Если интересуемая информация не найдена, её можно
Заказать

ЯНВАРСКОЕ ГНЕЗДО

ДЕД МИРЮ

Когда мне исполнилось двенадцать лет, я получил от старшего брата подарок — маленькое ружье „монте-кристо".
Из этого ружьеца можно было пристрелить ворону, но с расстояния не больше шестнадцати шагов, или какую-нибудь маленькую птичку. Дома я прицеливался во все, что мне попадалось на глаза, а выходя в сад, подстерегал скворцов, любивших садиться на вишни, молодых галчат, золотых иволг, тяжеловесных серых ворон или стрелял в мишень. И вскоре толстые доски сарая покрылись царапинами и дырочками от моих пуль.
Но втайне я помышлял о настоящей охоте и ломал себе голову над тем, как осуществить эту мечту. Охотничьего билета у меня не было, да по моему возрасту и не могло быть, поэтому я побаивался даже показаться на улице с ружьем, куда уж тут в лес одному идти — наверняка схватят как браконьера. Все свои надежды возлагал я на деда Мирю, жившего в самом конце нашей улицы и пользовавшегося среди нас, ребятишек, огромным уважением. Был он высокого роста, с реденькой бородкой, ястребиным взглядом и широким мясистым носом. А когда улыбался, возле глаз его дрожало множество морщинок.
Дед Мирю уединенно жил со своей женой — тихой, сухонькой старушкой, родившей и вырастившей трех дочерей и двух сыновей. Все они давно уже обзавелись своими семьями и переселились куда-то во Фракию. Охота и рыболовство были главными занятиями старика. Кроме этого, он резал свиней, драл лыко, собирал целебные травы и даже втайне занимался ветеринарией — холостил поросят, лечил лошадей. Зимой дед Мирю носил громадные сапоги, испещренные множеством заплат и всегда густо намазанные каким-то салом, а летом ходил в кожанцах, из которых выступали его мощные лодыжки. На покрытой волнами седых кудрей голове старика неизменно красовалась надвинутая по самые глаза охотничья шляпа защитного цвета с большим значком на шнуре. Шляпу эту дед Мирю носил испокон веков, и все ей не было износу. Из нее он поил собак в жаркие летние дни, в нее складывал подстреленных птиц, ею бил оводов, раздувал костры, а в случае надобности затыкал дупло какой-либо белки или нору хорька. Никто не знал, где он раздобыл эту шляпу. Дед Мирю отличался от других обитателей городка еще и тем, что никогда не носил кожуха и даже в самые холодные дни ходил лишь в пиджаке из грубого домотканого сукна, из-под которого виднелась толстая серая фуфайка, связанная сухонькими ручками его старушки-жены. Все ежатся и спешат поскорее укрыться в домах от щиплющего мороза, а дед Мирю шагает себе не спеша в своих громадных сапожищах, — борода и усы его покрыты инеем, а большой нос выпускает облачка пара и табачного дыма ...
Но внушительней всего выглядел он тогда, когда отправлялся на охоту. На плече у него висела в таком случае длинная двустволка с откинутыми стволами и большими курками, изогнутыми, точно бараньи рога. В зависимости oт погоды и сезона, старик ходил на охоту либо с известной всему городу сучкой Зымкой — помесью понтера с сеттером, либо со своими гончими — Муратом и Волгой.
Мурат был крупным, ненасытным, словно змей, кобелем (однажды он стащил из печи целый каравай хлеба), а Волга — красивой черной сукой с желтыми пятнами над милыми ласковыми глазами, которые становились серьезными и даже злыми, стоило только хозяину кликнуть ее с собой на охоту.
Отправлялся старик обычно вверх по оврагу, медленно, широкими шагами преодолевая крутизну, и его высокая прямая фигура казалась на фоне неба силуэтом великана. Возвращался обратно он еще более величественный, особенно когда у его обшарпанной кожаной сумки висела красная, как пламя, лисья шкурка с покачивающимся хвостом... Вот на этого-то человека были все мои надежды, и в один из летних дней я , не вытерпев, отправился к нему, чтобы показать свое ружье, а заодно с этим попросить его взять меня с собой на охоту.
Толкнув низенькую калитку, я вошел на широкий двор, поросший ощипанной ослом зеленой травой и затененный кое-где редкими яблонями и грушами-перестарками. Перед приземистым домишкой сидел дед Мирю с кривым шилом и такой же иглой в руках и ставил кожаную заплату на седло. Жена его развешивала на веревке два только что выстиранных половика. У ног старика, растянувшись во всю длину, лежала Зымка. Увидев меня, она резко вскинула голову, вскочила и залаяла.
— Цыц, Зымка! — шикнул на нее дед Мирю, и собака покорно улеглась на прежнее место.
Заметив, что в руках у меня ружье, старик с любопытством посмотрел на него, но иглу не отложил и продолжал свою работу.
— Ну, иди, иди сюда! — ласково позвал он меня. — Ты это, что ли, гремишь на весь околоток? Уж больно много стреляешь! По целым дням только и слышно: бум да бум! Что бьешь-то своим ружьецом?
— Все, — гордо ответил я ему.
— Ишь ты! Сколько ж т ы доселе волков убил?
— Трех воронов пристрелил, — ответил я смущенно и начал расхваливать свое монте-кристо.
Дед Мирю взял его, прижал приклад к своему плечу и, прищурившись, стал целиться. В его огромных руках мое ружьецо казалось игрушечным.
— Патрончики у тебя есть? — спросил он.
Я достал из кармана маленькие патроны в синих бумажных гильзах с медными головками и протянул ему.
— Для пичужек годятся, а вот ворона не убьют, — разглядев их, сказал дед Мирю.
Я вспыхнул от стыда. Действительно, сколько ни стрелял я в воронов, до сих пор не убил ни одного, но мое охотничье воображение заставило меня солгать.
— А с пульками у тебя нет патронов? Из ружей и пульками стрелять можно, — сказал старик, на которого моя ложь не произвела ни малейшего впечатления.
— Есть, — ответил я и подал ему несколько коротеньких патронов, из которых выступали половники крупных пуль.
— А теперь пойди-ка, сделай отметину на курятнике и посмотрим, точно ли бьет твоя хлопушка, — сказал мне дед Мирю.
Я подбежал к пустовавшему курятнику, возле которого под тенью навеса лежали две гончие, и углем поставил на его дверце черную точку.
Старик прицелился и выстрелил. Дробь ударила на сантиметр выше цели. Мурат с Волгой залились лаем, а Зымка кинулась к курятнику и начала обнюхивать возле него землю.
— Дай еще один патрончик, — сказал дед Мирю, вглядываясь в мишень.
Но и во второй раз промахнулся. На этот раз дробинка ударила слева над точкой. — Неточно бьет, — покачал головой старик. От открыл затвор, повернул ружье к себе и заглянул внутрь.
— Ясно, нарезки нет. Потому дробинка и летит в сторону. Но для пичуг сойдет, — добавил он.
После этого приговора мое ружьецо мгновенно упало в моих глазах. Да и как иначе, если оно оказалось непригодным для больших охотничьих подвигов!
— Значит, им нельзя убить зайца? — разочарованно протянул я.
— Отчего ж нельзя. Можно. Даже и волка и того можно. Глянь-ка, как изрешетило дверь, вот только бьет неточно. В этом-то и вся загвоздка.
Гончие, возбужденные выстрелами, продолжали скулить. Зымка без устали вертела своим обрубленным хвостом и тревожно следила за нашими движениями.
Старик снова поднял ружье, прицелился и нажал на спуск. Боек щелкнул.
— А целиться из него сподручно, — сказал он и принялся учить меня, как правильно держать ружье и прицеливаться.
— Дай сюда левую руку. И не целься долго. Как только мушка упрется в мишень — стреляй, — советовал он мне.
Никакая другая дружба не возникает так быстро и непринужденно, как дружба между стариками и детьми, особенно если их связывают общие интересы. Через полчаса мы с дедом Мирю уже переговорили по всем вопросам и во всем были согласны друг с другом.
Старик пообещал сводить меня с собой на охоту — я, мол, буду носить его сумку и держать на поводке собак. Но насчет ружья предупредил, что разрешит мне брать его с собой лишь изредка.
— До открытия сезона еще целый месяц, — сказал дед Мирю. Но пока мы походим на рыбалку. Будем ловить черных усачей удочкой, а заодно я тебе покажу, где чаще всего садятся голуби. Может, и собьешь парочку своей хлопушкой, коли сядут поблизости, — улыбнулся он и снова принялся чинить седло.
Жена его принесла мне целую тарелку вишен. Я подошел к оконцу и сквозь крохотные стекла стал жадно разглядывать висевшие в доме на стене двустволку, ветхий патронташ с разноцветными патронами — зелеными, красными, желтыми, и согнутый, словно бублик, медный рог, поблескивавший в полумраке комнатки. Мне хотелось войти туда, коснуться этого настоящего, покрытого славой охотничьего ружья, опоясаться тяжелым пантронташем и затрубить в рог.

Внезапно у меня над головой, где спускалась над окнами широкяя стреха, что-то зашумело, и я вздрогнул. Оказалось, там висит сетчатая клетка с перепелом, которую я раньше не заметил.
Долго смотрел я то на двустволку, то на перепела, вертевшего го ловкой из стороны в сторону, долго пытался подбить старика расскaзать мне какую-нибудь охотничью историю. Но тот, занятый седлом уклончиво отвечал на мои.хитрые вопросы и посмеивался в седые усы' — Пойди-ка, погляди, куда осел забрел, а то еще, чего доброго за' берется в огород к соседу и окучит ему тыкву, потом скандалу не оберешься, — сказал он, поняв, что ему нелегко будет отделаться от меня Домой я вернулся лишь вечером, в отличном настроении и потный надежд. Ночью почти не спал. Представлял себе, что я настоящий охотник и брожу с ружьем по лесу — конечно, вместе с дедом Мирю которому был уже предан всей душой.

СОЛОВЕЙ НА ЗАВОДЕ

Я учился уже в старших классах гимназии, когда дед Мирю, совсем состарившийся, сгорбленный, перестал ходить на охоту. Зымка, Волга и Мурат давно были закопаны на краю обрыва. Старушка-жена его тоже лежала в земле. Жил с ним теперь его самый младший сын, слесарь, который после смерти матери переселился со своей семьей к отцу.
Не имея сил ходить на охоту, старик принялся мастерить клетки для птиц. Он держал у себя нескольких зябликов, одного дрозда, пять-шесть щеглов. Все они были отличными певцами, и я удивлялся умению старика заставлять их петь. Как он добивался этого — неизвестно но птицы в его бедном домишке пели часами, радуя ему сердце.
— Есть у меня один секрет, — смеялся дед Мирю, когда я просил его раскрыть мне свою тайну. — Сын мой Милуш его знает. И ты можешь узнать, только на что он тебе? Ты же ученым человеком будешь, не станешь с этим возиться.
Дед Мирю умер, когда меня не было в городе, и я так и не узнал его тайну.
Много времени прошло с тех пор, и вот два года тому назад мне пришлось побывать на одном из наших заводов. Был канун Первого мая. У входа в просторный, светлый цех со стеклянной крышей висели два брезентовых мешочка. Они сразу бросились мне в глаза, и я удивился, зачем их там повесили. Эти мешочки отнюдь не делали помещение красивей, даже напротив, портили его вид. Я уже хотел было спросить, каково их предназначение, как вдруг меня поразило нечто совсем необычное. Среди равномерного гула машин, расставленных в два ряда, среди смеха и разговора рабочих, которые спешили закончить работу, чтобы подготовиться к празднику, в -этом помещении из бетона и стали во все горло пели соловей и зяблик. И пели так громко, с таким подъемом, словно старались превзойти друг друга.
Я подумал, что рабочие смастерили какие-то поющие механизмы, и они находятся в этих брезентовых мешочках. Но как красиво, как искусно, ну точно живые птицы, пели они! Искуснейшим мастером должен быть тот, кто сделал их, — подумал я и, разговаривая с парторгом о том и о сем, не решался спросить, что же это такое, так как чем больше вслушивался, тем больше удивлялся: в пении двух птиц не было никакого однообразия. Механизмы ни в коем случае не смогли бы воспроизвести такие рулады и трели, и никогда бы ухо человека не уловило таких полутонов, которые характерны лишь для живых артистов в лесу.
— Чудесная музыка, — все же не удержался я.—Просто удивительно. Поют, как живые.
Парторг, высокий и смуглый человек с черными как уголь глазами, поглядел на меня, хитро улыбаясь.
— А вы что же, думаете, они не живые?
— Ну конечно. Но должен признаться, что поражен их совершенством.
— А вы послушайте повнимательнее. Разве могут так петь механизмы?
— Ну что ж, допустим, что это не граммофонные пластинки с за писью, сделанной в лесу. Но объясните мне тогда, как могут живые птицы петь здесь, на заводе, среди этого гула?
— Но ведь они поют, не так ли? Как видите, и птицы готовы петь во славу революции и социализма! Поют по нашему заказу, ведь завтра Первое мая! — засмеялся парторг.
— Ну разве что так ...
— Значит, не верите, что они живые? Янко! — окликнул он проходившего в это время мимо нас рабочего. — Позови-ка сюда бай Милуша.
Из соседнего цеха к нам вышел пожилой человек. В его лице было что-то очень знакомое мне, но как ни напрягал я память, не мог вспомнить, где видел этого человека.
— Вот товарищ не верит, что наши птички живые, — сказал ему парторг. — Может, ты покажешь ему их? Только бы не помешать им петь.
— Отчего же не показать? А петь они не перестанут, — ответил рабочий, пристально глядя на меня. — А я, кажется, вас знаю. Вы не из города ли Т.. ? Я ведь сын того самого деда Мирю, с которым вы когда-то в детстве ходили на охоту. Вот видите, помню вас, — добавил он и протянул мне руку.
Мы сердечно поздоровались как старые знакомые, и он повел меня к двери, где висели мешочки. Когда он приоткрыл их, я действительно увидел двух птичек.
Брезент был намочен. Через него просачивался точно такой свет, какой бывает рано утром в лесу. Внутри птичка не видела ничего, но зато чувствовала теплую влагу, так как мешочки нагревались от температуры в цехе. Это создавало птицам иллюзию, что наступает утро, и они пели неумолкая в ожидании рассвета. А как известно, птицы больше всего поют в эти ранние утренние часы.
Вот когда только я узнал про секрет деда Мирю, примененный его сыном как раз там, где следовало. Песня птиц раздалась на заводе, когда туда пришли свобода, радостный труд и новые светлые надежды на будущее.