Аннотация:
В. Ф. Булгаков (1886—1966)' был секретарем Л. Н. Толстого в последний год его жизни (1910). Книга представляет собой дневник В. Ф. Булгакова, который он вел все это время, и содержит подробное и объективное описание духовных исканий Л. Н. Толстого этого периода, изображение драматических событий последнего года жизни писателя.

Содержание:
С. Розанова. Хроника одного года жизни.
Л. Н. ТОЛСТОЙ В ПОСЛЕДНИЙ ГОД ЕГО ЖИЗНИ.
Примечания.
Алфавитный указатель имен и названий.

Если интересуемая информация не найдена, её можно Заказать

ХРОНИКА ОДНОГО ГОДА ЖИЗНИ

В судьбе Валентина Федоровича Булгакова решающую роль сыграли две прочитанные в гимназическую пору книги Л. Н. Толстого: «Исповедь» и «Так что же нам делать», произведшие на него неизгладимое впечатление. Личность великого писателя, его многообразное творчество, его идеи, его деяния с того времени стали занимать главенствующее место в духовной жизни юноши. После окончания гимназии в г. Кузнецке (Томской губ., ныне Кемеровской обл.), став студентом историко-филологического факультета Московского университета, В. Булгаков совершает три поездки в Ясную Поляну, чтобы увидеть, услышать своего любимого писателя и учителя, поделиться с ним своими сомнениями и размышлениями. Неудивительно, что он охотно отозвался на предложение стать секретарем Толстого, ради чего оставил университет. 17 января 1910 года В. Булгаков, переступив порог яснополянского дома, сразу же приступил к работе и в тот же день сделал первую запись в особой тетради. Из этих записей постепенно составился обширный дневник, где подробно зафиксирована хроника последних месяцев жизни национального гения.
Булгаков провел возле Толстого, быть может, самый трудный год в его долгой жизни, год, отмеченный мучительными переживаниями, горестными событиями, когда противоречия, терзавшие Писателя на протяжении многих лет, сплелись в один неразрывный узел и привели к трагической развязке. Это несомненно придает дневнику Булгакова особый интерес, составляет его своеобразие и ценность.
Автор публикуемого дневника, В. Булгаков, был еще очень молод, когда занял место сосланного царским правительством секретаря Толстого Н. Н. Гусева. Находясь под- сильным влиянием Толстого, преклоняясь перед его авторитетом, он стремился с максимальной полнотой и точностью заносить в свою тетрадь все, что ему довелось увидеть и услышать. Записи Булгакова позволяют нам теперь, спустя много лет, зримо представить тот мир, в котором жил писатель, постичь его душевное состояние, круг его интересов, проследить процесс зарождения многих его произведений, пережить вместе с ним самую горькую страницу его жизни.
Дневник Булгакова позволяет зримо ощутить величие личности Толстого, его мудрость, его нравственную высоту, его де-
5
мократизм. Он предстает как личность с неиссякшей, несмотря на 82 года, жизненной, умственной и творческой энергией. Диапазон деятельности Толстого накануне «ухода» удивителен: на его письменном столе рукописи публицистических статей, нравственно-философских сборников, пьес, очерков, повестей «Нечаянно», «Ходынка» и др. Огромен круг его чтения и широта интересов. В своем яснополянском уединении писатель чутко прислушивался ко всему, что свершалось за его пределами в чужих странах и у себя на родине, и особенно . __ вникал в процессы и явления народной жизни. Значение труда Булгакова бесспорно: десятки и десятки его записей в совокупности создают объективную картину дней и трудов великого мастера, содержат ценнейшие факты и сведения.
Дневник Булгакова с названием «У Л. Н. Толстого в последний год его жизни» впервые увидел свет в 1911 году, вскоре после смерти Толстого, когда к яснополянской драме еще было приковано всеобщее внимание, и поэтому книга была встречена с большим интересом. Затем она была переиздана в 1918 и 1920 годах, и лишь в последнем издании автор восстановил «умолчанное» в первых двух выпусках. В предисловии Булгаков так разъяснил причины сделанных им сокращений: «Что касается событий в жизни Льва Николаевича и его семьи,— говорилось там,— преждевременное опубликование которых могло бы причинить невольную боль некоторым участвовавшим в них лицам, бередя не зажившие еще раны,— то, как известно читателям первого издания,— я сознательно воздержался тогда от такого опубликования. Точно так же не взял бы я на себя и теперь ответственности за огласку различных фактов интимной жизни семьи, если бы многое из того, о чем нельзя было говорить семь лет тому назад, не стало уже достоянием не только русской, но и всемирной печати, как то: приготовления Льва Николаевича к уходу, составление завещания, спор о рукописях, обстоятельства ухода, последние письма к жене и пр. Но, разумеется, изложены эти события и факты постольку, поскольку можно было сделать это, не изменяя тем же вполне понятным требованиям деликатности по отношению к участвовавшим в них и ныне благополучно здравствующим лицам, какими пришлось руководствоваться и при выпуске прежнего издания. Читатели поймут мотивы тех невольных сокращений и умолчаний, какие еще остаются в книге, и извинят эти умолчания и сокращения»
Эти оставшиеся «умолчания и сокращения», не вошедшие в названные издания, Булгаков напечатал в сборнике «На чужой стороне» (Прага, 1928, вып. IV), а затем их издали отдельной книгой «Трагедия Льва Толстого» (М., 1928). При подготовке нового издания своего дневника (М., 1957) автор включил в него целиком все, что вошло в выпуск «Трагедия Льва Толстого», а кроме того, подверг стилистической правке текст и изъял то, что касалось лично его и не имело отношения к главному персонажу книги — Льву Толстому.

1Булгаков В. Лев Толстой в последний год его жизни.— М., 1920, с. 111.
6
I
Как все великие художники, Толстой никогда не отделял своей жизни от судеб народа. Болью за горькую, страшную долю миллионов русских крестьян, непрестанной заботой о том, как помочь им выйти из нищеты и рабства, были рождены все идей-ные искания писателя. Вот почему, несмотря на сложность и противоречивость своей философии и общественной позиции, Толстой сквозь всю свою сознательную жизнь пронес «одной лишь думы власть». И в глубокой старости он оставался все таким же сосредоточенным на той мучительной думе, которая вошла в его сознание в дни юности, заставила бросить университет, уехать в свою деревню, пережить принесшее ему столько разочарований «утро помещика».
Это была дума о безмерной несправедливости порядка, при котором кучка паразитов владеет всей землей, ведет праздную, беспечную жизнь, в то время как огромная масса крестьян бьется в тисках голода и нищеты на крохотных клочках земли и непосильным трудом кормит своих поработителей и угнетателей. Она владела Толстым, причиняя ему настоящие страдания, и в последний год жизни, о котором рассказал Булгаков.
В. И. Ленину принадлежат слова, точно и глубоко выражающие сущность художественной индивидуальности писателя. «До этого графа подлинного мужика в литературе не было»Его глазами смотрел он на мир, на общественную и политическую жизнь страны, от его имени судил он господствующий социальный порядок; в нем жили его сила и слабость, величие его бунтующего и требовательного духа, его смирение и патриархальная ограниченность.
Всего лишь несколько дней провел новый секретарь писателя в яснополянском доме, но уже успел почувствовать тот рубеж, который отделял Толстого от других членов его семьи, успел заметить главную тему их споров. «За столом,— отмечает он,— завязался оживленный разговор: о патриотизме, о преимуществе заграницы перед Россией, и, наконец, о земле и о помещиках и крестьянах. К этой теме, как я успел заметить, часто сводится разговор в большой столовой яснополянского белого дома». И, если бы не хозяин этого дома, единственный, кто в этом кругу думал и помнил о нуждах тех, кому не дано было права присутствовать за столом, этот разговор был подобен многим другим, которые велись тогда в дворянских усадьбах. «Сухотин, его жена и Сергеенко отмечали крайнее озлобление крестьян против помещиков и вообще господ». Сын Толстого Андрей Львович утверждал, что «русский мужик — трус», и он сам видел, как «пятеро драгун выпороли по очереди деревню из четырехсот дворов». «Крестьяне — пьяницы,— говорила Софья Андреевна.— Они вовсе не оттого бедствуют, что у них земли мало». Но с приходом Толстого в зале яснополянского дома зазвучал честный и мужественный голос человека, свободного от предрас*

1 Горький М. Собр. соч. в 30-ти томах. Т. 17, с. 39.
7
судков своего окружения, того человека, перед глазами которого стоит образ живущего совсем рядом обездоленного, ограбленного, отупевшего от нужды мужика. Его произнесенные «тихо, но очень твердым голосом» слова о том, что «если бы у крестьян была земля, так не было бы здесь этих дурацких клумб... Не было бы... таких дурашных людей, которые платят лакею десять рублей в месяц»,— таили в себе большой и глубокий смысл.
Дневник Булгакова наглядно показывает, какой настоятельной потребностью для Толстого было постоянное общение с крестьянами. В разговоре с Булгаковым «о той вопиющей нужде, в которой живут крестьяне, и об озлоблении в народе» Толстой прямо ссылается на доводы, услышанные им из уст яснополянского крестьянина: «Я вчера опять встретил мужика, с которым раньше об этом говорил. И он хочет иметь землю, сесть на нее и быть свободным человеком. Они вовсе не хотят работать на помещиков, потому что все это не их; оттого они и мало работают и пьют».
Много и напряженно размышлял Толстой над тем, как удовлетворить это требование русского крестьянина, над тем, как ликвидировать существующий несправедливый порядок землевладения, как передать землю в пользование народа.
Пути осуществления национализации земли без революции и аграрных волнений Толстой нашел в теории американского экономиста Генри Джорджа. Вслед за ним Толстой утверждал, что установление «единого налога на землю» приведет к тому, что земля постепенно «станет достоянием» тех, кто способен ее обработать собственным трудом, и тогда исчезнет земельное рабство, «власть богатых над бедными». На страницах дневника Булгакова читатель встретит не одно сочувственное высказывание Толстого в адрес Генри Джорджа, в котором он видел неутомимого борца против земельного рабства и автора, с его точки зрения, наиболее радикального и реального проекта решения земельной проблемы.
Патриархально-крестьянская точка зрения Толстого рождала и сильные и слабые стороны его мировоззрения, в котором подлинный демократизм сочетался с реакционно-утопическими иллюзиями. Защищая и отстаивая самые насущные нужды русского крестьянства, Толстой не отдавал себе отчета, что столь пропагандируемый им Генри Джордж в действительности является «идеологом радикальной буржуазии», а его протест есть не что иное, как «попытка спасти господство капиталистов и фактически заново укрепить его на еще более широком, чем теперь, базисе» К Но та же крестьянская точка зрения определяла глубоко отрицательное отношение Толстого к аграрной политике царского правительства, к пресловутой столыпинской реформе. По дневнику Булгакова можно судить, с каким интересом относился Толстой к аграрному закону 9 ноября 1906 года, который призван был изменить все направление развития русской деревни.
Он сознавал, что столыпинская реформа враждебна миллионам земледельцев и носит откровенно буржуазный характер.

1Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, т. 35, с. 164.
8
Он проницательно и правильно разгадал, что за демократическими пунктами столыпинского указа скрывается «хитрая политика» превращения небольшой кучки крестьян в зажиточных собственников и оправдания безземелья и нищеты всей остальной массы. Гостя у Черткова в селе Мещерском, Толстой в разговоре с крестьянами предостерегал их от выделения на хутора. «От этого греха много»,— говорил он им.
Булгаков сохранил немало суждений Толстого, свидетельствующих, что позиция «адвоката стомиллионного земледельческого народа» делала его недоверчивым к либеральной фразе, к правительственным акциям и фарисейству. Среди людей, окружавших Толстого и бывавших у него, можно было встретить членов Государственного совета, депутатов Государственной думы. М. А. Стахович, В. А. Маклаков и М. С. Сухотин вносили в дом Толстого азарт думских дебатов, ожесточение парламентской борьбы, рассказывали различные подробности бурных заседаний думы. Но Толстой не разделял их упований, не верил, что дума даст что-нибудь народу, и относился к ней с скептической иронией.
В его отношении к думе проявилась трезвость мышления человека, всегда стоящего на страже интересов угнетенных. «Я упомянул,— рассказывает Булгаков,— о Государственной думе. Лев Николаевич убежденно высказался в том смысле, что она приносит огромный вред, служа для отвода глаз народу. Но вместе с тем он признает, что дума содействовала и пробуждению в народе сознания несправедливости своего положения». Он видел, что иллюзии, рожденные созданием открытой парламентской трибуны, недолговечны, что народ получил возможность еще раз убедиться в том, что от господствующих классов напрасно ждать защиты своих кровных интересов.
Толстой с необычайной остротой воспринимал нелепость современного общественного устройства, чудовищную несправедливость разделения народа на две неравные группы, из которых меньшая владеет всеми богатствами, пользуется всеми достижениями науки и цивилизации, а большая осуждена на нечеловеческое существование, духовное и физическое рабство. Мир кажется Толстому нелепым, вывернутым наизнанку, и им все больше и больше овладевает мысль о безумии современного общества. Разве можно считать нормальным такое состояние, при котором семилетние девочки с утра до вечера связывают рвущуюся нить, делая ткань, которая «идет на Восток по огромной цене», и получают за это жалкое, копеечное вознаграждение, в то время как хозяин фабрики, «господин с черными бакенбардами», наживает огромные капиталы? Разве можно говорить о справедливом мироустройстве, когда земля и все блага культуры распределены крайне неравномерно? Наконец, о каком нормальном общественном строе можно говорить, если люди устраивают междоусобные бойни, отрываются от мирного труда и отдают свою жизнь за ненужное и гибельное для них дело? По дневнику Булгакова можно судить о том, как постепенно захватывал Толстого замысел обнажить, предать гласности «безумие» и преступность современного социального строя, как возникла его статья «О безумии», в которой он утверждает, что «большинство человечества... на-
9
ходится в состоянии, вероятно, временного, но полного сумасшествия»
Но лечить этот «больной» безумный мир Толстой пытался наивными способами. Непримиримый враг помещичье-капиталн-стического строя, гневный и смелый обличитель всех порядков Российской империи, он вместе с тем был решительным противником революционных методов борьбы, создателем утопического и религиозно-философского учения. В дневнике Булгакова мы не раз встречаем обычную для Толстого религиозную проповедь пассивного примирения с жизненными невзгодами и социальными бедствиями, недоверчивое отношение к революционерам как к людям ошибающимся и заблуждающимся. Революционным действиям он противопоставляет философию непротивления злу насилием, политической деятельности — воспитание новой человеческой личности, живущей по евангельскому принципу: «Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой», социалистическим идеям — новое религиозное мировоззрение.
Проблема общественного переустройства в концепции Толстого таким образом превращалась в чисто этическую проблему.
Булгаков знакомит нас с автором «Воскресения» уже после того, как революционная гроза 1905 года положила конец «толстовщине» как историческому явлению. Россия продолжала находиться в состоянии революционного брожения, нарастания народного недовольства и возмущения. Толстой заносит в дневник горькие и трагические строки: «Страшно сказать, но что же делать, если это так, а именно, что со всем желанием жить только для души, для бога, перед многими и многими вопросами остаешься в сомнении, нерешительности» (т. 58, с. 65). Противоречия во взглядах Толстого росли и углублялись и становились все более кричащими и непримиримыми.
Призывая к аскетическому отречению от земных благ, отрицая революционные методы борьбы, Толстой в то же время с пристальным вниманием вслушивается в растущий гул народного гнева, приветствует проявление в народе социального самосознания. Когда М. А. Шмидт рассказала Толстому, как отзывался один знакомый ей крестьянин о прокучиваемых барами трудовых мужицких деньгах, «добывающихся потом и кровью». Толстой с искренним удовлетворением произнес: «Как в природе волшебство: была зима, и вот в каких-нибудь три дня весна,— так и в народе такое же волшебство. Недавно не было ни одного мужика, который бы говорил такие речи, вот как вы рассказываете, а теперь все так думают».
Толстого радует то, что Россия пробуждается и крестьянство проникается все большей ненавистью к своим поработителям, что оно начинает требовать решительного изменения всех основ современного общественного устройства.
В самом Толстом жил мятежный дух борца, еще более усилившийся под влиянием перемен, которые совершались в сознании широких пластов народа. И этот дух не могли сломить и

1Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 38, с. 404. Ссылки на данное издание в статье и примечаниях даются в тексте с указанием тома и страницы.
10
укротить ни его проповедь смирения, ни его учение о непротивлении злу. Толстой выступал с обличениями социальной неправды, несправедливости общественных отношений, остро реагировал на жестокости, совершаемые царским правительством. Не случайно Толстой, получив от своего находившегося в ссылке секретаря Н. Н! Гусева письмо о том, что, прочтя «Бытовое явление» Короленко, « почувствовал, что не стоит жить, когда творятся такие ужасы»,— он попросил Булгакова написать ему и возразить. «Вы напишите ему,— сказал Лев Николаевич,— что я не понимаю этого, что, по-моему, напротив, если узнаешь об этих ужасах, то захочется жить, потому что увидишь, что есть то, во имя чего можно жить». Мы слышим здесь голос автора «Не могу молчать», который не бежал от жизни, не мирился со злом, а вступал с ним в решительную и непримиримую борьбу. Вот почему Толстой так воодушевился, услышав весть о совершившейся в Португалии демократической революции. «В современных государствах,— заявил он,— неизбежны революции. Вот как в Португалии — все-таки есть известная ступень... Нет раболепства, произвола личности». Слова высокого уважения и большой признательности в адрес Великой французской революции, которая в «политике идет впереди», также записаны Булгаковым.
Так сложность и трудность процесса революционного развития в стране, где основную массу населения составляло крестьянство, постепенно и мучительно изживавшее свою политическую незрелость, патриархальную ограниченность, нерешительность, преломлялись в мировоззрении Толстого в причудливом переплетении демократического, передового с наивным, иллюзорным. Дневник Булгакова подтверждает, что в Толстом на склоне дней не замолк протестующий, бунтарский дух, что, вопреки утверждаемой им философии, его сочувствие было на стороне поднимающихся против монархии и помещиков трудовых масс.
II
Толстой был натурой в высшей степени артистической и с детства испытывал настоятельную потребность дышать воздухом искусства. Верен ей оставался он и в преклонном возрасте, в чем нас убеждают записи Булгакова В яснополянском доме нередко домашними и заезжими исполнителями устраивались концерты, звучали мазурки, ноктюрны Шопена, сонаты Бетховена, Танеева, Аренского, пелись романсы Глинки, цыганские песни, создавали свои скульптурные портреты Паоло Трубецкой и сын писателя Лев, рисовала С. А. Толстая, устраивались любительские спектакли, наконец, читали стихи, повести, рассказы, романы, отечественные и иностранные. Из дневника «молодого друга», как называл Толстой своего секретаря, явствует, какой притягательной силой обладала для писателя музыка, как была она ему необходима и какое наслаждение доставляла ему игра А. Б. Гольденвейзера. Эти вечерние часы приносили усталому и измученному Толстому отдохновение от всего того, что угнетало и терзало его. Знаменательна вырвавшаяся у него после игры Гольденвейзера фраза: «Я должен сказать, что вся эта цивилизация — пусть она исчезнет к чертовой матери, но — музыку жалко».
11
К поэзии в целом Толстой относился скептически, ибо ему казалось, что «стихи своим размером и рифмой» мешают ей выполнять свое назначение «служить выражению мысли» (т. 82, с. 44), глубоко захватывать явления действительности. В то же время великий мастер сам воодушевлялся, слушая стихи ценимых им поэтов. «Лев Николаевич,— записано в дневнике,— цитирует стихи или говорит о них, при том всегда о Пушкине и Тютчеве, да еще Фете». А прослушав стихотворение «Silentium» Тютчева, он заметил: «Это — образец тех стихотворений, в которых каждое слово на месте».
Толстой и на склоне лет оставался неутомимым читателем, осведомленным о большинстве новинок современной литературы. Он был знаком с прозой Чехова и Куприна, Арцыбашева и Андреева, Горького и Вересаева, Ф. Сологуба и А. Белого, стихами Бальмонта, Брюсова, В. Иванова да и некоторых других.
С большой тревогой и беспокойством наблюдал Толстой за усилением в отечественной литературе декадентских, антиреалистических тенденций, с горечью видел снижение ее художественного уровня. Подвергая уничтожающей критике поэзию упадка и разложения, названную им «писательской какофонией», он и в ней находил выражение того общественного состояния, того «безумия», которым характеризовался господствующий в самодержавной России социальный порядок. И Толстой не мог уяснить себе, «что у них всех в головах — у Бальмонтов, Брюсовых, Белых», и не скрывал, что все его симпатии были на стороне старых мастеров. «Гоголь, Достоевский и, как это ни странно, Пушкин — писатели, которых я особенно ценю»,— приводит Булгаков слова автора «Войны и мира».
В 1910 году произошла первая встреча Толстого с Леонидом Андреевым и последняя—с В. Г. Короленко. Обе встречи, подробно описанные Булгаковым, много дают для выяснения отношения Толстого и к своим современникам и к течениям новой русской литературы. Леонид Андреев впервые появился в Ясной Поляне в апреле 1910 года, и тогда произошло знакомство двух писателей. Толстой не был безразличен к творчеству Андреева, он с большим интересом присматривался к его литературному развитию, сожалел о снижении в его творчестве реалистического элемента. Толстой в своих письмах стремился направить молодого писателя на путь жизненной правды, конкретности изображения, отвратить его от манерности, искусственности. Получив от него повесть «Красный смех», Толстой откровенно писал ему: «В рассказе очень много сильных картин и подробностей, недостатки же его в большой искусственности и неопределенности» (т. 75, с. 181).
Однако в творчестве Андреева все сильнее давали себя знать натуралистическое изображение жизни, утверждение власти таинственных, мистических сил над человеком, господства над ним темных и страшных инстинктов. И в октябре 1909 года Толстой умозаключил: «Вечером читал Андреева... Ранние рассказы хороши, позднейшие ниже всякой критики» (т. 57, с. 150). Готовясь к предполагаемой в том году встрече с представителем нового литературного поколения, Толстой предполагал завести с ним серьезный и даже, быть может, суровый разговор. «Еще жду
12
Андреева и, ожидая его, стал читать его писанье: если он будет слушать, знаю, что сказать ему» (т. 89, с. 147),— сообщал он Черткову. Этого намерения Толстой, по-видимому, не оставил, тем более что, по словам Булгакова, Толстому не понравился опубликованный в 1910 году новый рассказ Андреева «Неосторожность». «Это написано каким-то непонятным, не русским языком»,— заметил он, прочтя его. Отрицательное впечатление произвела на него также и драма «Анатэма», которую он даже не смог дочитать.
В подробной записи Булгакова о встрече писателей отчетливо чувствуется, что в яснополянском доме появился человек другой культуры, другого образа жизни, иного мировосприятия. Говорили о занятиях Андреева живописью, цветной фотографией. «В общем,— заключает Булгаков,— особенно значительных разговоров... не было».
- Правда, один большой разговор между Толстым и Андреевым все же состоялся, разговор, о котором глухо сказано в дневнике Льва Николаевича: «Потом поговорил с Андреевым. Нет серьезного отношения к жизни, а между тем поверхностно касается этих вопросов» (т. 58, с. 41). Очевидно, к этому разговору относится оброненная Толстым фраза. В ответ на вопрос своего секретаря, «придает ли он (Андреев.— С. Р.) значение своей личной жизни или довольствуется только своей писательской славой», он ответил: «О нет! Мы говорили с ним... Напротив, он говорит, что он сейчас ничего не пишет, что думает о нравственных вопросах».
Можно предположить, что Толстой высказал Андрееву и мнение о нем как о писателе и свои опасения, вызванные тем, что «он много пишет», и пишет порой абстрактные, надуманные произведения, и, конечно, пытался вдохнуть в него интерес к серьезным жизненным проблемам, вселить в его душу ту тревогу, которая постоянно жила в его собственной душе.
Совсем иначе прошло свидание Толстого и Короленко. Булгаков отобразил их третью встречу. Первая произошла в 1886 году, в Москве, вторая — в 1902 году, в Крыму.
Короленко, испытывавший обаяние личности Толстого, его непревзойденного искусства, был покорен «неодолимой прелестью», «захватывающей правдой» произведений Толстого, сознавал, что в них содержится огромная взрывчатая сила, направленная против самодержавно-помещичьей России. При всем своем отрицательном отношении к «толстовщине» Короленко был убежден, что проповедь Толстого рождена честными исканиями «мужицкого» писателя, его страстным протестом против общественной несправедливости.
Короленко более всего импонировало то, что его старший современник являл собой «честного искателя правды», отсюда его искренние симпатии к его личности, потребность в общении с ним. Толстому издавна были известны ранние сочинения писателя. По поводу рассказа «Море» он высказал свое мнение Черткову в феврале 1887 г.: «Это прекрасно. Сострадание к заключенным, ужас перед жестокостью заключающих, и взято из середины, как всякое поэтическое истинное произведение» (т. 86, с. 23).
13
Публикация замечательной статьи Короленко «Бытовое явление» сблизила двух выдающихся мастеров слова, так как обоим в равной мере была присуща «постоянная чуткость совести». А письмо Толстого с отзывом об этой статье и с призывом «ее... перепечатать и распространять в миллионах экземплярах» (т. 81, с. 187), появившееся во многих газетах, усилило популярность публицистического выступления Короленко, его общественное звучание. Не случайно на титульном листе первого книжного издания была им сделана такая дарственная надпись: «Льву Николаевичу Толстому от бесконечно ему благодарного за великую нравственную поддержку Вл. Короленко».
Духовное сродство между хозяином дома и его гостем сказалось в первые же минуты их свидания. Сразу завязалась живая, непринужденная, содержательная беседа на самые животрепещущие темы. Разговор коснулся и «Бытового явления», и столыпинской аграрной реформы, и новых литературных явлений. Булгаков больше внимал голосу Толстого, поэтому суждения собеседника не получили в дневнике полного отражения.
У этой беседы была одна примечательная особенность: по инициативе Короленко на первый план выдвинулись эстетические проблемы — рождения образа, характера, типа. Булгаков сохранил для потомков интереснейшие суждения обоих писателей и навеки запечатлел подробности их последней встречи.
Листая ежедневник Булгакова, читатель с удивлением обнаружит одно парадоксальное явление: Толстой, который не раз неодобрительно отзывался о сочинениях своих младших современников, почти всегда испытывал волнение и восхищение, читая этюды и рассказы писателя, вышедшего из самых низов,— С. Т. Семенова. Ради того, чтобы погрузиться в воссозданный им мир народной жизни, Толстой откладывал в сторону тома с произведениями Куприна, Вересаева, Андреева. «У него содержание всегда значительно,— так объяснял Толстой истоки предпочтения, отдаваемого им этому автору,— значительно и потому, что оно касается самого значительного сословия России — крестьянства, которое Семенов знает, как может знать его только крестьянин, живущий сам деревенской тягловой жизнью» (т. 29, с. 214). Булгаков зафиксировал и такое существенное высказывание Толстого по поводу «деревенской прозы» Семенова: «вся крестьянская жизнь встает, и знаете, так «снизу». Мы все видим ее сверху, а здесь она встает «снизу». Позиция исследования общественной действительности «снизу», то есть с точки зрения миллионного земледельческого сословия, позволяющая создать правдивую картину жизни мужика, поведать о его положении, нужде, помыслах и надеждах, передать его психологию, его миропонимание, была близка и самому Толстому.
Приводимые Булгакорым высказывания и суждения великого писателя дают отчетливое представление о тех неразрешимых противоречиях и парадоксах, к которым приводил его взгляд «снизу», когда речь заходила об искусстве, науке, состоянии современной цивилизации. Наблюдая мученическую, полную лишений и горя жизнь трудового люда, Толстой видел, что в условиях собственнического общества достижения науки и техники становятся новым средством эксплуатации народа. «Первое, что
14
бросается в глаза при введении этих аэропланов и летательных снарядов, это то, что на народ накладываются новые налоги. Это — как иллюстрация того, что при известном нравственном общественном состоянии никакое материальное улучшение не может быть в пользу, а — во вред» — вот к каким умозаключениям приходил Толстой, рассматривая статистические таблицы о состоянии русского бюджета. Но он подвергал сомнению правомерность и полезность самих этих благ, относился к ним скептически и недоверчиво, мечтал о возвращении к примитивному, патриархальному общественному быту. В этом смысл преисполненной горьких раздумий фразы: «А вот они будут летать, но я бы желал, чтобы лучше они пахали и стирали»,— обращенной к детям И. И. Горбунова-Посадова.
Демократизм Толстого определял его место в современной ему общественной и политической борьбе, создавал непреодолимый барьер между ним и буржуазно-либеральными течениями русской мысли. Показательна рассказанная Булгаковым и подтвержденная документами, принадлежащими самому Толстому, вся история «участия» Толстого во Втором всероссийском съезде писателей.
Мысль о проведении Второго всероссийского съезда писателей возникла среди русских журналистов через год после Всероссийского съезда деятелей периодической печати, который состоялся в 1908 году. Предполагалось, что на Втором съезде будут поставлены и разрешены вопросы о правовом положении печати, о положении национальной (инородной) прессы, о цензуре. Но правительство, стремясь к тому, чтобы и это собрание литераторов носило такой же благонамеренный характер, как и первый съезд, изъяло из программы все вопросы, обсуждение которых неизбежно привело бы к постановке политических проблем, могло бы вылиться в антиправительственную демонстрацию. Съезд мыслился его организаторами как чисто официозное мероприятие, а для того чтобы скрыть об общественности его истинное содержание, им важно было заручиться участием в нем видных русских писателей: Короленко, Куприна, «примазаться» к великому имени Толстого. Но писатель, необычайно чуткий ко вся* кой общественной фальши, зорко разгадал, какой дух будет господствовать в этом собрании литераторов и казенных журналистов. Посланное Толстым приветствие далеко не соответствовало ожиданиям организаторов съезда. Они огласили лишь ту его часть, в которой он высказал свое сочувствие самой идее объединения писателей, скрыв от присутствующих всю резко обличительную часть.
Во всей этой истории Толстой проявил ту высокую честность, принципиальность, мужество и бесстрашие, которые составляют отличительную черту его личности. И нельзя не согласиться с Роменом Ролланом, вынесшим впечатление, что и секретарь Толстого, «передающий непринужденные его беседы, показывает нам свободного гения, который всецело отдается дыханию искусства и позволяет своему сердцу открыто выразить себя»

1 Цит. по книге: Булгаков Вал. О Толстом.— Тула, 1978, с. 398.
15
III
Жизненная драма Толстого, завершившаяся его уходом из Ясной Поляны и смертью на глухой, заброшенной железнодорожной станции, не перестает волновать и занимать умы, несмотря на то, что с тех пор прошло уже не одно десятилетие.
Дневник Булгакова, в котором последовательно и беспристрастно зафиксирован весь процесс развития событий последнего, самого драматического года в жизни гения отечественной литературы, ценнейший источник для постижения того, что происходило тогда в Ясной Поляне.
Не случайно два великих современника Толстого — Максим Горький и Ромен Роллан — столь высоко ценили записи Булгакова за их достоверность, за то, что там названы все, кто своим вторжением в жизнь писателя омрачил ее до последней степени. Познакомившись с опубликованными за границей новыми страницами дневника, Горький писал Ромену Роллану: «Пишу на ходу, чтобы в нескольких словах поблагодарить Вас за Ваше чудесное письмо и обратить Ваше внимание на книгу Булгакова о последних днях жизни Толстого, проливающую свет на печальную роль, которую сыграл Чертков»
На выход самого первого издания откликнулся и Куприн. «Книга по-настоящему прекрасная,— писал он автору.— Ее будут читать и перечитывать еще много лет: в ней беспристрастно и любовно отразились последние дни нашего незабвенного Старика» *
Из дневника Булгакова, как, впрочем, и из дневников самого Толстого, его эпистолярного наследства, воспоминаний современников, следует, что было бы недостойным памяти «величавого старца» объяснять большую, серьезную жизненную драму только семейными отношениями или только вмешательством Черткова.
Булгаков показывает, какое сложное сплетение событий, человеческих отношений, сложившихся задолго до этого трагического года, омрачало последние дни Толстого и вызвало «тот взрыв отчаяния», тот «жгучий горячечный вихрь, вздымающийся при приближении смерти», который «выбросил его из дома на дорогу»8.
Летопись, составленная секретарем писателя, убеждает нас в том, что не душевное состояние Софьи Андреевны, ее истерические припадки, ее неуравновешенность сделали невыносимым пребывание Толстого в собственном доме и заставили темной осенней ночью пойти навстречу новой судьбе. При этом он ни в какой мере не скрывает действительного состояния Софьи Андреевны, того, что она была на грани душевного заболевания, страдала приступами жесточайшей ревности, устраивала истощавшие последние силы престарелого Толстого истерические сцены. Он не скрывает того, как она 'омрачала существование великого писателя. Но разве не думал Толстой об уходе и тогда, когда его жена была здорова и жизнь в семье была относительно ровной и нормальной?

1 Горький М. Собр. соч., т. 29, с. 421—422.
2 «Огонек», I960, № 47, с. 14.
3 Роллан Р. Героические биографии, изд. «Время», с. 311.
16
Мысли об уходе из дома терзали и преследовали Толстого многие и многие годы. Этот уход означал для него разрыв с тем «охваченным безумием» миром, который основан на неправде, страданиях и нищете огромного слоя народа, с той «духовной тюрьмой», каким стал для него его дом, с его комфортом, светским образом жизни, слугами, лакеями. Мучительное чувство стыда за свое привилегированное положение рядом с истощенными, отупевшими от голода, труда и нищеты мужиками жгло и испепеляло душу писателя.
Булгаков упоминает о письме киевского студента Бориса Манджоса, который, обращаясь к Толстому, призывал его: «Откажитесь от графства, раздайте имущество родным своим и бедным, останьтесь без копейки денег и нищим пробирайтесь из города в город». Это в общем наивное и крайне фанатическое письмо взволновало Толстого, и, прочтя его, он произнес: «...если бы не дочь, я бы ушел».
Он отметил, что Толстой со страшной горечью не раз повторял себе то, что, ему казалось, должны были все говорить о нем: «Проклятый старикашка, говорит одно, а делает другое и живет иначе; пора тебе подохнуть, будет фарисействовать».
Как быть, что делать, какой выход найти из создавшегося тупика — вот о чем непрестанно думал Толстой начиная с 80-х годов, когда совершился переворот в его мировоззрении. В 1885 году он писал В. Г. Черткову: «Я путаюсь, желаю умереть, приходят планы убежать или даже воспользоваться своим положением и перевернуть всю жизнь». Это письмо заканчивается скорбными строками, выражающими всю глубину трагедии Толстого, всю его муку: «Неужели так и придется мне умереть, не прожив хоть один год вне того сумасшедшего, безнравственного дома, в котором я теперь принужден страдать каждый час, не прожив хоть одного года по-человечески разумно, т. е. в деревне, не на барском дворе, а в избе, среди трудящихся...» (т. 85, с. 223—224). Желание изменить свою жизнь, уйти из «царства господского», уничтожить пропасть, отделявшую его от простого народа, с еще большей силой овладело им в последний год.
Его дневники ряда лет наполнены записями, говорящими о величайших страданиях, которые испытывал писатель от своей барской жизни, пребывания в помещичьем господском доме. «Нерадостная же сторона, всё больше и больше, к стыду моему, мучающая меня,— это та среда, те условия, в которых я живу, особенно земельные — это порабощение людей посредством земельной собственности, в котором хоть косвенно и против воли, страдая, но участвую. Никогда о грехе крепостного права я не чувствовал в 1/100 так больно, как чувствую этот грех»,'—писал Толстой 25 мая 1909 года в письме к Черткову (т. 89, с. 119). Запись, сделанная через год, говорит о все более усиливающихся страданиях: «Не обедал. Мучительная тоска от сознания мерзости своей жизни среди работающих для того, чтобы еле-еле избавиться от холодной, голодной смерти, избавить себя и семью. Вчера жрут 15 человек блины, человек 5, 6 семейных людей бегают, еле поспевая готовить, разносить жранье. Мучительно стыдно, ужасно. Вчера проехал мимо бьющих камень, точно меня сквозь строй прогнали. Да, тяжела, мучительна нужда и зависть.
17
и зло на богатых, но не знаю, не мучительней ли стыд моей жизни» (т. 58, с. 378).
Это глубокое и жгучее чувство не покидало Толстого ни на одну минуту, отравляло его жизнь, подтачивало его силы, страшной горечью и болью наполняло его существование, лишало его радости и покоя. Булгаков рассказывает, что писатель, подавленный своими думами, жил как бы отгороженный глухой стеной от повседневной жизни яснополянского дома. После долгой зимы наступила весна, и Софья Андреевна приказала накрыть стол не в столовой дома, а на террасе. «— Что, хорошо?» — спрашивает она Толстого. «— Да нет, нехорошо. Что же на позор выставлять? Ходит народ, все это видит».
Большие страдания причиняла Толстому также мысль о том, что, в то время как его ученики и последователи сидят по тюрьмам, томятся в ссылке, его, проповедника нового религиозного учения, автора запрещенных, резко обличительных, антиправительственных сочинений, царское правительство оставляет в покое, ставит в ложное и двусмысленное положение. Ряд писем, которые получал Толстой, усиливали его страдания от несоответствия образа жизни проповедуемому им учению, тем нормам и принципам, которые он считал единственно верными и справедливыми. А усиленная работа над религиозно-проповедническими сборниками сопровождалась сомнениями. «Но чем больше занимаюсь этим, тем это все дело мне противнее. Надо скорее освободиться, признав то, что все это глупо...» (т. 58, с. 11). На этот главный, основной идейный конфликт, определявший внутреннее состояние писателя в описываемый Булгаковым год, напластовались обстоятельства, связанные с конкретными условиями его существования, с характерами и индивидуальными особенностями окружавших его родных и друзей. Все вместе это привело к тому, что Толстому «оставаться в прежнем положении стало нравственно невозможно», и в конце концов завершилось трагической развязкой.
Дневник Булгакова помогает уяснить роль всех вольных и невольных участников яснополянских событий 1910 года.
Между Толстым и его женой, после того как в его мировоззрении произошли коренные изменения и он встал на сторону трудовых «низов», возникло внутреннее отчуждение, воздвиглась глухая стена непонимания. Софья Андреевна не сочувствовала исканиям своего мужа, не соглашалась с его выводами, не воспринимала его критики современной социальной действительности. Она до конца своих дней оставалась помещицей-собственницей, принимающей как должное свое привилегированное положение, свой барский быт, признающей всю законность и справедливость общественного неравенства, системы эксплуатации и угнетения. Это в конечном «счете и обусловило все ее поведение, ее желание сохранить господскую землю и имение от посягательства мужика, ее стремление не выпускать из своих рук права на литературные труды Толстого, сохранить и передать в наследство детям и внукам вместе с дворянскими правами и доходы от его литературного наследства. Но вместе с тем было бы слишком грубо и прямолинейно считать, что только собственническая психология и чувства матери, главы большого семейства, препятст-
18
вовали Софье Андреевне стать на одну стезю с Толстым, пойти за ним в его «духовном движении». Жизнь с ее реальными заботами, необходимость решать судьбы подрастающих детей раскрывали перед ней непоследовательность толстовского учения, позволили почувствовать его абстрактный, нежизненный характер. Можно упрекать Софью Андреевну в отсутствии сочувствия к тому главному демократическому направлению, по которому пошло идейное развитие Толстого, отсутствии достаточного внимания и такта в отношении к нему, но нельзя ей ставить в вину, что она не сумела перестроить свою жизнь и жизнь своей семьи в соответствии с убеждениями Толстого. Несмотря на огромное различие во взглядах, Софья Андреевна оставалась близким и дорогим для Толстого человеком, в котором он нуждался и которому не решался причинить боль своим уходом. В прощальном письме, написанном накануне отъезда, он подтвердил свою признательность и уважение к той, которая почти полвека была самым близким ему человеком, верным его спутником. И поэтому Толстой в дни тяжелого нервного состояния жены всячески старался относиться к ней мягко, снисходительно, любовно, отстраняя все, что могло ее раздражать, нервировать. Из дневника Булгакова видно, как, в сущности, одинок был Толстой, как безжалостно втягивали его в борьбу друзья и последователи, как бестактно и грубо вмешивались в его жизнь, внося в нее атмосферу междоусобной распри, нелепого упрямства, ложной принципиальности, мелочных обид и много другого, что так чуждо было самому Толстому. Лев Николаевич на закате своих дней очутился в центре напряженной и непримиримой междоусобицы. «Ясная Поляна превратилась в какую-то крепость»,— замечает и Булгаков. Его дневник помогает уяснить и поведение Черткова, и то, какое влияние он имел на развитие событий в Ясной Поляне.
Чертков сыграл большую роль в жизни Толстого. В трудное для себя время, когда писатель мучительно страдал от духовного одиночества, от утраты внутренней близости с домашними, он встретился с Чертковым. Блестящий офицер, принадлежащий к высшей придворной аристократии, он также пережил идейный кризис, который в своем главном направлении совпадал с тем, что передумал и перечувствовал Толстой. Чертков бросил службу, отказался от блестящей карьеры и удалился в свое имение Лизиновку, чтобы подобно Дмитрию Нехлюдову послужить крестьянам, вернуть им хоть небольшую часть того, что было взято у них и им самим и его знатными предками. Так же, как и Толстой, он болезненно воспринимал свое богатство, незаконность своего особого положения рядом с мужиком, голодным, влачащим страшное существование в продымленной курной избе. «Он удивительно одноцентрен со мной»,— отметил Толстой в дневнике вскоре после знакомства с Чертковым. Дружба, возникшая в 1883 году, продолжалась до самой смерти писателя. В этой дружбе Чертков взял на себя роль ревностного пропагандиста идей Толстого, организатора заграничной бесцензурной прессы, способствовавшей тому, что его голос звучал на весь мир, издателя его запрещенных царским правительством сочинений, собирателя и хранителя рукописного наследия. Толстой не раз имел возможность убедиться, что Чертков верный и преданный друг, ревност-
19
ный почитатель, неутомимый деятель, не жалеющий ни сил, ни средств для того дела, которое составляло смысл и содержание его жизни в последние десятилетия. Он был искренне привязан к своему соратнику и нуждался в нем, в его дружбе и обществе. Софья Андреевна всегда ревниво относилась к Черткову, никогда не испытывала к нему особой симпатии, но в целом на протяжении всех лет держала себя лояльно и корректно. Она даже выступила с публичным протестом, когда Чертков был изгнан из пределов Тульской губернии. Но тем не менее известна ее антипатия к Черткову и чувство ревнивой обиды к нему, занявшему такое большое место в жизни Толстого. Вмешательство Черткова в дела семьи, его большая близость к Толстому травмировали ее и усугубляли ее нервное заболевание. Обида, долгое время точившая ее, превратилась в маниакальную ревность, выражавшуюся в тяжелых сценах и припадках. Как показывает Булгаков, у больной Софьи Андреевны не было терпимости и самообладания, но и у Черткова было слишком мало доброй воли, чтобы из сочувствия к престарелому писателю идти на уступки, смягчать обстановку в яснополянском доме.
Дневник Булгакова дает много доказательств тому, как Чертков в силу своего фанатизма стремился во что бы то ни стало привести жизнь Толстого в соответствие с проповедуемым им учением. Несмотря на свою искреннюю любовь и безмерное уважение к любимому другу, он проявлял по отношению к нему жесткую прямолинейность, нежелание считаться с тем, что перед ним угасающий, дряхлый человек. Опека Черткова над старым писателем не всегда была достаточно тактичной. Направляя Булгакова в качестве секретаря и помощника в Ясную Поляну, он дает ему с собой копировальную тетрадь и просит посылать ему дубликаты его дневника для информации о том, что делается в доме Толстого. Слова Булгакова подтверждает письмо Черткова от 15 июля, адресованное дочерям Толстого Александре и Татьяне: «Булгакова я очень просил бы, если это возможно, оставаться в Ясной до прекращения болезни Льва Николаевича и непрерывно записывать конспективно о всем том, что происходит там, чтобы когда бы ни являлись посланные от меня к нему, то они могли бы тотчас брать у него и приносить мне ту часть этого непрерывного бюллетеня, которая будет в данную минуту написана... Если Булгакову нельзя исполнить мою просьбу о бюллетене, не только медицинском, но и о всем происходящем, то прошу кого-нибудь другого из постоянных жителей этого дома это делать» (ГМТ).
Под давлением Черткова был совершен тот роковой шаг, который до крайности обострил весь конфликт,— тайное составление юридического завещания.
В дневнике отмечено, каким поворотным моментом в жизни всей семьи явился день 22 июля, когда в лесу Грумонт Толстой подписал документ, лишающий его жену и сыновей прав на его сочинения, на гонорары. То, что Толстой в своем завещании предоставлял дочерям право литературной собственности, было чистой формальностью, вызванной существовавшим в России законом о наследстве. Толстой был уверен, что дочери не воспользуются этим правом и выполнят его желание «предупредить воз-
20
можность» обращения их (писаний.— С. Р.) в чью-либо частную собственность». В приложенной к завещанию записке говорилось, что единственная цель написания этого завещания «заключается в том, чтобы воспрепятствовать предъявлению со стороны кого-либо из его семейных их юридических прав на эти писания в том случае, если эти семейные, пренебрегая волей Льва Николаевича относительно его писаний, пожелали бы обратить их в свою личную собственность» (т. 82, с. 228). В этой же записке было заявлено, что единственным распорядителем всего рукописного наследства Толстого является Чертков, уполномоченный им после его смерти просмотреть весь фонд и публиковать его по своему усмотрению. По своему содержанию это завещание вполне соответствовало воле Толстого. Известно, что самым заветным стремлением писателя было сделать свое творчество достоянием народа, снять ограничивающее его распространение право частной собственности.
Но нужно ли было составлять юридическое завещание вообще и составлять его в такой тайне от семьи, чьи интересы оно непосредственно задевало?
Некоторые, даже близко стоявшие к Толстому друзья справедливо полагали, что в такой конспирации не было необходимости. Да и Толстой сам не был убежден в необходимости таких тайных действий. Чертков, главный инициатор тайного, секретного составления завещания, уже после того как оно было оформлено, стараясь рассеять сомнения друга и оправдывая свои действия, внушал ему, что против него существует целый заговор, но тот этому не поверил. В письме к Черткову он справедливо заметил, что «то, что говорится в минуту раздражения, вы объясняете, как обдуманный план».
После составления завещания жизнь в Ясной Поляне стала еще более сложной и невыносимой. Недаром Татьяна Львовна, всячески старавшаяся смягчить обстановку в доме, облегчить последние дни отца, написала Андрею Львовичу гневное письмо, стараясь пробудить в нем жалость к отцу. «Это неслыханно,— убеждала она его,— окружить 82-летнего старика атмосферой ненависти, злобы, лжи, шпионства и даже препятствовать тому, чтобы он уехал отдохнуть от всего этого. Чего еще нужно от него? Он в имущественном отношении дал нам гораздо больше того, что сам получил. Все, что он имел, он отдал семье. И теперь ты не стесняешься обращаться к нему, ненавидимому тобой, еще с разговорами о его завещании» (ГМТ).
, Толстой, физически и нравственно измученный до последнего предела, лишенный элементарного покоя, возможности всецело предаваться творческому труду, пытался найти удовлетворение в собственном смирении и кротости. Дневник свидетельствует, сколько величия, выдержки, нравственного превосходства, душевного самообладания проявлял Толстой в этой обстановке. Но как мало дорожили его покоем, его здоровьем, казалось бы, самые близкие и дорогие ему люди. Булгаков сообщает, как нетерпимо вела себя младшая дочь Толстого Александра Львовна. Она, как и другие, уже не думала о том, что ее отец имеет право быть самим собою, настраивала его против Софьи Андреевны.
21
Вокруг Толстого создалась обстановка борьбы, в которую вовлекалось все больше и больше людей, зачастую не имевших ни прав, ни желания быть причастным к интимной жизни великого писателя.
«Яснополянский старец» изнемогал от всего этого и пытался как-то с присушим ему тактом урезонить своего захваченного азартом борьбы друга, которому писал: «...все это представляется мне в гораздо более сложном и трудноразрешимом виде, чем оно может представиться даже самому близкому, как вы, другу. Решать это дело должен я один в своей душе, перед богом,— я и пытаюсь это делать,— всякое же участие затрудняет эту работу. Мне было больно от письма, я почувствовал, что меня разрывают на две стороны, верно оттого, что я, верно или неверно, почувствовал личную нотку в вашем письме» (т. 58, с. 599). Пыталась смягчить обстановку искренне преданная Толстому его старшая дочь Татьяна Львовна, трезво понимавшая, что если на какое-то время Толстой и Чертков будут разлучены, то атмосфера несомненно станет менее накаленной. Она осторожно, полунамеком писала об этом Черткову: «А я уже думаю, что если папа не поедет ко мне, не лучше ли вам уехать из Телятинок хоть на время... может быть, отцу бы была дана передышка» (ГМТ). Этой передышки Толстой не получил. Тучи сгущались все больше и больше. Бунт Толстого нарастал, он все острее и мучительней «чувствовал, что его раздирают на части». «Все упорнее и упорнее среди близких Льва Николаевича разговоры о возможности в недалеком будущем ухода его из Ясной Поляны»,— записывает Булга* ков..
И Толстой ушел из Ясной Поляны. Он уходил от всех тех, «кто расценивал его на рубли», кто затеял вокруг него недостойную его мелочную возню; он, наконец, уходил от ненавистного ему «господского царства», он уходил из плена своей философии смирения и любви. Он уходил с мечтой поселиться в деревне, в мужицкой избе, среди простого народа, чей труд и горе он хотел делить.

окончание--->>>