ХРК-684. Аксаков С. Т. Аленький цветочек - 25.Детская литература - Библиотека C4 - Каталог Библиотеки

Главная » Статьи » Библиотека C4 » 25.Детская литература

ХРК-684. Аксаков С. Т. Аленький цветочек

Раздел ХРК-684

Аксаков С. Т.

Аленький цветочек: Сказка ключницы Пелагеи

Предисл. А. Шарова; Рис. Л. Ионовой.

— М.: Дет. лит., 1982.—32 е., ил.—(Школьная б-ка)

Аннотация

Одна нз самых популярных и любимых детьми сказок.

Если интересуемая информация не найдена, её можно Заказать

В который раз я перечитываю чудесную сказку Сергея Тимофеевича Аксакова «Аленький цветочек» — и каждый раз чувство, будто не только читаешь, но и слышишь её. Это потому, вероятно, что слова в сказке особенные — задумчивые и протяжные, как в старинной песне: Собрался купец за море и говорит дочерям:
— Коли вы будете жить без меня честно и смирно, то привезу вам такие гостинцы, каких вы сами захотите...
Старшая дочь попросила золотой венец из каменьев самоцветных, чтобы было от них светло в тёмную ночь, как среди дня белого.
— Привези мне тувалет из хрусталю восточного, цельного, беспорочного, чтоб, глядясь в него, я не старилась и красота моя девичья прибавлялася,— попросила средняя дочь.
А когда настал черёд младшей дочери, самой ласковой и любимой, она поклонилась отцу в ноги и попросила привезти ей аленький цветочек, которого не было бы краше на белом свете. — Ну, задала ты мне работу потяжеле сестриных...— сказал отец меньшой дочери.— Аленький цветочек не хитро найти, да как же узнать мне, что краше его нет на белом свете?..
Так начинается долгая эта сказка. Много раз Сергей Аксаков мальчиком, когда гостил в имении деда, слушал тревожащее сердце таинственное повествование.

Шёл снег, будто небеса рассыпались снежным пухом, наполняя воздух движением и поразительной тишиной. Начинались сумерки. Ключница Пелагея пряла и под жужжание веретена неторопливо говорила.

Сама жизнь этой удивительной женщины походила на сказку, только очень нерадостную. Девочкой она вместе с отцом убежала от помещика, известного своей жестокостью,— из Оренбургских степей «за тридевять земель» в Астрахань.

В низовья Волги стекались беглые крепостные и вольные казаки, приезжали купцы из Персии и Турции. Множество сказок жило в пёстром скоплении выходцев из разных губерний России, из разных стран и переходило из уст в уста.

Однажды Пелагея проведала, что хозяина её уже нет на свете, а она по наследству перешла во владения Аксакова — помещика, как говорили, «строгого, но справедливого», и вернулась на родину. В те далёкие времена у царей, знатных вельмож, а нередко и у обычных помещиков были свои «бахари» — рассказчики сказок,— они заменяли книги. Дед Сергея Аксакова не спал по ночам, болел; Пелагея стала в его доме не только ключницей, но и бахаркой, ночи напролёт неутомимо рассказывающей сказки; русская Шехерезада.

Наматывается на веретено, тянется, тянется нить, и сквозь надвигающуюся темноту, как сквозь полную горя жизнь рассказчицы, светящейся нитью прядётся сказка о том, что никто и ничто не победит зло, кроме любви, если она истинная и самоотверженная.

Прошло почти полстолетия. В день рождения своей младшей — любимой внучки Оли, Сергей Тимофеевич Аксаков обещал написать для неё маленькую повесть о своём детстве. Так было задумано одно из самых замечательных произведений русской литературы — «Детские годы Багрова-внука».

Только самое начало жизни описано в «Детских годах». Сергей Аксаков родился 20 сентября 1791 года. Жизнь мальчика началась тяжёлой болезнью. Может быть, именно это сделало так, что первым и самым сильным чувством, зародившимся в Серёжиной душе, была жалость ко всем страдающим и слабым.

Мать не покорялась злой воле природы. Просыпаясь среди ночи или приходя в сознание после обморока, Сергей видел её тревожные и нежные глаза. Всё живое на земле создано солнечным теплом; мальчик не мог бы выразить этого словами, но чувством он понимал, что всё живое в нём даровано и сохранено материнской самоотверженностью. Так рано, прежде и могущественнее всего иного, вместе с жалостью в его сердце возникла любовь и благодарность.

Городской дом Аксаковых окружал небольшой сад. Как-то, сидя на окошке, Сергей услышал жалобный визг и стал просить мать, чтобы послали посмотреть, кто это плачет. Дворовая девушка вернулась, неся в пригоршнях крошечного, ещё слепого щенка. В мире мальчика появилась неказистая дворняжка Сурка — существо, так же зависящее от его забот, как сам он зависел от взрослых. Сурку он учил, кормил, оберегал.

Когда Серёжа капризничал, его выносили из дому и сажали в распряжённую карету. Он сразу успокаивался; ему казалось, что он едет, мчится в неведомые края. Но вот жарким июльским утром в карету впрягают лошадей, и начинается настоящее путешествие. Из Уфы они ехали в имение деда. Потом всё детство будет пронизано дорогой: поездками в дальние сёла к родным. Переправами через реки Белую и Волгу. Весенними, летними, осенними и зимними путешествиями в ближний лес, на реку, на болото, в поле, где чудес не меньше, чем на тысячекилометровом пути.

Мальчик увидит весенний перелёт птиц, когда, по выражению его дядьки Евсеича, «всякая птица валом валит без перемежки», и потом так опишет это первое на его памяти чудо: «...Беспрестанно проносились большие и малые стаи разной прилётной птицы: одни садились, другие поднимались... Крик, писк, свист наполняли воздух. Не зная, какая это летит или ходит птица, какое её достоинство, какая из них пищит или свистит,— я был поражён, обезумлен таким зрелищем».

Только то, что всё перевернуло в тебе, обезумило,— сохранится и, может быть, вобрав частицу твоей души, когда-нибудь воплотится в творчестве.

Мальчик был обезумлен природой.

...Во времена детства Аксакова в русской литературе ещё преобладали громогласные оды, воспевающие царей и военачальников. Пушкин и Гоголь продолжали и завершили движение к обычной жизни, обычному человеку, которое начали предтечи их, великие русские писатели восемнадцатого века — Державин, Фонвизин, Радищев. Они — Пушкин и Гоголь—как бы застроили тогда несколько пустынную литературную Россию городами и сёлами, от солнечного села Диканьки до города N, куда въезжает на своей бричке Чичиков, до Петербурга с его Медным всадником.

И сколько же прежде неведомого открылось стране в этих городах и сёлах!

Пушкин и Гоголь заселили литературу России людьми из народа, говорящими не придворным, а обычным языком; туда вошли чернобородый со сверкающими глазами Пугачёв и такой совсем неприметный, жестоко придавленный человек, как Акакий Акакиевич Башмачкин, которому до ужаса не повезло с его новой шинелью; вошёл наглый Ноздрёв и несчастный Евгений, бросивший вызов грозному медному кумиру и безжалостно растоптанный им.

Пушкин и Гоголь избороздили Россию дорогами и просёлками — «от финских хладных скал до пламенной Колхиды». По сторонам раскинулись бескрайние поля и леса; протянулись полноводные реки — такие величавые и широкие, что, по образному слову Гоголя, редкая птица долетит до середины течения.

На долю Аксакова выпало внести новые краски в реальную картину России, создаваемую великой литературой: заселить реки, степи, болота и леса зверями, птицами, рыбами. Он и совершил это в «Записках ружейного охотника Оренбургской губернии», и в «Записках об уженье рыбы», и в очерке «Собирание бабочек». Он широко распахнул окна литературы перед всем, что порхает, летает, рыщет в лесах, одарил её «аленьким цветочком» живой природы, по которому она так тосковала.

Он завершил свой труд, поселив в лесах, рядом с птицами и зверями, сказку с её чудовищами и красавицами. Так, почти натуралист, он стал почти волшебником. Вернее сказать, не «почти», а особым натуралистом и особым волшебником. Он был не обычным, а особым натуралистом, потому что заселил землю зверями и птицами, преображёнными взглядом поэта. Вот болотный кулик с желтовато-красным оперением. Обычный кулик, но послушайте, что о нём рассказывает Аксаков:

«Едва только человек проходит мимо места, занимаемого болотными куликами, как один или двое из них вылетают навстречу опасности... Кулик бросается прямо на охотника, подлетает вплоть, трясётся над его головой, вытянув ноги вперёд, как будто упираясь ими в воздух. Птица готова сделать всё, пожертвовать жизнью, чтобы защитить птенцов, спрятавшихся где-то поблизости».

Люди часто говорят: «зверский поступок». Аксаков показал, что, в сущности, звери почти никогда не совершают «зверских поступков»— им несвойственна бессмысленная кровожадность. Он написал, как считается, одну-единственную сказку «Аленький цветочек», но сколько ещё сказочных былей благородства и самоотвержения подсмотрел он в природе и рассеял по своим сочинениям.

...Зимой в Уфе к Серёже Аксакову стал ходить Матвей Васильевич, преподаватель народного училища, и учить его чистописанию. Чтобы Серёже было не так скучно, ему подыскали товарища, мальчика Андрюшу из соседской бедной семьи. И вот Серёжа заметил, что, даже если бы они с Андрюшей писали одинаково неудачно, отметки ставились разные: ему — «не худо», а Андрюше — «посредственно». И так повторялось всякий раз.

Первое смутное сознание неравенства осветило и одновременно тучей застлало сознание мальчика. Это важнейшее событие в жизни человека, особенно одарённого писательским даром; ведь желание сделать мир разумнее — едва ли не главная побудительная причина творчества.

Однажды Матвей Васильевич повёл Серёжу в народное училище. Тут учитель, прежде казавшийся добряком, странно изменился. Не знаешь? На колени! — крикнул он, когда мальчик, вызванный к доске, не смог ответить урока. По окончанию занятий трое сторожей, вооружённых пучками прутьев, принялись сечь мальчиков, стоявших на коленях за доской. «Слишком рано получил я это раздирающее впечатление и этот страшный урок! Он возмутил ясную тишину моей души»,— писал впоследствии Аксаков.

Но точно ли — «слишком рано»? Душа воспитывается не одной любовью и красотой. Не сами «страшные уроки», а только равнодушие к ним смертельно опасно уму и таланту. Мальчик увидел, что люди вокруг делятся на свободных и крепостных. Рано проснувшись, светлый и печальный интерес к народной жизни не угаснет; можно закрывать глаза на неправду — иные так и поступают,— но это всё равно что вместе с совестью похоронить свой дар.

От дворовых Серёжа Аксаков услышит правдивые рассказы о своём незадолго до того убитом родиче, помещике-крепостнике Куроедове—изверге, который запарывал непокорных. Аксаков напишет о нём и этими правдивыми страницами внесёт свою долю в понимание бесчеловечности рабства.

Через много лет, при первых вестях о готовящемся освобождении крестьян Аксаков обратился со стихотворным посланием к России:

С плеч твоих спадает бремя.
Докажи, что не рабой
Прожила ты рабства время...
Покажи нам, как оковы
Скинешь ты с могучих ног,
Как пойдёшь ты в путь свой новый,
Как шагнёшь через порог...

В жизнь мальчика рано входят книги. Он жадно читает всё, что попадётся. Чтение пробудило тягу к сочинительству. О том, что он услышал или прочитал, по-своему пересочиняя, мальчик рассказывал сестрёнке.

Рассказывал ей, что в доме был пожар, а он выскочил из окошка с двумя детьми. При этом Сергей хватал сестриных кукол — они должны были изображать детей, спасаемых из пламени; вместе с писательским в нём пробуждался артистический дар — долгие десятилетия эти два родственных искусства боролись за его душу.

Он рассказывал сестре, что в саду дедушкиного дома — пещера, там обитает Змей Горыныч о семи головах; но он отрубит у змея все головы. Сестричка пугалась: худо спала, плакала. Он жалел её, но втайне гордился тем, что выдуманные им истории так волнуют. Он начинал предчувствовать «силу слов» — своих, рождённых собственным жизненным опытом, собственным воображением. Уже всё главное для писателя поселилось в его душе. И вот ведь Пушкин так рано, ещё в отрочестве, почувствовал неодолимую потребность не просто рассказывать, а писать, слагать стихи. Рифмы, строки хлынули на бумагу бурным потоком, и поток иссяк только со смертью поэта.

Но может быть и иначе. Бывает так, что человек после детства как бы разминётся с самим собой; иногда десятилетиями будет искать он свою судьбу, истинное предназначение. Долгие годы Аксаков был известен как хлебосольный московский барин, радостно встречающий гостей; страстный театрал; охотник, исходивший башкирские и подмосковные леса и болота бессчётными весенними зорями; неутомимый рыболов, за долгие часы — а вместе сложились бы месяцы и годы — проведённые с удочкой на берегах рек, не упустивший ничего, что с глазу на глаз открывала ему природа. Он был отзывчивым человеком, как личное своё страдание воспринимавшим крепостное горе страны; был заботливым мужем и отцом. Но виденное ежедневно и вблизи ещё не находило воплощения в творчестве, а тут же скрывалось в неведомых тайниках памяти. Должно было произойти нечто потрясающее, чтобы все эти богатства открылись. Таким событием стала встреча с Гоголем.

Он читает и перечитывает «Вечера на хуторе близ Диканьки», потом «Миргород», «Ревизор» и, наконец, «Мёртвые души» — их Аксаков впервые услышал из уст самого Гоголя. Словно свежий ветер пронёсся над Россией с явлением Гоголя; разгоняя туман, он позволил оглянуть страну, чудно высветленную непостижимым светом. Казалось, слёзы порой набегают на глаза чтеца, и всё-всё виделось сквозь эти слёзы, придававшие и смешному, и горькому, и тому даже, что можно было счесть ничтожным, невыразимый смысл.
Аксаков был потрясён Гоголем, обезумлен им — тут не найти другого, более подходящего, чем это его детское слово. Строки Гоголя были как капли дождя; влага поднялась испарениями со всей земли и грозой проливалась на страну. Они вызывали чувство преклонения и тревожной любви — сколько же душевного богатства отдал и отдаёт этот великий писатель народу. Сочинения Гоголя многое пробудили в Аксакове. Было чудесное детство, была почти не проявившаяся в творчестве жизнь, а теперь наступает пора свершений. На пороге старости?! Но ведь старость—не смерть.

Странно и как-то больно встретиться в воображении с Серёжей Аксаковым, которого мы знали красивым и милым мальчиком, с блестящими глазами и сердцем нежным и таким впечатлительным, что он тяжко заболевал от одного несправедливого слова, встретить этого мальчика Серёжу, когда он превратился в отца большого семейства и деда — пятидесятичетырёхлетнего, рано состарившегося, очень больного.

Седая борода обрамляет осунувшееся лицо, левый глаз почти ослеп, да и правый видит так плохо, что Аксаков не может сам писать — приходится диктовать. Вот и жизнь прошла... Но точно ли «прошла»? Четырнадцать лет осталось ему, и теперь мы знаем, какими до краёв наполненными трудом, а значит, и счастливыми были эти последние полтора десятилетия. Глаза видят плохо, но домочадцам кажется, что старик всё время вглядывается во что-то незримое для них. Да так и есть на самом деле. В это время Аксаков писал Гоголю:

«Живём мы в деревне тихо, мирно и уединённо; даже не предвидим, чтобы могла зайти к нам скука... От утреннего чая до завтрака и потом до позднего обеда все заняты своими делами: играют, рисуют, читают... Я затеял написать книжку об ужении не только в техническом отношении, но и в отношении к природе вообще; страстный рыбак у меня так же страстно любит и красоты природы; одним словом, я полюбил свою работу и надеюсь, что эта книжка не только будет приятна охотнику удить, но и всякому, чьё сердце открыто впечатлениям раннего утра, позднего вечера, роскошного полдня. Тут займёт свою часть чудная природа Оренбургского края, какою я знавал её назад тому 45 лет».

Вскоре «Записки об ужении рыбы» были напечатаны, а через несколько лет вышли ещё две книги о природе с такими же совсем не зазывными названиями.
Тому, для кого чтение — одно из самых больших удовольствий в жизни, в каждой полюбившейся книге звучит особый голос.
Голос книг Аксакова — негромкий, как бы застенчивый. С первых же страниц слышится вопрос: да интересно ли вам? Слышится почти просьба: хорошо бы отбросить всё и пойти в глубь леса, по болоту, где почва упруго колеблется под ногами, на берег реки, где всплеснёт рыба на утреннем солнце, и снова, ничем не рушимое, стремится у ваших ног течение; пойти, если сердце «открыто впечатлениям раннего утра, позднего вечера, роскошного полдня...».

И ты ещё неясно думаешь, последовать ли робкому зову — в страницы, где нет ни воинских подвигов, ни увлекательных приключений, а руки уже сами собой листают книгу неторопливо, задумчиво, и больше всего хочется продлить радость общения с книгой, как со старшим другом. Раз возникнув, мир Аксакова не исчезает. И это особое течение в литературе, навечно скрепляющее человека с породившей его природой, по-своему преображённое, прозвучит и в «Детстве» Толстого, и в «Степи» Чехова, и в произведениях Бунина и Пришвина.

Вышли первые книги Аксакова, а он уже писал другие, очарование которых лучше всего выразить словами Пушкина:

И детства милые виденья
В усталом, томном вдохновеньи,
Волнуясь лёгкою толпой,
Несутся над моей главой!..

Одно за другим появляются самые главные произведения Аксакова: «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова-внука».

Аксаков пишет, как сажают деревья, только деревьям всё же суждено умереть в положенный срок, а эти книги, уже перешагнувшие порог второго столетия своего существования, даже не постарели, остались теми же «детства милыми виденьями».

«Порой кажется, что внезапное озарение может совершенно перевернуть человеческую судьбу,— писал замечательный французский писатель и сказочник Антуан де Сент-Экзюпери.— Но озарение означает лишь то, что духу внезапно откроется медленно подготовлявшийся путь. Я долго изучал грамматику. Меня учили синтаксису. Во мне пробудили чувства. И вдруг в моё сердце постучалась поэма».

И ещё он писал:
«Жить — значит медленно рождаться. Это было бы чересчур легко — брать уже готовую душу». Душа Аксакова раскрылась до самой глубины, только тогда в неё постучалась повесть «Детские годы Багрова-внука».
Гоголь, с мыслью о котором возникало каждое слово этого произведения, не прочитал его, он умер за шесть лет до выхода книги, как не прочёл Пушкин, убитый за пять лет до появления в печати «Мёртвых душ» Гоголя,— поэмы, им вдохновлённой.

...Ещё раз незадолго до смерти Сергея Тимофеевича Аксакова воскреснет в нашем воображении мальчик с блестящими глазами и нежным сердцем, чтобы больше уже не взрослеть, и не стареть, и встречать каждое новое поколение. Когда Аксаков перечтёт законченную рукопись и детство заново, чредой незабвенных лиц, вёснами и зимами, реками, лесами и полями, пением птиц, горькими и счастливыми минутами, любовью и скорбью, пройдёт перед почти погасшими глазами, он почувствует, что одного мотива, непременного в этой музыке детства, нет — сказки.
Тогда-то он напишет «Аленький цветочек», отбирая каждое слово, как жемчужины, старые, но с годами сверкающие всё более ярко,— и напечатает приложением к «Детским годам Багрова-внука». С чувством радости и даже с некоторой завистью думаю я о вас, молодые читатели, которым предстоит счастье первой встречи с чудесной сказкой.
А. Шаров