Леонид Жуховицкий — известный прозаик, драматург, публицист. Родился в 1932 г. в Киеве Окончил Литературный институт им. М. Горького. В настоящее время живет в Москве. Aвтop 20 книг и 15 пьес. Многие его произведения (роман «Остановиться, оглянуться...», повести «Только две недели», «Орфей» и др.) переведены на иностранные языки. Пьесы «Верхом на дельфине», «Одни, без ангелов», «Трубач на лошади» пользуются популярностью в нашей стране и за рубежом.

|Содержание:
Часть первая
Часть вторая
Часть третья

***

Если интересуемая информация не найдена, её можно Заказать

Герой романа —- молодой талантливый журналист, которого друзья С доброй иронией называют «королем фельетона». Ему свойственны лучшие черты нашего современника: верность в дружбе, любви, принципиальность, идейная непримиримость.
В романе затронут злободневный вопрос об ответственности личности перед обществом, о воспитании нравственного мужества.

Леонид Аронович Жуховицкий

ОСТАНОВИТЬСЯ, ОГЛЯНУТЬСЯ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Тот день был самый обыкновенный, как говаривали в старину, прекрасный летний день, странный, полный почти несовместимых событий,— обычный день газетчика.
Я прилетел рано, при сером, еще прохладном небе. Но пока шагал по тяжелому бетону аэродрома, пока ждал чемодан, пока переводил стрелки часов почти на полциферблата назад,-все вокруг светлело, розовело, становилось отчетливей и ярче.
Две аэродромные девчонки в серых форменках, обнявшись, глядели на дальний лес, из-за которого вот-вот должно было ударить солнце. Я улыбнулся им с чувством некоторого превосходства — я уже видел солнце четверть часа назад, когда самолет, накренясь, разворачивался над Внуковом.
Потом был мчащийся к городу автобус, стремительный, по-звериному упругий. Он легко обгонял «Москвичи» и «Волги», подрагивая от избытка силы.
Я сошел в центре, в самом центре, на площади, где начинаются лучи едва ли не всех московских магистралей, на старой узковатой площади, забитой еще дремлющими автобусами Аэрофлота. Какой-то таксист приоткрыл дверцу машины, предлагая за полтинник торопливо перелистать десяток гулких, пустых сще улиц. Я покачал головой — утренняя Москва выпадает мне не так уж часто.
Чемодан легко и плавно покачивался в руке д шел Новым Арбатом. Широченный проспект был тих, чистый асфальт отсвечивал голубым, и позади меня до самого Кремля не было никого, а впереди меня на квартал, сонно поводя головой, топал какой-то парень. Он был в белой рубашке, пиджак висел за спиной, как дорожная кладь. Парень шагал размашисто и гулко, а я ему немного завидовал: в такой час возвращаются домой только счастливые.
Потом из переулка вывернулся какой-то ошалелый велосипедист. Он катил на гоночном, пригнув голову к рулю. Обогнал меня, обогнал того^ парня; и еще долго маячила впереди, уменьшаясь, его оранжевая спина, крест-накрест перечеркнутая запасными трубками.
Кое-где уже светили белыми фартуками дворники — ранние пташки города. Но они хозяйничали во дворах и на тротуарах. Так что весь огромный проспект в этот час принадлежал нам троим: мне, счастливому парню с пиджаком за спиной и ошалелому велосипедисту в оранжевом свитере...
Моя улочка была разрыта —вдоль тротуара тянулись груды колотого асфальта и сыроватые песочные валы, похожие на брустверы. За этой оборонительной линией стоял наш дом, трехэтажный, приземистый,— обычный переулочный дом, старый, но без родословной, вряд ли когда-либо знававший лучшие времена. А у подъезда действовал наш дворник Гаврила Яковлевич — неторопливый, с лицом философа.
— Роют? — крикнул я ему.
— А как же! — с достоинством ответил он.
Я отодвинул деревянную предохранительную ограду и по шаткой трубе перебрался через траншею,
— Приехал? — сказал Гаврила Яковлевич.— Понятно.
Неделю назад он почти так же проводил меня:
— Уезжаешь? Понятно.
Счастливый человек —все ему понятно!
Я взбежал на третий этаж, открыл входную дверь своим ключом и быстро прошел по длинному пустому коридору, мимо пустой кухни, мимо молчащего телефона, мимо дверей, за которыми тихо ждали семи будильники, электробритвы и пластмассовые ящики радио.
Я поставил чемодан у двери своей комнаты. Неделю назад я ушел отсюда на работу, не успев даже застелить кровать. С тех пор я четыре ночи спал в четырех разных постелях, одну — в телеге, на сене, две ночи вообще не спал. А теперь я вернулся с работы.
Я нашел ключом замочную скважину, я прикрыл глаза и, расслабив наконец плечи, разом впустил в тело усталость.
Я люблю свою комнату. Она свалилась на меня, как подарок, выпала нашей редакции при одном из распределений. Все очередники от нее отказались — они надеялись на лучшее. Я ни на что не надеялся. И комната досталась мне.
Она узкая и длинная. Восемь квадратных — все, что пужно, и ничего лишнего. Кровать, письменный стол, полка с книгами, холодильник, вешалка и огромный подоконник, на котором можно играть в пинг-понг. Отличная комната —девушки говорят, что берлогу настоящего журналиста они представляли себе именно такой.
Я открыл дверь. В комнате было почти светло: за окном уже начался день, а штор у меня отродясь не было. На письменном столе лежала книга, раскрытая мной неделю назад. На вешалке висела кепка —в последний момент я решил ее не брать. А на моей кровати спала женщина.
Она спала, уткнувшись носом в согнутый локоть, ровно, почти неслышно дыша,— обычная женщина, не .слишком красивая, не слишком молодая, в меру усталая. Впрочем, у нее было время отдохнуть — стрелки на моих часах только начали подбираться к шести.
Ее вещи были удобно разложены и развешаны на единственном стуле, поверх кофточки бережно и нежно пристроены тонкие чулки—один с аккуратной штопкой на носке. Рядом на полу стояла большая сумка, слишком приличная, чтобы выглядеть хозяйственной. Она была раскрыта, и я заглянул внутрь. Детские рейтузы, полиэтиленовый мешочек с бутербродами, книжка и разная мелочь, с помощью которой женщины за десять предрабочих минут ухитряются стать немного красивей и моложе
Я осторожно поставил чемодан у двери и прошел к окну. Мой широченный подоконник был непривычен — я не сразу понял, что он просто вымыт. А на нем стоял стаканчик с цветами.
Женщина тихо вздохнула, погладила подушку рядом с собой, и комната сразу стала теплой и живой. Я подумал, что она конечно же москвичка — только настоящие москвички умеют так естественно и уютно располагаться в незнакомой квартире. Да и усталость на ее лице была московской усталостью.

Я отодвинул стаканчик с цветами, сел на подоконник и достал из кармана блокнот. Он был измят и грязен. У журналистских блокнотов вообще короткаg жизнь — одна поездка. Вот и этот был весь исписан ц исчеркан, последняя запись вылезала на обложку.
Я стал просматривать блокнот. Некоторые фразы были подчеркнуты, иногда даже двумя чертами, а сбоку еще стоял восклицательный знак. Но теперь этим пометкам особенно верить не стоило: на месте кажется важным одно, а когда под руками весь материал — другое. Я разбирался в кляузном квартирном деле, говорил с десятками нужных и ненужных людей, и каждый из них оставил хоть строчку в блокноте.
Вовсе не обязательно было записывать столько. У меня хорошая память, и при желании я мог бы даже сейчас написать очерк, вообще не заглядывая в блокнот. Раньше я так и делал. Я брал памятью, тратил ее, не считая, — первые свои очерки вообще складывал в голове, как стихи. Но я собирался жить долго и работать много, а голова у человека одна — поэтому теперь я щадил свою память, как умный мастеровой щадит инструмент. Память — хлеб газетчика, главное при сборе материала. Еще важна эрудиция. ' ~~
Я отыскал в кармане красный карандаш и заново подчеркнул самое существенное. Теперь оставалось написать. На это у меня будет два дня — сегодняшний можно не считать, сегодня отдых. ^Завтра я набросаю черновик, послезавтра перепишу начисто, в пятницу утром материал уйдет в секретариат. Нужно будет днем позвонить в редакцию — пусть оставят строк двести в воскресном номере.
За стеной заворковал будильник. Зашевелились шаги в коридоре.
Скоро проснется женщина, спящая на моей кровати. Мне незачем ее будить — женщины, у которых завтрак в полиэтиленовых мешочках, никогда не опаздывают на работу.
Я слез с подоконника и поставил стаканчик с цветами на прежнее место. Медленно прошел по комнате и осторожно прикрыл за собой дверь.
На улице уже спешил по своим делам разный народ. Ожили такси. И все-таки Москва была еще просторна, спокойна и даже немного провинциальна.
Через час она станет столицей.

Я дошел до остановки. И автобус был еще утренний, легкий, словно делал пробежку после зарядки. Он катил от квартала к кварталу, и никто ему не мешал. • Год назад мой друг Юрка получил квартиру в новом доме. Звонок у них был слишком резкий, и я тихонько постучал. Но Рита открыла почти сразу же.
— Наконец-то! — сказала она.— С самолета?
— С самолета,— ответил я.— Юрка спит?
— Спит. Вчера дежурил до трех. Я сейчас разбужу.
Я поймал ее за руку:
— Ради бога!
— Ничего с ним не случится. И вообще что это за по-рядок: лучший друг прилетел из Иркутска, а он спит.
— Лучший друг тоже хочет спать,— сказал я.— Ее* ли ты деликатный человек, кинь мне на пол какой-нибудь тюфяк погрязней.
— Не говори глупостей,— ответила -она. — Прежде всего я тебя накормлю. А пока ты будешь есть, постелю постель.
Мы прошли на кухню. Рита быстро навела порядок на столе, вынула из холодильника всякие тарелочки и мисочки — в этом доме всегда была еда.
— Шикарно живете,—сказал я.— вообще семейные люди — типичная новая буржуазия.
— Конечно,—сказала Рита. — Семья — это совсем другое дело. Когда ты наконец женишься?
Я взял кусок хлеба, намазал маслом, положил сверху колбасу, запустил в горчичницу легкую пластмассовую щепочку и, уже просто для комплекта, посыпал бутерброд солью и перцем. Семейный дом — всегда все под руками!
— А черт его знает когда,— сказал я.
А черт меня знает когда. Может, и совсем не женюсь. Я пропустил тот розовый возраст, когда женятся по иллюзии. Теперь трудно.
Рита полезла на антресоли за бельем. Я сказал, что не надо, я же с дороги. Но она уверенно настояла на своем:
— Неужели ты думаешь, что я дам гостю грязную наволочку?
— Стирать ведь придется.'
— Ну и что?
Она была хорошая девка, но ее жизненные правила были чересчур незыблемы.

Рита постелила мне на диване в маленькой комнате. Стягивая рубаху, я еще успел подумать, что проснуться пожалуй, надо часов в двенадцать. Но комната уплыла — я уснул раньше, чем щека коснулась подушки.

2
Я проснулся без трех минут двенадцать — сработал какой-то неведомый механизм, безошибочно выручав' ший меня и в более сложных случаях. В квартире было пусто и прибрано, Ленкины куклы аккуратно сидели на коврике у стены. В субботу Ленку возьмут из пятиднев ки — тогда у них начнется жизнь.
Я принял душ, побрился Юркиной «Невой» и па шел на кухню. Завтрак стоял на плите, сковорода накрыта крышкой. На столе лежала записка от] Юрки: «Как ты там, пижон, существуешь? Позвоню1 днем».
Я поел и тщательно вымыл посуду — аккуратность вещь заразительная. Забавно было хозяйничать в такой благоустроенной квартире.
На улице я из первого же автомата позвонил на рабо-: ту. Подошел практикант Генка. Я сказал, что приду! завтра и что надо заявить очерк на воскресенье.
— Сколько строк? — спросил Генка.
Я сказал, что триста — запас не помешает. Попросишь двести —дадут сто пятьдесят. Правда, обычно меня не режут. Но береженого бог бережет.
— Выбью,— сказал Генка.— Кстати, тебя тут ждут.
— Кто?
— Какой-то человек.
— Ясно,— сказал я.— Попроси его прийти завтра.
— Он проездом, вечером на поезд.
— Ты с ним говорил?
— Он хочет именно с тобой.
Я сказал, что ладно, приду через сорок минут.
В принципе всем этим вполне мог заняться Генка, в крайнем случае, Лев Игиатьевич. Но раз человек хочет поговорить именно со мной... Все-таки чертовски приятно вдруг ощутить себя незаменимым!
И опять я шел по улицам, по новым, теперь дневным московским улицам, собственно, уже и не московским, по улицам, которые захлестнула и переиначила выхлынувшая с вокзалов и аэродромов миллионная толпа. Я шел по московским улицам, москвич с головы до-ног, до жестких, почти железных подметок, на которых расписались камни едва ли не всех российских дорог. Я шел по своему городу, узнавая его и узнавая себя в зеркалящих стеклах его витрин, в уличных зеркалах его парикмахерских. Шел по городу, в котором вырос и живу, в котором, между прочим, тридцать лет назад родился— правда, того города уже нет...
Моя родина — разрытая земля, вывернутая к небу своей одноцветной песочной изнанкой, земля, которой от всей ее первозданности остались лишь случайные куски изрезанной дернины. Моя родина — котлованы, траншеи, навалы труб и кирпичей, покалеченный экскаватор, две недели живший под окнами нашего барака, сонный гигант, с которым мы играли в Испанию и мелом писали на кабине «No pasaran!» —они не пройдут!..
К сожалению, они прошли.
Ладно, посмотрим, жизнь еще не кончена...
Еще помню свалку — наши джунгли, великую страну неожиданностей. Там из груды ветоши и стружек я однажды выскреб железку — не шарик, не ролик, не деталь, просто изрезанный металлом металл, железку с зазубренными краями. Странно, но именно тогда доставшийся мне мир поразил меня своей незаконченностью... Хорошая была свалка, во весь огромный пустырь,— теперь там поселок завода «Красный ветеран»...
Моя родина — тупики за бараками, где я бил морду личным врагам, а личные враги били морду мне. Я злопамятен — ярость проигранных драк так, наверное, никогда и не уляжется. Хотя пора бы и забыть — нет больше тех бараков, нет тупиков. Где теперь оттачивают зубы маленькие московские волчата?
Тридцать лет, а я уже старожил: город моего детства-весь ушел в память. Мне еще повезло — в каждой третьей командировке я попадаю на родину. Сплю в бараке, привычно гляжу, как шуршит и осыпается вывернутая наизнанку земля, как между траншеями аккуратно пробирается экскаватор... Моя родина—стройка.
...На углу, в шикарной стеклянной забегаловке, продавали пончики — когда я уезжал, в ней еще возились маляры. Есть мне не хотелось, но и пройти мимо было жаль. Я взял пару пончиков и съел их медленно, оце-
9

..................