение между собой, независимо от того, какое положение они занимают (от «чина»). Вот и Тургенев произносит такие слова в романе «Рудин»: «Кстати, читатель, заметили ли вы, что человек, необыкновенно рассеянный в кружке подчиненных, никогда не бывает рассеян с лицами высшими? Отчего бы это?»
Человек — существо социальное. Он живет среди людей и всегда должен помнить, что он не один на свете.
Вежливость — это норма поведения человека в общении его с окружающими. Нормы вежливости, которые мы хотели бы сделать всеобщими, исходят из таких безусловных истин, как: «Ты не один на свете», «Мы все в ответе за то, что делается вокруг нас», «Сила отдельного человека в обществе, к которому он принадлежит».
Народ ценит вежливость. Еще в старое время наставляли: «На людях не будь приметлив, а будь приветлив». Теперь кроме этой поговорки в ходу все больше афоризмы: «Ничто не ценится так дорого и не стоит так дешево, как вежливость» или «Вежливость ничего не стоит, а завоевывает все».
Но, как это ни покажется странным, о вежливости, как общеупотребительной и обязательной для всех норме, спорят. Одни находят для своего грубого, дерзкого поведения различные оправдания, говоря про себя, что они люди простецкие, искренние, все эти выкрутасы им ни к чему. Другие — а таких немало — любят подчеркивать тактический характер вежливых манер, как обходной, «обманный» путь завоевания симпатий. Ведь улыбка, говорят они, всего лишь сокращение лицевого нерва.
Верно, вежливость в какой-то мере безлична. Она предписывает равное обращение с начальником и подчиненным, с ученым и малограмотным человеком, с талантом и бездарью; равное и доброжелательное отношение к каждому, ко всем (конечно, если нет убедительных объективных причин для открытого конфликта).
Но правила вежливости, как и любые другие нормативы, не фетиш. Мы часто не даем отпора невежливым, грубым людям, унижающим человеческое достоинство, отравляющим существование ближних своими выходками. Мы их не одергиваем, их обращение терпим.
Можно быть уверенным, что вежливое обращение приятно каждому. Почти у всех оно вызывает душевный отклик и запоминается надолго.
Владимир Солоухин написал хорошее стихотворение в прозе о ласковом слове «здравствуйте», которым люди обмениваются при встрече.
Поклонившись, мы друг другу сказали,
Хоть были совсем незнакомы:
— Здравствуйте!
Что особенного тем мы друг другу сказали?
Просто «здравствуйте», больше ведь мы ничего не сказали.
Отчего же на капельку солнца прибавилось в мире?
Отчего же на капельку счастья прибавилось в мире?
Отчего же на капельку радостней сделалась жизнь
Припоминается чуть-чуть смешной и все же характерный случай. Зимой 1920 года мы с братом случайно встретились в Москве. Нам, вернувшимся с фронта, хотелось провести вечер на спектакле Художественного театра (мы, ленинградцы, эту труппу смотрели только на гастролях). Театральными билетами в те годы не торговали — их распределяли по предприятиям, помнится, бесплатно. Касса театра не работала. Мы набрались храбрости и пошли к администратору. Все-таки у нас был особый повод: не всякий день в столице встречаются братья-фронтовики.
Вошли в кабинет. Навстречу нам поднялся мужчина, одетый не по времени элегантно: в крахмальном воротничке, с галстуком-бабочкой, с бородкой а-ля Генрих IV. Он вышел из-за стола и превосходно, по-актерски поставленным голосом спросил, чем может нам служить.
Нас несказанно поразила его внешность (вспомним: на дворе был двадцатый год!), его вежливость, неторопливость, с которой он объяснял нам, что, к великому своему сожалению (тут голосу помог еще жест!), не в состоянии ничего сделать: билетов нет, театр набит битком!
В Художественный театр мы в тот раз не попали, но ушли в отличном настроении. Администратор, который, как нам казалось, был похож на самого Немировича-Данченко, сумел облечь отказ в такую форму, что мы не испытали никакой горечи.

Вежливость и стиль руководства

Я уверен, что эти два понятия органически связаны, неотъемлемы друг от друга. Грубые, невежливые люди, будь они даже семи пядей во лбу, обладай они знаниями, волей, желанием работать на пользу государства, все равно не могут создать эффективный стиль руководства.
Вежливость же, в особенности в обращении с подчиненными, играет роль своего рода архимедова рычага. Она может умножать энергию коллектива и с ним вместе совершать большие дела.
Михаил Кольцов сказал об академике Отто Юлье-виче Шмидте, только что вернувшемся из знаменитой полярной экспедиции: «Меня восхитил высокий уровень и даже, я бы сказал, идеальная форма командования на «Челюскине». Руководить такой экспедицией при таких событиях, которые она пережила, и руководить, ни разу не повысив голоса, ни разу не издав приказа за номером,— это поистине торжество авторитета главы коллектива, торжество всего коллектива!»
Я позволю себе прибавить к этому отзыву такое личное наблюдение. В дни, когда заканчивалась подготовка к возглавляемой Шмидтом полярной экспедиции на «Сибирякове», я увидел Отто Юльевича в редакции Большой Советской Энциклопедии (он продолжал оставаться ее главным редактором). Меня пригласил для делового разговора его заместитель, расположившийся временно в том же кабинете, за вторым столом. Он пригласил не меня одного, а еще четырех авторов. Говорил со всеми нами одновременно, в то же время отвечал на телефонные звонки, торопился, суетился и отнял и у себя, и у нас много времени.
Внезапно в кабинет вошел Отто Юльевич. До выхода экспедиции оставались считанные-дни, ч мне казалось невероятным, что он нашел время для Энциклопедии, причем, как оказалось, для редакционной работы. Шмидт подошел к столу своего заместителя, приветливо поздоровался с каждым за руку, кого-то узнал и сказал любезно, что ценит его сотрудничество.
На все это он потратил не более трех-четырех минут, потому что не давал себе воли спешить. Представляю, какой вихрь в подобных обстоятельствах поднял бы вокруг себя неумелый руководитель!
Отдав необременительную дань вежливости, Отто Юльевич подошел к своему столу и нажал кнопку звонка. Вошла секретарь — молодая женщина. О. Ю. Шмидт, успевший уже сесть за стол, снова поднялся, приветствовал Веру Ивановну, спросил о здоровье и осведомился, пришел ли вызванный им автор статьи — биолог (он назвал знакомое имя). Оказывается, профессор, вызванный к трем часам, только что пришел. На часах было без пяти три. Отто Юльевич сказал, что у него в запасе по меньшей мере три минуты, он просит пригласить профессора и, если это возможно, распорядиться, чтобы принесли два стакана чаю, покрепче.
Отто Юльевич сел за стол, сосредоточился на теме предстоящего разговора, перелистал рукопись. В три секретарь ввела автора статьи. Шмидт приветствовал его на середине пути от двери к столу, усадил в кресло и сказал какую-то необязательную фразу о погоде. Эта безличная, казалось бы, фраза несла двойную нагрузку: хозяин проявил внимание к гостю и в то же время дал ему короткую передышку перед тем, как приступить к делу. Повторяю: на все эти «вежливости» ушло ничтожное количество времени, а между тем сделано было все, чтобы создать спокойную, дружественную атмосферу, столь необходимую для деловой и нелегкой беседы: Отто Юльевич подготовил различные критические замечания к статье, написанной профессором.
Я так подробно описал эту встречу с Отто Юлье-вичем, чтобы пояснить читателю этот стиль «командования без повышения голоса и приказов за номером...» Он складывался из многих компонентов.
Наивно рассчитывать, что вежливость сама по себе научит руководить хозяйством или наукой, но я берусь утверждать: рациональный, деловой, эффективный стиль руководства и грубость несовместимы.
На одном из московских заводов выступил крановщик С. Крутиков. Он обвинил директора в грубости. Говорил, что директору подражают другие члены заводской администрации, что на предприятии создалась нервозная атмосфера. Кончается рабочий день. Создано, быть может, немало материальных ценностей, но многие уходят домой с душевными травмами — они нанесли их друг другу Походя, допустив ненужную резкость, проявив невежливость, невнимание.
Прав товарищ Крутиков! Невежливость, тем более когда она исходит от начальника, которого часто непросто поставить на место, влияет на самочувствие работников. Одним, менее защищенным, она причиняет душевную травму; других понемногу ожесточает и, в свою очередь, делает грубыми.
Кто же дал человеку право наносить душевные травмы товарищам по работе, соседям по квартире — и тем укорачивать их век?
Врачи установили, что большая часть нервных срывов и психических заболеваний возникает из-за нездоровых отношений на работе.
Грубое слово является одним из сильных отрицательных раздражителей. Раздражитель (слово) может действовать только несколько секунд, а реакция на него продолжается многие часы и дни, нарушает нормальный режим питания сосудов сердца, вызывает заболевание стенокардией, инфаркты и др.
Врач-психиатр Б. Драбкин как-то писал:
«Если бы в служебном разговоре дело дошло до драки и человеку сломали бы руку или вывихнули челюсть, виновника травмы немедленно посадили бы на скамью подсудимых. Но почему-то мирятся с тем, когда, общаясь, люди наносят друг другу увечья, ничуть не менее страшные, чем физические травмы».
Соблюдение норм вежливости предохранило бы от многих и многих травм, прибавило бы счастья людям!

Автоматизм вежливости

Волна споров о вежливости поднялась в связи с темпераментным выступлением Николая Акимова в «Литературной газете». Известный художник и режиссер поднял голос в защиту так называемого автоматизма вежливости. Он очень подробно и доказательно объяснял, как бы выиграло общество, если бы «техника человеческих отношений» очистилась от тех мелких трений, глупейших недоразумений, бездумных оскорблений, которые нередко засоряют жизнь. В обществе, в котором нет эксплуатации человека человеком и действует закон братства и равенства, нет места оскорблениям, обидам, грубости, хамству. И на все эти виды духовного травмирования нельзя смотреть как на отдельные, изредка встречающиеся, нетипичные и малозначимые явления.
Озабоченный воспитанием молодого поколения, Николай Акимов предложил с детства прививать механические навыки вежливого обращения друг с другом.
Дискуссия разгорелась главным образом по поводу автоматизма вежливости.
«Литературная газета» получила тысячи откликов на статьи о вежливости, написанные Н. Акимовым. Лишь в очень немногих были возражения против автоматизма вежливости, который будто бы несовместим с искренностью и якобы уводит разговор от сути человеческих отношений к их показной форме, приучает к лицемерию.
«Медведь в цирке умеет отменно кланяться, но вежливым его никто не назовет»,— пишет В. Павлюшин, московский конструктор.
«Вообразите человека,— говорит нам Задерновский из Хабаровска,— который внешне тактичен, но, беспрерывно извиняясь, вежливо улыбаясь... снимает часики с руки девушки в безлюдном переулке».
Знакомый порочный ход логического умозаключения! Невежливого начальника сравнивают с анекдотически вежливым грабителем! И еще пытаются это выдать за довод против обязательной вежливости!
Однако о каком автоматизме все-таки толковал Н. Акимов? Он справедливо ссылался на то, что человек совершает бесчисленные действия в повседневной жизни без затраты ума и энергии на их обсуждение, на обдумывание решений. Не отвлекаясь от главных наших забот, мы здороваемся, прощаемся, извиняемся, благодарим, платим за проезд, моем руки перед едой, заводим часы и ждем зеленого света при переходе улицы. Все эти действия запрограммированы нашим запоминающим устройством и совершаются сами собой, не затрудняя и не утомляя нас. Н. Акимов напоминает, что сложились и другие (вредные для общества) программы, под влиянием которых иные люди, тоже нисколько не задумываясь, толкаются, ругаются, хамят.
А. С. Макаренко, великий советский педагог, писал почти слово в слово то же самое:
«Самое важное, что нам предстоит, это — накопление традиций коммунистического поведения. Мы иногда злоупотребляем словом «сознательный». Наше поведение должно быть сознательным поведением человека бесклассового общества, но это вовсе не значит, что во всех вопросах поведения мы должны апеллировать к сознанию. Это было бы слишком убыточной нагрузкой на сознание. Настоящая широкая этическая норма становится действительной только тогда, когда ее «сознательный период» переходит в период общего опыта, традиции, привычки, когда эта норма начинает действовать быстро и точно, поддержанная сложившимся общественным мнением и вкусом».
По всем этим причинам и я за выработку— в процессе воспитания в школе и вне школы — автоматических навыков вежливости. Даже за то, чтобы нам, покупателям, девушки-продавщицы улыбались из-за прилавка. И заранее согласен: пусть в магазине меня встретят приветливой улыбкой, которая не будет адресована мне лично, но пусть улыбка эта будет выражать, что продавщица понимает свой профессиональный долг и не хочет переносить на меня свое сегодняшнее, быть может неважное, настроение.
И хотя неискренняя улыбка продавщицы и дает довод иным защищать искренность от вежливости, я все-таки за такие «неискренние» улыбки. А ревнители искренности, по существу, выступают против вежливости как общей нормы поведения. Мастер, «снимающий стружку» с рабочего, может быть вполне искренне возмущен допущенной ошибкой. А уж в искренно-. сти заслуженной склочницы на коммунальной кухне никак нельзя сомневаться — она ненавидит всех! Значит, искренность не всегда и не во всех случаях критерий поведения общественного человека. Напомню, что вежливость — свод правил, касающихся прав и обязанностей человека. Мы хотим, чтобы начальники на производстве, пассажиры на транспорте, соседи на кухне держались в рамках вежливости. Грубиянов нисколько не оправдывает тот факт, что некоторые из них искренне заботятся о благе производства. Так, например, один из начальников цехов на «Азовстали», когда его обвинили в грубости, признал: да, он резок (характеристика «груб» ему не нравится). Да, выражается, бывает,— так он не святой! Что поделать, должность у него такая! Душа неспокойна, болеет за производи ство — оттого и резок!
Представим себе, что этого человека попросили бы откликнуться на статью Акимова. Да он как раз и сказал бы, что не хочет притворяться, лицемерить, играть в вежливость. Он что думает, то и выкладывает, не заботясь о форме... когда говорит с подчиненным. Но подчиненные как раз и требуют, чтобы начальник цеха не подвергал их словесному бесчестью и, как хочет — искренне или даже лицемерно,— а обращался •с ними по-человечески, вежливо.

«Технические слова»

«История каждого хулиганства начинается со слов, только потом хулиган приступает к действиям». Этот выразительный афоризм Акимова устанавливает связь между уровнем сознания человека, выраженном в лексике, и его поведением.
Обматерить человека — значит, совершить безобразнейший хулиганский поступок. Очень часто эта ругань сметает все барьеры на пути к другим, еще более тяжким преступлениям против личности. Нецензурная брань подходит под одну из статей уголовного -кодекса и заслуживает по меньшей мере общественного порицания или штрафа, а то и нескольких суток принудительных работ с содержанием при отделении -милиции.
— Моя б воля,— заявил знатный строитель И. Елагин,— штрафовал бы за «технические слова» (выражение, пущенное в ход писателем Пантелеймоном Романовым), как штрафуют за нарушение техники безопасности.
Но скорее оштрафуют пьяного, «выразившегося» в ресторане, нежели мастера (инженера, директора), который обложит матом своего подчиненного, допустим, даже нерадивого. А между тем сознание мастера не затуманено алкоголем, он трезв и способен контролировать свои поступки. Иной мастер (а то и инженер или сам директор) день за днем оскорбляет подчиненных, сыплет бранными словами, а если и расплачивается иной раз, так это на собрании, где его поругают, да и то с оглядкой на занимаемую должность. Виновный принесет извинение в такой неубедительной форме:
— Случается, срывалось...
А после собрания его еще слегка пожурят по административной линии:
— Ты полегче, Петр Петрович. Укороти язык — обижается на тебя народ.
Но матерщинник остался на прежней должности. Нужно ли говорить, что этакое полуосуждение не повлияло ни на него, ни на других заводских администраторов?
Вообще мат не искоренить, пока на производстве его слышат из уст старших начальников, от передовиков, от коммунистов, пока «черное слово» звучит на цеховой планерке, в кабинете директора. К нему «привыкают», поэтому оно звучит дома, в общежитии, на улице. Мы не уберегли от этой лексической заразы некоторых наших подростков.
Великое достояние народа — гибкий, точный, красивый, звучный русский язык искажают, обедняют.
У Даля собрано чуть ли не двести тысяч слов. Появляются новые словари, отражающие накопление словарного фонда, изменение значения слов. Издан «Словарь Пушкина» в четырех томах, выходят десятки книг по семантике, стилистике, фольклору. Культурный русский человек пользуется многими тысячами слов, понимает значение десятков тысяч слов, встречая их в печати или в живой речи. А сквернословы обходятся несколькими сотнями.
Мой приятель прожил зиму на строительстве железной дороги в тундре в одной избе с мастерами земляных работ. Это были люди малообразованные и притом убежденные матерщинники. Приятель не поленился записывать все слова, которыми пользовались в служебных и домашних разговорах соседи. И что же? В словарнике оказалось совсем мало глаголов, как известно, характеризующих действия, поступки, и особенно мало прилагательных. Большое число глаголов и прилагательных (определений) конструировалось все из тех же трех-четырех корней матерного языка, и различались они между собой лишь интонациями. Выходит, сквернословы сами разговаривают на языке попугаев да еще заражают этой словесной немочью окружающих, прежде всего молодежь, детей.
Признаемся: борьба со сквернословием ведется не вполне серьезно. А ведь мы могли бы воевать и одерживать победы над привычкой сквернословить, как об этом свидетельствует такой эпизод из сахалинской жизни.
Молодой литератор, человек спортивной закалки, нанялся на траулер матросом. Недолго он сохранял инкогнито: рыбаки его скоро «расшифровали». Но парень показал себя работящим, славным товарищем, не задавался, ни к кому не приспосабливался, всегда оставался тем, кем был,— интеллигентом, размышляющим человеком. И ребята приняли его в свою среду на равных правах и с равными обязанностями. К последним прибавилась, однако, особая повинность: в свободный час матрос-литератор должен был рассказывать «романы» или, на худой конец, заводить умный разговор на любую тему, далекую от суровых будней... В спорщиках недостатка не ощущалось. У нынешних рыбаков активного лова — пестрые биографии. Каких только стран ребята не повидали, в каких переделках не побывали! К тому же в любой команде встречаешь студентов — одного кривые дороги увели от учебы, другой, напротив, и в экспедиции готовится к зачетам.
Наш литератор легко приспосабливался к любым условиям жизни. В уловистое время мог отработать по двадцать часов кряду. С каждым умел поладить, каждого при случае «разговорить». Но была у него одна «странность» — не терпел «черного слова». Похабные слова, употребленные в разговоре «просто так», вызывали у него своего рода физическое отвращение: тошнота подступала к горлу, и часто он не мог сдержать негодования.
— Ромка, такой-этакой,— говорил ему с верхней койки матрос.— Будь другом, подай эту штуковину, так ее... Уронил, понимаешь, так-перетак...
Подав оброненный сапог, Роман спрашивал:
— За что же ты меня обругал, Жора?
— Как так обругал? — недоумевал тот.— Так я же тебя по-хорошему попросил!
Роман возмущался, втолковывал свою правду, а в ответ нередко выслушивал матюги (на этот раз злобные!).
Если в разговоре слово «интеллигент» произносилось без нецензурного прилагательного, Роман отвечал:
— «Интеллигент» не бранное слово, а похвала. Спасибо, Жора, на добром слове!
Поучения, конечно, не нравились ребятам. Нередко возникали ссоры, к счастью, короткие: не драться же с чудаком!
А сквернословы не унимались.
Тогда Роман решил повести бой собственным оружием — прибег к художественному образу, к юмору. Дня три сидел над блокнотом, а потом созвал желающих слушать новый рассказ. В кубрике собралось много народу. Слушали — и вначале недоумевали. Похоже, рассказ был как всякий другой, с действующими лицами, с приключениями. Но была в нем одна особенность: от общепринятой речи сохранились только предлоги, союзы и междометия. Все остальные слова были производными от ругательных корней: и существительные, и прилагательные, и глаголы. Какие чувства можно выразить этими словами, как изобразить поступки? Вся бедность, невыразительность, унизительность сквернословия проявились наглядно.
Шутку раскусили, чтение сопровождалось громовым хохотом. Боцман, главный матерщинник и сквернослов, еще недавно служивший на амурской канонерке, принял насмешку на свой счет. Молча дослушал рассказ и изрек:
— Попался бы ты мне, интеллигент, на «Звучном», получил бы три наряда вне очереди, гальюны чистить...
А вот и финал этой истории: то, чего журналист не смог добиться ни ссорами, ни поучениями, ни лекциями, он достиг с помощью сатиры: сквернословие пошло на убыль, ребята стали стесняться похабных слов, употребляемых походя, в разговоре. Теперь каждый старался извлечь из памяти и применить к случаю наиболее выразительные, даже цветистые слова, облечь мысль в красивые одежды. Да и самих мыслей как-то незаметно прибавилось, и стали они острее, значительнее. Боцман, заглянувший в свободную минуту в кубрик поточить лясы, послушал-послушал разговоры, поднялся и вымолвил:
— Академики, так вашу...— но почему-то проглотил конец фразы, махнул рукой и застучал сапожищами по трапу.
Хочу, напомнить о дискуссии, проведенной на страницах «Известий» в защиту «кисейной барышни». С того времени прошло уже несколько лет, а нет-нет, где-нибудь в разговоре, на читательской конференции снова всплывет этот инцидент, резкий поступок девушки, поднятый газетой на щит.
Комсомолка, «кисейная барышня», как ее ославили на комбинате, не стерпела площадной брани.парня и влепила ему пощечину. «Дело» осложнилось многими обстоятельствами. Девушка — секретарь общекомбинатской комсомольской организации, инженер и мастер, тогда как он — «простой рабочий», но, впрочем, тоже секретарь комсомола в автогараже.
В комбинате сурово наказали девушку: ей вынесли строгий выговор с занесением в личное дело, отстранили от обязанностей секретаря комсомольской организации, сняли с должности мастера (молодой человек тоже получил выговор за грубое обращение).
«Известия» выступили прежде всего против того, что чрезвычайное происшествие свели на комбинате к оскорблению рабочею мастером.
В действительности конфликт произошел между двумя комсомольцами, сверстниками, никак не связанными друг с другом служебными отношениями (они работали в разных цехах), и к тому же во время разговора об общественных делах. Разница в положении тут ни при чем. Рабочий тоже учился на заочном.
Газета напечатала несколько писем из поступившей большой почты. Все опубликованные — в защиту девушки, точнее против тех, кто позволяет себе ругать площадными словами женщин. Автор одного из писем сказал, что, если б рядом стоял кто-либо из уважающих себя парней, девушке не пришлось бы самой поднять руку на обидчика. Другой автор нашел, что после полустолетия революции мы вправе требовать от сознательного, передового, трудолюбивого рабочего (как характеризовали на комбинате потерпевшего) культуры в обращении с людьми, тем более с женщинами. Бригадир грузчиков из Армавира обратился через газету к мужчинам: «Не пора ли кончать со сквернословием? Признаюсь, будет трудно... Я тоже не кристально чистый. Но надо!» А в том, единственном (из напечатанных) письме, которое обвиняет целиком и полностью комсомолку, легко обнаружить те самые нотки, которые и заставили «Известия» выступить в ее защиту. «Подумаешь, выругались при ней! Беда какая!.. Тоже мне недотрога!.. Работал я в шахте лесо-гоном. Ругаются все: и мужчины, и женщины. И никто от этого не худеет и не болеет».
Вот с кем еще предстоят бои: с теми, кто считает, что любая грубость, любое бескультурье — норма поведения.