А. О. СМИРНОВА. С портрета художника П. Ф. Соколова.

Аннотация:
Александра Осиповна Смирнова (в девичестве Россет) (1809—1882)—современница и близкая знакомая большинства крупнейших русских писателей своего времени. В ее окружение входили Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Аксаков, Вяземский, Жуковский, Полонский и многие другие. Петербургский светский литературный салон А. О. Смирновой-Россет был наиболее почитаем писателями.
А. О. Смирнова-Россет оставила ряд интересных воспоминаний. Восстановленный действительный текст ее «Записок» публиковался уже в советское время в конце 20-х — начале 30-х годов. Эти издания, ставшие библиографической редкостью, легли в основу данной книги.

Содержание
Ю. Н. Лубченков. «Нет, вы не знаете ее...»
ВОСПОМИНАНИЯ
I. Автобиография
II. Баденский роман
III. Записки
IV. Дневник
V. Воспоминания о Жуковском и Пушкине
VI. Статьи о Гоголе
ПИСЬМА
ИЗ ПЕРЕПИСКИ А. О. СМИРНОВОЙ С В. А. ЖУКОВСКИМ
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
IX
X
XI
XI.
XIII.
XIV.
XV.
XVI.
XVII.
XVIII.
XIX.
X.
XXI .
XXII.
XXIII.
ПРИЛОЖЕНИЕ
ВЕНОК ПРЕКРАСНОЙ ДАМЕ
Е. П. Ростопчина. «Нет, вы не знаете ее...»
A. С. Пушкин. Ее глаза
«Полюбуйтесь же вы, дети...»
<Из записки к А. О. Россети>
<В альбом к А. О. Смирновой>
<Из альбома Онегина>
М. Ю. Лермонтов. А. О. Смирновой
<Из альбома С. Н. Карамзиной>.
B. А. Жуковский. <А. О. Смирновой-Россети>
/7. А. Вяземский. «Южные звезды! Черные очи!.,»
К А. О. Россети
К А. О. Россети
А. О. Смирновой
А. С. Хомяков. Иностранка
Ей же
К А. О. Россет
Ш С. Аксаков. А. О. Смирновой.
«В порыве бешеной досады...»
А. О. Смирновой
Д Я. Мятлев. Александре Осиповне Смирновой перед тeм, чтобы
Нечто о пальце моей музы
Нечто о некоторой даме из вороных ....»
«Моя барыня Смирнова...»
В. И. Туманский. Песня
Примечания.

Если интересуемая информация не найдена, её можно Заказать

«НЕТ, ВЫ НЕ ЗНАЕТЕ ЕЕ...»

Как только начинаешь читать про нее, так почти тотчас же тебя охватывает-обволакивает удивление, граничащее с благоговейной оторопью: какая же она была, если все самые блестящие люди России десятилетиями осыпали ее цветами, комплиментами и восхищенными придыханиями, считали за счастье состоять в рядах ее поклонников. И окончательно удивление сменится восторгом — сродни тому, стародавнему,— когда в руках окажутся не только зафиксированные на бумаге отзывы современников, но и старые портреты, гравюры, глядя на которые должно лишь почтительным шепотом-вздохом повторить за счастливцами, знавшими ее: «Какая женщина!»... Александра Россет...
Итак, пойдем от самого начала: Александра Осиповна Россет (по мужу — Смирнова) родилась 6 марта 1809 года. Ее отец — Осип Иванович — происходил из старинного французского рода, о чем свидетельствует область, где жили его предки,— личный домен королей Франции, провинция Дофинэ. Он воспитывался в Генуэзском морском училище, дрался в рядах русской армии под стенами Очакова и Измаила, вместе со своим дальним родственником и другом герцогом Ришелье стоял у истоков рождения Одессы. Мать Александры — Надежда Ивановна Ло-рер — француженка по отцу, грузинка по матери (род князей Цициановых), до замужества вела жизнь гораздо более камерную, да и немудрено: к моменту рождения старшей дочери ей исполнилось только шестнадцать лет. Этой дочерью и была будущая «черноглазая Россети», которая, как писал В. И. Шенрок, «от Россетов... унаследовала французскую живость, восприимчивость ко всему и остроумие, от Лореров — изящные привычки, любовь к порядку и вкус к музыке, от гру-
5
зинских своих предков — лень, пламенное воображение, глубокое религиозное чувство, восточную красоту и непринужденность в общении». Словом, неплохой набор для того, чтобы безбоязненно идти в свет и в люди.
Но до этого времени еще далеко; пока же неумолимая судьба, казалось, решила погубить счастье семейства: в 1814 году умирает Осип Иванович, и вскоре Надежда Ивановна — может быть, и не без влияния своего расстроенного материального положения — вторично выходит замуж за генерала Ивана Карловича Арнольди, человека храброго, но и строгого, строгого до того, что молодая жена отдает своих детей от первого брака — Александру и четырех ее братьев — на воспитание к бабушке Екатерине Евсеевне Цициановой в ее имение Грамаклея-Водино, что близ Николаева.
Вольная жизнь в солнечном — по всем позднейшим воспоминаниям Александры Осиповны — имении, солнечном и по окружающей природе, и по царящей в нем атмосфере, однако, быстро кончилась: обстоятельства заставили Надежду Ивановну отвезти детей в Петербург. Мальчиков — в Пажеский корпус, Александру — в Екатерининский институт.
В марте 1826 года она окончит его с вензелем средней величины и будет фрейлиной вдовствующей императрицы Марии Федоровны, своей попечительницы, ибо за годы обучения Александра, потеряв мать и бабушку, осталась круглой сиротой. А через два года, после смерти своей благодетельницы, Александра Россет назначается ко двору супруги Николая I Александры Федоровны, при котором она будет отныне состоять долгие годы.
Молодая фрейлина пользуется при дворе всеобщей симпатией. «Я только что вышла из института и сделана была фрейлиной у государыни,—рассказывала позднее Александра Осиповна.— Вся моя молодость прошла при дворе. Когда я вышла замуж, мои отношения к императорской фамилии стали еще лучше. Императрица посылала за мной всякий раз, когда ей скучно или когда ей нездоровится, любила слушать мои рассказы, иногда просила меня почитать ей».
Дочь государыни и Николая I — Александра Николаевна — пишет своей тезке с искренним расположением. Пользуется А. Россет и расположением венценосца — спустя многие годы она не рискнула показать молодому И. С. Аксакову письма императора из-за излишней их игривости. Его брат великий князь Михаил Павлович также не чурался общения с любимицей семейства «черненькой», в силу чего по столице ходили упорные слухи. Впрочем, Россет не была исключением — нравы высшего
6
света были довольно свободными, так что слухи сии можно квалифицировать по большей степени как завистливые — в силу вы-сокопоставленности персон, имена коих трепали досужие языки.
Жизнь Александры Россет, однако, не замыкается и не вмещается лишь в жизнь придворную: вне двора у нее образуется устойчивый круг приятелей, ее личный круг общения, без сомнения, свидетельствующий о глубине ее интересов, не ограничивающихся лишь внешним блеском. Начиная уже с 1828 года, она часто бывает в семье покойного Карамзина и дружит со старшей дочерью знаменитого историографа Софьей Николаевной. Салон этот общепризнанно считался одной из самых великосветских (а уж что самой ученой — без сомнения) гостиных Петербурга. Граф В. А. Соллогуб с полным правом писал в своих «Воспоминаниях»: «Все, что было известного и талантливого в столице, каждый вечер собиралось у Карамзиных». Например, Пушкин, Одоевский, Андрей Муравьев, Галахов, А. И. Кошелев, А. И. Тургенев, Вяземский ет сетера. И почти все в этом салоне — верные рыцари и отчаянно вздыхающие поклонники Россет: красота, ум и остроумие, добродушие и простота в обращении, широта вкуса, чуть-чуть приправленные едва заметными восточными ленью и усталой меланхолией. Губительные симбиоз и контраст.
Губительный и для окружающих, и для себя. Но если все наблюдают лишь видимое, кое-кем воспринимаемое как напускное, то внутрь души и сердца, где царит присыпанный серым пеплом ад, не допускается никто: веселье само по себе, жизнь — сама по себе. Изнуренная натуральной фактически бедностью, Россет серьезно воспринимает ухаживание старика князя Сергея Голицына. Но планам этим сбыться не суждено — княгиня Евдокия Ивановна Голицына развода мужу не дала. Этот, если можно так выразиться, «роман» разворачивался в одно время с посещением салона Карамзиных. Отсюда и меланхолия. Через три года — новое увлечение: А. И. Кошелев, в то время еще скромный помощник Блудова. Дело шло к свадьбе, не состоявшейся из-за высказанной Кошелевым тревоги: будущая супруга чересчур привязана к большому свету. Но к тому времени этот свет стал слишком привычным для Россет, ее единственной отрадой — и последовал быстрый и окончательный разрыв.
Правда, не все знакомства приносят боль и разочарование: достаточно вспомнить А. С. Пушкина и Жуковского, воспылавшего к Россет искренней полуотеческой-полугривуазной нежностью: она для него — «всегдашняя принцесса своего (т. е. Жуков-
7
ского) сердца», «небесный дьяволенок». Он с удовольствием сочиняет для Россет стихи и сам называет их галиматьей:
И я веселой жизнью жил, Мечтал и о мечтах стихами Довольно складно говорил!.. Зачем же не в то время с вами Мне рок знакомым быть сулил! В свои магические сети Меня схватила бы Россети! И муза б ожила моя! О, как бы разбренчался я На лире, счастливый невольник! Но молодость, увы! прошла, И я теперь в любви раскольник! Россети страшно как мила... А я не потерял свободы! И вместо пламенные оды На блеск живых ее очей, Без всяких нежных комплиментов, Даю, как добрый, без процентов Взаймы ей тысячу рублей.
С Пушкиным — сложнее. Позднее П. И. Бартенев спросит Россет:
— Вы ценили Пушкина, и он вас?
— О, нет,— прозвучало категоричное.— Ни я не ценила его, ни он меня. Я смотрела на него слегка, он много говорил пустяков; мы жили в обществе ветреном. Я была глупа и не обращала на него никакого внимания.
Одним словом, поначалу они не показались друг другу. К тому же в первые дни их знакомства, уже будучи наслышан об умной и злоязычной молодой фрейлине, Пушкин попросил Карамзиных, в салоне которых он читал свою «Полтаву», пригласить и Россет, но та из духа противоречия промолчала весь вечер. Душевное сближение их происходило медленно, но однозначно поступательно, так что к 1831 году они были уже обоюдно симпатичны друг другу.
Этим же летом в Царском *Селе рядом с Россет жили Пушкин и Жуковский. Вяземский даже пишет шутливо: «Мой нижайший поклон царскосельским академикам, фрейлинам: Василию Андреевичу Жуковскому и Александре Осиповне Россети». Здесь же происходит и ее знакомство с Н. В. Гоголем.
8
Они отдают друг другу визиты. Жуковский и Пушкин, вспоминала позднее Россет, «взяли привычку ходить ко мне по вечерам, т. е. пред собраниями императрицы, назначенными в 9 часов вечера». Александра же Осиповна по утрам, когда Жуковский, будучи воспитателем наследника престола, бывал занят, забегала к Пушкиным, вызывая тем самым периодические приступы ипохондрии у Натальи Николаевны:
— Ты ведь к мужу пришла, ну, иди к нему... Вот какая ты счастливая, я тебе завидую! Когда ты приходишь к моему мужу, он весел и смеется, а при мне зевает.
Хотя, справедливости ради, надо сказать, что Россет одинаково охотно общалась как с мужем, так и с женой — и у них дома, и вытаскивая их на конные прогулки. Это происходило постоянно — несмотря на то, что приближалась свадьба Александры Россет. На этот раз всерьез.
Вяземский, заботясь о судьбе своей долголетней музы — «Донны Соль» (так прозвали Россет по имени героини одной иэ пьес В. Гюго), писал:
Вы донна Соль, подчас и донна Перец, Но всем нам сладостно и лакомо от вас, И каждый чувствами и мыслями из нас Ваш верноподданный и ваш единоверец. Но всех счастливей будет тот, Кто к сердцу вашему надежный путь проложит И радостно сказать вам сможет; О, донна Сахар, донна Мед!
Наконец, подобный счастливец нашелся. Пушкин в своей записной книжке от 29 июля 1831 года пометил: «Третьего дня государыня родила великого князя Николая. Накануне она позволила фрейлине Россети выйти замуж». А 3 августа он же извещал Плетнева: «Она гласно сговорена, государь уж ее поздравил». 4 сентября Вяземский из Москвы пишет Жуковскому: «Поздравь черноокую и желтоланитную невесту со скорым приездом жениха ее».
Избранника Россет звали Николай Михайлович Смирнов. Невеста пишет ему в конце сентября этого знаменательного для нее года: «День прекрасен. Два небольших солнечных луча проникают в мою комнату сквозь овальное окно и освещают самым причудливым образом мое платье. Прощайте, дорогой и любимый Николя! Верите ли вы в чувства вашего нежного и преданного друга? Не следует в них сомневаться. Бог да благословит вас!»
9
Письмо не просто дань эпистолярной риторике эпохи. Позднее Смирнова-Россет откровенно признается, что любила своего мужа не более чем дружески. Так что в сем послании она уговаривает и себя, и адресата, который хотя и не мог конкурировать в интеллектуальном плане с кругом своей избранницы, но и не был обделен обычным житейским умом. И они оба, и окружающие прекрасно понимали: совершается банальнейший брак по расчету. Невеста приносит в дар будущему супругу весь блеск своего ума, обаяния и красоты, а он подводит под них прочный материальный фундамент. Потомок по матери первого сержанта Петра I Бухвостова, он унаследовал двадцать две тысячи десятин земли в Калужской, Тульской, Псковской, Смоленской и Московской губерниях, несколько имений, дом в Петербурге: Петр Великий щедро одаривал своих солдат.
Брак был решенным делом: свадьба состоялась в январе 1832 года — и, как говорят предания, весьма пышно — в Зимнем дворце. Черноокая Россети отныне стала «Смирнихой» и «Смир-нушкой».
Молодая пара съездила к родственникам мужа в Москву, но быстро вернулась в Петербург—к привычной для них жизни. Вскоре наступило время родов, но неудачных. Александре Осиповне делали несколько операций на протяжении сорока пяти часов, но безуспешно — ребенка спасти не удалось. Все были поражены ее мужеством и стойкостью. Вяземский писал А. И. Тургеневу: «Доктора говорят, что никогда не видали они ничего подобного и что спасена она твердостью своей и присутствием духа. Не могу выразить тебе, каким умилением и благоговением был я исполнен к ней во всю эту пору ожиданий, страха и надежды. Удивительно, как во все это предпоследнее время возмужала она умом и укротилась нравом». Об этом же извещал и П. А. Плетнев Жуковского: «Никто не торжествовал с такою славою над физическими страданиями, как Александра Осиповна. Она представила из себя существо выше и своего пола, и своего века. Если бы вы были свидетелем, как она, по воскресении своем, стала выше всех женщин и многих мужчин, то вы более бы еще стали ее любить».
После долгой и изнурительной болезни, сразу же, как только дальняя дорога перестала быть губительной для начавшей поправляться Александры Осиповны, Смирновы уезжают на лечение за границу. Берлин, Франкфурт, Шлангенбад, Пирмонт. Полгода пролетели незаметно, здоровье выправилось, и в самом конце лета 1833 года Николай Михайлович с супругой вернулись на родину. Жизнь снова вошла в привычную колею. Жуковский, при-
10
глашая Пушкина на именины, отписывает ему, что «позваны Карамзины, Мещерские, Вяземские... и Смирнова с собственным ее мужем».
18 июня 1834 года Александра Осиповна, на этот раз благополучно, родила двойню. Пушкин писал жене во второй половине июня: «Смирнова родила благополучно, и, вообрази, двоих! Какова бабенка и каков красноглазый кролик Смирнов! <...> Сегодня, кажется, девятый день, и, слышно, мать и дети здоровы». Однако снова роды не прошли без осложнений: Пушкин, занятый в это время корректурой «Истории Пугачевского бунта», отмечал: «Смирнова велела мне сказать, что она меня впишет в разряд иностранцев, которых не велено принимать. Она здорова, но чуть не умерла». И позднее, в августе: «Видел я Смирнову, она начинает оправляться, но все еще плоха и желта». Однако полностью оправиться Александра Осиповна все же не смогла — и в следующем году хвори молодой матери привели к новому отъезду Смирновых за границу. И из жизни Пушкина. Навсегда.
Смирнова покидала Россию, переполненная меланхолией. Это чувствовала она сама, замечали сие и окружающие. Ее любимый брат Аркадий с тревогой пишет ей вслед: «Не оставила ли тебя твоя хандра и грусть, которая заставляет нас всегда думать о тебе с сожалением и горестью. Напиши мне об этом подробно и успокой меня, позволь желать смело твоего возвращения и не бояться видеть тебя опять скучающею и страждущею».
Письмо застало ее в Берлине, где они осели с мужем, получившим место в посольстве, после традиционного круиза скучающих и мечущихся русских бар: Карлсбад, Мариенбад и т. п. Здесь, то хандря, то оживая временами, Александра Осиповна читает по-немецки и по-английски, собирает акварели, делится в письмах к Вяземскому впечатлениями от выписанного ею пушкинского журнала: «Благодарю за «Современник». Я его вкушаю с чувством и расстановкой, разом проглотив «Чиновников» и «Коляску» Гоголя, смеясь, как редко смеются, а я никогда. Ведь это, однако, Плетнев открыл это маленькое сокровище; у него чутье очень верное, он его распознал с первой встречи».
К весне 1836-го самочувствие Александры Осиповны еще более ухудшилось — сердцебиение и удушье. По всей видимости, ее род страдал предрасположенностью к нервным и психическим заболеваниям, и отныне характер А. Россет будет во многом зависеть от состояния здоровья, а последнее — от каких-то эфемерных внешних факторов, могущих то улучшить его, а то и резко ухудшить. Иными словами, лишь постоянная подпитка поло-
11
жительными эмоциями может сохранить ей здоровье, и лишь не-нарушаемое здоровье сохранит ей жизнерадостность.
Это понимали и ее друзья, и потому они целиком одобряют стремление Смирновой попасть в Париж —хотя сейчас, после июльской революции 1830 года, доступ туда для россиян затруднен, Вяземский иронично-заботливо пишет любезной его сердцу адресатке: «Вам не откажут, как в средстве целительном, к тому же ваши шишковские мнения слишком известны, чтобы опасаться, что вы заразитесь». Ему вторит Жуковский: «В Париже вы оправитесь от берлинской скуки и выздоровеете».
«Шишковские мнения» — это, по-видимому, хорошее знание русского языка, что не было характерно для всего высшего света и что радостно отмечал Пушкин еще при первых встречах. Вряд ли нечто большее, ибо Хомяков в своих поэтических посвящениях Смирновой — в противовес Вяземскому — настроен решительно в иную сторону. Знаменитый славянофил, доктрина которого во многом обязана изысканиям адмирала Шишкова, думается, в данном случае более компетентен. Просто та среда, где вращались и Смирнова, и Вяземский, да, пожалуй, и Хомяков, была настолько светски-либеральной, или, иными словами, вненациональной, с оттенком обязательной утонченной французской гривуазности, что само малейшее отклонение уже трактовалось как почвенность. Нос при этом скептически морщился: какие «преданья старины глубокой»!
Весьма вероятно, что Жуковский издалека не только благословил сию парижскую одиссею, но и оказал практическую помощь: весной 1836 года разрешение на выезд в Париж было получено. Но прежде этого радостного события последовали другие: путешествие по Швейцарии и Германии, рождение во Франкфурте 2 августа дочери Софьи, новые встречи с Гоголем. И наконец — в конце лета — Париж!
Здесь и застает Александру Осиповну Андрей Николаевич Карамзин, влюбленный в нее еще со времен посещения Александрой Россет карамзинского салона. По-прежнему он замечает, что «самой красивой» или «одной из самых красивых» на балу была Смирнова, благополучно и легко разрешившаяся от бремени, поправившая здоровье, довольная Парижем и своим окружением. Она почти счастлива и щедро передает настроение окружающим. В немалой степени и Карамзину, привязанность которого к давнему своему объекту не является тайной. Его сестра Софья Николаевна шутливо-напряженно упрекает в этом и подругу, и брата, на что тот дает достойную отповедь: общение его-де возможно либо в кругу «умственно опустившейся посольской моло-
12
дежи, с утра играющей в клубах, возящейся с дрянными любовницами и закосневшей в Париже, как в глуши саратовской», или же он предпочтет «общество остроумной и одаренной женщины». Выбор, в общем, ясен.
Здесь, в Париже, Смирновых настигла весть о дуэли и смерти Пушкина. Николай Михайлович поссорился в членами посольства, назвав поэта самым замечательным человеком в России. Как выяснилось в ходе разговора, его соотечественники придерживались иного мнения. Александра Осиповна горько плакала — особенно над заключительными строками письма Вяземского, сообщавшего подробности трагедии: «Умирая, Пушкин продиктовал записку, кому что он должен; вы там упомянуты. Это единственное его распоряжение. Прощайте». Смирнова отвечает князю: «Я также была здесь оскорблена, и глубоко оскорблена, как и вы, несправедливостью общества. А потому я о нем не говорю. Я молчу с теми, которые меня не понимают. Воспоминание о нем сохранится во мне недостижимым и чистым. Много вещей имела бы я вам сообщить о Пушкине, о людях и делах; но на словах, потому что я побаиваюсь письменных сообщений».
17 марта 1837 года умирает маленькая дочь Смирновых — Александра. Париж начинает ассоциироваться у Александры Осиповны со смертью близких для нее людей и наводит тоску. Она уезжает во Флоренцию, затем — в Дюссельдорф, на выставку, потом — в Баден-Баден, где общается с Жуковским и Гоголем.
И, наконец, после трехлетнего отсутствия возвращается в Россию. Сначала зимний Петербург — еженедельные танцы в белой гостиной Аничкова дворца, немного позднее — уже к лету 1838 года — более плотное водворение в вотчине Смирновых Спасском Московской губернии. Водворение — слово капитальное, выражающее сейчас основное желание Александры Осиповны: достичь внутренней гармонии путем отказа от светских неустойчивых петербургских вихрей, путем загруженности долговремен* ными, постоянными и простыми житейско-хозяйственными забота* ми, дающими монотонную цепкость существования. Короче, она заводит скотный двор, читает «Земледельческую газету», может быть, даже начинает постигать глубинную правоту пословицы, ро« дившейся в доброй старой Англии: «Джентльмен живет в де-ревне».
И действительно, жизнь, не затуманенная условностями, в ее естественном течении, позволяет Смирновой-Россет так же естественно ободриться. И как итог — открытие для себя, что в столицах напрочь отсутствует общественное понимание, ужас от
13
скудости интересов провинции и бедности деревни. Одна из немногих доступных радостей — общение с близкими по духу людьми, даже, точнее и иначе, сие явление — единственная доступная роскошь, пусть даже это роскошь по переписке. И следуют письма графине Ростопчиной: «Сейчас зажигаю вторую сигару [(в скобках, они очень плохи и очень дороги) и буду отдавать тебе обычный отчет, этот единственный способ письма в стране, настолько варварской, что в ней не имеется Morning-Post, иначе сказать — общественных сплетен. Я такая же забывчивая и непокладистая в письмах, как и в разговоре, и забыла поблагодарить тебя за все превосходные вещи, которые ты печатаешь»!
И еще: «Прости, но я не понимаю, как, при твоем необыкновенном уме, можно сожалеть о ничтожной и бессмысленной жизни нашей красивой столицы. Или ты намеренно была неясна и скрытна, или же у тебя действительно в основе то неисчерпаемое легкомыслие, которого я не понимаю и не хочу предположить в лице избранного круга. Если это вожделение к обществу, удовольствиям, опьянению есть только неясное выражение других, более высоких потребностей, которые твое воображение представляет тебе светлыми точками в жизни,— вели безумию умолкнуть, и ты увидишь, что прельщает нас... Я тороплюсь прожить молодость; мне кажется, что известный возраст есть гавань, в которой отдыхаешь после борьбы. Тогда, мне кажется, легче достигнуть то прекрасное, к которому душа стремится, и которое примешано к страстям человеческим, нераздельным с молодостью. Тогда только, когда сердце мое будет преисполнено одним единственным божественным чувством, только тогда я найду покой в здешней жизни и только тогда смогу любить жизнь. Вот о чем думает, быть может, не одна женщина в блестящем наряде и бальном платье, а, между тем, у всех у них встречаешь одну и ту же улыбку».
Черноглазая Россети, шаловливая и злоязычная егоза, повзрослела и пытается отрешиться от блестящей мишуры светскости. Конечно, лишь в силу условностей, воспитания и обстоятельств — одним словом, не до конца. Но и этого не мало, ибо многие до самой-самой старости так и не могут повзрослеть и принимают кажущееся за истинное. Так что отныне Смирнова будет жить в своем этом мире, наблюдая его как бы со стороны, презирая его и принимая, а он, привыкнув пресмыкаться с не ценящими его, по-прежнему будет у ее ног.
Этому способствует и карьера мужа: Николаю Михайловичу в 1838 году повелено быть в должности церемониймейстера двора, так что в следующем году он переходит в ведомство ми-
14
нистерства внутренних дел и Смирновы перебираются в Петербург, где глава семьи покупает еще один дом — на Мойке, за Синим Мостом, убрав его с царской роскошью. Здесь и живут супруги с тремя детьми, имея все, что душа пожелает, кроме одного: согласия мужа с женой. И этого нет настолько, что Смирнова признается в письме к Жуковскому: «Не лучше ли одиночество, чем вдвоем одиночествовать».
В надежде развеяться и отвлечься — поскольку других средств свет не знает — она вновь предается тому, от чего так горячо отговаривала Ростопчину: балы, салоны и — новое увлечение — благотворительность. Салоны и старые, и новые: Карамзины, Барант, Лаваль, Нессельроде. Именно у Карамзиных происходит знакомство Александры Осиповны с Лермонтовым. Предполагают, что знакомство это не прошло бесследно и для прозы Лермонтова — в его неоконченной повести «Лугин» есть описание одной дамы, чей портрет весьма напоминает Смирнову: «На ней было черное платье, кажется, по случаю придворного траура. На плече, пришпиленный к голубому банту, сверкал бриллиантовый вензель. Она была среднего роста, стройна, медленна и ленива в своих движениях; черные, длинные, чудесные волосы оттеняли ее молодое и правильное, но бледное лицо, и на этом лице сияла печать мысли. Лугин... часто бывал у Минской. Ее красота, редкий ум, оригинальный взгляд на вещи должны были произвести впечатление на человека с умом и воображением».
Осенью 1842 года Смирнова с детьми уезжает в Италию. Венеция, Флоренция, где Александру Осиповну вновь настигает хандра, и — письмо: «Рим. Ноября 29. Правда ли, что вы точно во Флоренции? Я хотел было ехать тотчас к вам, но меня удержал больной Языков, бывший на руках моих, а главное, я боялся разминуться с вами, не зная наверно вашего маршрута. Уведомьте меня двумя строками, и как можно скорее, долго ли пробудете во Флоренции, и куда потом, и куда весной, и куда летом. Все это мне нужно знать. Видеть вас у меня душевная потребность. Не знаю, дойдет ли это письмо к вам, мне сказали со* мнительно ваш адрес, но, авось, бог поможет. Любящий без памяти вашу душу Гоголь». Потом были еще письма, и когда в январе 1843 года дормез Смирновой остановился у ворот одного из римских домов, то первым, не помня себя от радости, ее встречал Гоголь.
Рим, буйство его красок и людей очаровали Александру Оси-* повну. Вместе с Гоголем и художником А. Ивановым она прнни-* мает активное участие в римских карнавалах, осматривает памятники и картинные галереи города.
15
Затем следует Ницца, в которой взаимные симпатии Смирновой и Гоголя еще более крепнут. Когда в конце 1844 года, уже будучи в Петербурге, она получит от него письмо, это послужит катализатором целому потоку воспоминаний: «А вечером солнце взошло, и с тех пор я так счастлива, как в лучшие и счастливейшие минуты, с вами проведенные в Ницце. Да благословит вас бог! Вы, любезный друг, выискали душу мою, вы ей показали путь, этот путь так разукрасили, что другим идти не хочется и невозможно». В другом случае Смирнова благодарит Гоголя за то, что он «полюбил ее не за внешнее и блестящее», принесшее ей доселе столько страданий и разочарований, «а за искры души, едва заметные, которые он же дружбой своей раздул и согрел»
Гоголь всегда отзывался о Смирновой лишь с восторгом, называя ее «перлом всех русских женщин». Впоследствии он напишет: «Она являлась истинным моим утешителем, тогда как вряд ли чье-либо слово могло меня утешить, и, подобно двум близне-цам-братьям, бывали сходны наши души между собой». Он признавался Александре Осиповне: «Любовь, связавшая нас с вами,— высока и свята. Она основана на взаимной душевной помощи, которая в несколько раз существеннее всяких внешних по-мощей».
В марте 1844 г., прожив в Ницце три с лишним месяца, Смирнова перебирается в Париж, откуда делится с Жуковским своими впечатлениями: «Здесь все кипит, движенье и разноголосица во всех углах. Иезуиты, комюнисты, фурьеристы, славяне, да, и славяне! Все это толкует, кричит, спорит и сбивает друг друга с толку». Этот вихрь закрутил и Александру Осиповну: лекции Мицкевича, концерты Листа, салон католички Свечиной, проповеди Равиньяна — она везде.
Правда, и на этот раз подобный вихрь быстро приелся и наскучил, так что Смирнова почти без сожаления покинула Париж. Петербург же встретил ее холодно: и до берегов Северной Пальмиры дошли слухи о ее взаимоотношениях с Гоголем. Последовали и санкции: почти два месяца Смирнову-Россет не приглашали ко двору, но наконец императрица позвала ее и после долгого душевного разговора последовало примирение, чего так и не произошло в семье — по-прежнему, как пишет Смирнова Гоголю, «мне трудно, очень трудно. Мы думаем и чувствуем совсем иначе; он на одном полюсе, я на другом».
И так, находясь на разных полюсах, семья Смирновых отъезжает из погруженного в сутолоку и самого себя Петербурга в сонную, патриархальную Калугу губернаторствовать, ибо Николай Михайлович был назначен в сей град губернатором. 13 но-
16
ября 1845 года Александра Осиповна появилась в городе, и скоро ее знакомым потекли письма: «Обретаюсь в Калуге... В этом месяце узнала я более о России и человечестве вообще, чем во все мое пребывание во дворце. Там все раны прикрыты золотой парчой, здесь вся внутренняя сторона едва прикрыта лохмотьями». В начале следующего года—письмо Ростопчиной: «Что такое Калуга, спрашиваете вы? Калуга есть город, в котором трудятся до поту лица, в котором 35 т. жителей и 175 человек избранного общества, и все-таки это — пустыня, в которой произрастают кое-где экзотические растения, все вянущие за недостатком солнца и воздуха».
Но Смирновой судьба—покорять великих мира сего: за последний год перед Калугой, в Петербурге, это Ю. Ф. Самарин, здесь же — И. С. Аксаков, пока молодой председатель Уголовной палаты. Знакомая еще ранее с его отцом С. Т. Аксаковым, охарактеризовавшим ее как «необыкновенную женщину», Смирнова пишет ему из Калуги о сыне: «Иван Сергеевич все прочие дни меня усердно навещал. Иван Сергеевич не охотник говорить пустяки, а я, признаюсь, до них большая охотница. Бесплодные жалобы на порядок беспорядка общественного мне надоели тоже и тяготят так мою душу, что я с радостью хватаюсь за каждый пустяк. У Ивана Сергеевича еще много жесткости в суждениях, он нелегко примиряется с личностями, потому что он молод и не жил еще. Со временем это изменится непременно, шероховатость пройдет. Вся жизнь учит нас примиренью с людьми».
Пока же до примирений было далеко: отвлеченные споры переплетались у Аксакова с вполне предметными симпатиями. Он пишет Александре Осиповне стихотворное послание, она оглашает его приятелям, и тогда следует еще одна — на этот раз гневная — поэтическая филиппика начинающего поэта. Ссора углубилась, и Смирнова перенесла свое осуждение славянофилов и на Аксакова: «Они вечно порицают Петербург, балы и всю пустоту светскую, потому что по обстоятельствам были не в этой пустоте, а сами из литературы, социализма и всех современных вопросов сделали пустоцвет и пустозвоние. Жуковского осмеивали, кивали головой, говоря о Пушкине, себя считали выше всего». Судя по убийственной жестокости характеристики, Александра Осиповна еще не чувствует себя в том возрасте, когда примиряются с людьми и их мнениями.
А тем временем тянутся годы калужской жизни. Здесь в 1847 году у Смирновых рождается сын Михаил, вновь происходит ухудшение здоровья, и вновь подступает хандра. Уехав лечиться в Ревель, она затем год одна — без детей и мужа — живет в Пе-
17
тербурге, потом—Москва и снова Калуга. Но 14 марта 1851 года Николай Михайлович увольняется от должности губернатора и вместе со всем семейством приезжает в подмосковное свое Спасское. Через три года состояние здоровья Александры Осиповны улучшается, и она, как бы все пробуя для себя вновь, опять окунается в петербургский свет. А на следующий год ее муж становится петербургским гражданским губернатором, что уже совсем однозначно предусматривало подобные образ жизни и времяпрепровождение. Дети подросли: старшая — Ольга — фрейлина, семнадцатилетняя Софья обручена с молодым князем Андреем Трубецким. Жизнь продолжается, продолжается, несмотря на периодические приступы хандры и сплина.
Сплин — слово английское, и в начале 60-х годов вновь приобщенная англоманка Смирнова-Россет едет в Великобританию.
Затем иные города и иные страны, а в России наступили иные времена, выросли новые поколения, среди которых Александра Осиповна чувствовала себя все более чужой. Ее время минуло, и, понимая это, она старалась как можно меньше бывать на родине. Константинополь, Женева, Ментона, и снова — Москва. Денежные дела в полном расстройстве, 6 марта 1870 года умирает муж. Жизнь протекает меж пальцев, но именно в этот период Смирнова наконец обращается к литературным занятиям — начинает писать мемуары. Лучшие ее годы — беззаботная молодость, мудрая зрелость — перед ее мысленным взором. Ах, все это было, было!..
Александра Осиповна Смирнова-Россет умерла в Париже 7 июня 1882 года.
...Все это было бы смешно, Когда бы не было так грустно.
Ю. Лубченков