| Содержание
Введение к английскому изданию.
РАЗВИТИЕ СОЦИАЛИЗМА ОТ УТОПИИ К НАУКЕ
I.
II.
III.
Указатель важнейших имен

***

Если интересуемая информация не найдена, её можно Заказать

ВВЕДЕНИЕ К АНГЛИЙСКОМУ ИЗДАНИЮ
Предлагаемая брошюра была сначала частью более обширного целого. Около 1875 г. д-р Е. Дюринг, приват-доцент Берлинского университета, внезапно и довольно крикливо заявил, что он уверовал в социализм, и преподнес немецкой публике не только подробно разработанную социалистическую теорию, но и полный практический план преобразования общества. Само собой разумеется, он обрушился на своих предшественников; больше всего досталось Марксу, на которого он излил свой гнев полной чашей.
Это случилось в то время, когда только что произошло слияние двух частей социалистической партии в Германии — эйзенахцев и лассальянцев 1— и партия таким образом не только чрезвычайно усилилась, но, что еще важнее, получила также возможность направить все свои силы против общего врага. Социалистическая партия в Германии быстро становилась силой. Но для того, чтобы сделать ее силой, прежде всего необходимо было

1 На съезде в Готе (22—27 мая 1875 г.) состоялось объединение двух существовавших в то время немецких рабочих организаций — руководимой Либкнехтом и Бебелем Социал-демократической рабочей партии (так называемые эйзенахцы) и возглавляемой Га-зенклевером, Гассельманом и Тельке лассальянской организации (Всеобщего германского рабочего союза) — в единую Социалистическую рабочую партию Германии. Ред.

не подвергать опасности только что завоеванное единство. Между тем д-р Дюринг открыто начал создавать вокруг себя секту, ядро будущей самостоятельной партии. Поэтому мы были вынуждены поднять брошенную нам перчатку и вступить в бой, хотели мы того или нет.
Это, однако, было делом хотя и не слишком трудным, но явно кропотливым. Хорошо известно, что нам, немцам, свойственна страшно тяжеловесная «основательность», называйте ее как угодно — основательное глубокомыслие или глубокомысленная основательность. Когда кто-нибудь из нас приступает к изложению того, что, по его мнению, является новой доктриной, он считает необходимым прежде всего разработать это в виде всеобъемлющей системы. Он должен доказать, что и первые принципы логики и основные законы мироздания искони существовали только для того, чтобы в конце концов привести именно к этой новооткрытой и все завершающей теории. И в данном отношении д-р Дюринг был вполне скроен по этой национальной мерке. Ни много, ни мало, как полная «Система философии» — философии духа, морали, природы и истории,— полная «Система политической экономии и социализма» и, наконец, «Критическая история политической экономии» — три толстых тома в восьмую долю листа, тяжелых как по весу, так и по содержанию, три армейских корпуса доказательств, мобилизованных против предшествующих философов и против экономистов вообще и Маркса в особенности,— ведь это, поистине, попытка совершить полнейший «переворот в науке»,— вот с чем пришлось мне иметь дело. Я был вынужден трактовать обо всех и всевозможных предметах: от концепций времени и пространства до биметаллизма; от вечности материи и движения до преходящей природы моральных идей; от дарвиновского естественного отбора до воспитания молодежи в будущем обществе. Во всяком случае, всеобъемлющая система моего противника давала мне повод изложить в полемике с ним взгляды Маркса и мои на все эти разнообразные предметы, и притом в гораздо более связном виде, чем это приходилось делать когда-либо прежде. Это как раз и было главной причиной, вынудившей меня взяться за эту, во всех других отношениях неблагодарную, задачу.

Ответ мой сперва появился в виде ряда статей в лейпцигском «Vorwarts»,- центральном органе социалистической партии 1, а затем — в виде книги «Переворот в науке, произведенный г. Евгением Дюрингом», второе издание которой вышло в Цюрихе в 1886 году.
По просьбе моего друга Поля Лафарга, ныне депутата от Лилля во французской палате, из трех глав этой книги я составил брошюру, которую он перевел и издал в 1880 г. под названием «Социализм утопический и социализм научный». Этот французский текст лег в основу польского и испанского изданий. В 1883 г. наши немецкие друзья издали брошюру на том языке, на котором она первоначально была написана. Затем с этого немецкого текста были сделаны переводы итальянский, русский, датский, голландский и румынский. Таким образом, включая и настоящее английское издание, брошюра эта получила распространение на десяти языках. Полагаю, что ни одно социалистическое произведение, не исключая даже нашего «Коммунистического Манифеста», впервые изданного в 1848 г., и «Капитала» Маркса, не было столько раз переведено. В Германии брошюра выдержала четыре издания, общим тиражем около 20000 экземпляров.
Приложение «Марка»2 было написано с целью распространения среди немецкой социалистической партии некоторых элементарных сведений относительно истории возникновения и развития земельной собственности в Германии. В то время это было тем более необходимо, что объединение городских рабочих немецкой социал-демократической партией было уже на верном пути к завершению, и перед партией встала задача заняться сельскохозяйственными рабочими и крестьянами. Это приложение было включено в издание из тех соображений, что первобытные формы землевладения, общие у всех тевтонских племен, и история их разложения еще менее

1 «Vorwarts* («Вперед»)—центральный орган германской социал-демократии после Готского объединительного съезда; выходил в Лейпциге в 1876—1878 гг. Ред.
2 «Марка» — древнегерманская община. Под этим заглавием Энгельс дал в приложении к первому немецкому изданию «Развития социализма от утопии к науке» краткий очерк истории немецкого крестьянства с древних времен. Ред.

рационального метода к чувственным данным. Индукция, анализ, сравнение, наблюдение, эксперимент суть главные условия рационального метода. Первым и самым важным из прирожденных свойств материи является движение,— не только как механическое и математическое движение, но еще больше как стремление, жизненный дух, напряжение,— или, употребляя выражение Якова Беме, «мука» («Qual») 1 материи. Первичные формы материи, это — живые, прирожденные ей, индивидуализирующие, вызывающие специфические различия, силы, заложенные в ее сущности.
«У Бэкона, как первого своего творца, материализм таит еще в себе в наивной форме зародыши всестороннего развития. Материя улыбается своим поэтически-чувственным блеском всему человеку. Само же учение, изложенное в форме афоризмов, еще кишит, напротив, теологическими непоследовательностями.
«В своем дальнейшем развитии материализм становится односторонним. Гоббс является систематиком бэ-коновского материализма. Чувственность теряет свои яркие краски и превращается в абстрактную чувственность геометра. Физическое движение приносится в жертву механическому или математическому движению, геометрия провозглашается главной наукой. Материализм становится враждебным человеку. Чтобы преодолеть враждебный человеку бесплотный дух в его собственной сфере, материализму приходится самому умертвить свою плоть и сделаться аскетом. Он выступает как рассудочное существо, но зато он с беспощадной последовательностью развивает все выводы рассудка.
«Если наши чувства являются источником всех наших знаний,— рассуждает Гоббс, отправляясь от Бэкона,— то созерцание, мысль, представления и т. д.— все это не

1 «Qual», это — философская игра слов. «Qual» буквально означает мучение, боль, которая толкает на какое-нибудь действие. В то же самое время мистик Беме вносит в это немецкое слово и нечто от латинского слова quaiitas (качество). Его «qual», это — в противоположность боли, причиняемой извне, активное начало, возникающее из самопроизвольного развития вещи, отношения или личности, ему подверженной, а также, в свою очередь, вызывающее к жизни это развитие. (Примечание Энгельса к английскому изданию.)

что иное, как призраки телесного мира, освобожденного в большей или меньшей степени от своей чувственной формы. Наука может только дать названия этим призракам. Одно и то же название может быть применено ко многим призракам. Могут даже существовать названия названий. Но было бы противоречием, с одной стороны, видеть в чувственном мире источник всех идей, с другой же стороны — утверждать, что слово есть нечто большее, чем только слово, что кроме представляемых нами всегда единичных существ имеются еще какие-то всеобщие сущности. Бестелесная субстанция — это, напротив, такое же противоречие, как бестелесное тело. Тело, бытие, субстанция — все это одна и та же реальная идея. Нельзя отделить мышление от материи, которая мыслит. Материя является субъектом всех изменений. Слово «бесконечный» бессмысленно, если оно не означает способности нашего духа без конца прибавлять к какой-нибудь данной величине. Так как только материальное воспринимаемо, познаваемо, то ничего не известно о существовании бога. Только мое собственное существование достоверно. Всякая человеческая страсть, есть кончающееся или начинающееся механическое движение. Объекты стремлений — вот то, что мы называем благом. Человек подчинен тем же законам, что и природа. Могущество и свобода тождественны.
«Гоббс систематизировал Бэкона, но не дал более детального обоснования его основному принципу — происхождению знаний и идей из мира чувств.
«Локк обосновывает принцип Бэкона и Гоббса в своем «Опыте о происхождении человеческого разума».
«Как Гоббс уничтожил теистические1 предрассудки бэконовского материализма, так Коллинс, Додуэлл, Коуард, Гартли, Пристли и т. д. уничтожили последние теологические границы локковского сенсуализма. Деизм 2 — по крайней мере для материалиста —

1 Теистические — свойственные теизму, философско-богослов-скому учению, признающему существование личного бога, творца вселенной. Ред.
2 Деизм — философе ко-богословское направление, отказывающееся от идеи личного бога и признающее бога как безличную первопричину мира. Ред.

не более чем удобный и легкий способ отделаться от религии»1.
Так писал Карл Маркс о британском происхождении современного материализма. И если в настоящее время англичане не чувствуют себя особенно польщенными этим признанием заслуг их предков, то об этом можно только пожалеть. Нельзя все же отрицать, что Бэкон, Гоббс и Локк были отцами той блестящей школы французских материалистов, которые, несмотря на все победы, одержанные немцами и англичанами на суше и на море над французами, сделали XVIII век преимущественно французским веком, и это — задолго до той венчающей конец этого века французской революции, результаты которой мы как в Англии, так и в Германии все еще стремимся акклиматизировать у себя.
Этого никак нельзя отрицать. Когда образованный иностранец переезжал в середине нашего столетия на жительство в Англию, то более всего его поражали — иначе он и не мог воспринять это — религиозное ханжество и тупость английского «респектабельного» среднего класса. Мы были тогда все материалистами или, по меньшей мере, очень радикальными вольнодумцами, и для нас был непонятен тот факт, что почти все образованные люди в Англии верили во всевозможные невероятные чудеса и что даже геологи, как Бакленд и Мантелл, извращали данные своей науки, дабы они не слишком сильно били по мифам моисеевой легенды о сотворении мира. Казалось непостижимым то, что надо было итти к необразованной массе, к «неумытой толпе», как тогда выражались,— к рабочим, особенно к социалистам, последователям Оуэна, для того, чтобы найти людей, осмеливавшихся в религиозных вопросах опираться на собственный разум.
Но с того времени Англия «цивилизовалась». Выставка 1851 г. прозвучала похоронным звоном для английской островной замкнутости. Англия постепенно интернационализировалась в пище и питье, в обычаях, в представлениях, она достигла в этом таких успехов,

1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Святое семейство. Франкфурт-на-Майне, 1845 г., стр. 201—204. (Примечание Энгельса.) — См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. III, стр. 157—158. Ред.

что мне все больше хочется выразить пожелание, чтобы некоторые английские обычаи нашли себе на континенте такое же всеобщее применение, какое нашли в Англии некоторые обычаи континента. Несомненно одно: распространение прованского масла (до 1851 г. известного только аристократии) сопровождалось роковым распространением континентального скептицизма в религиозных вопросах; дошло до того, что агностицизм, хотя он еще и не считается столь благородным, как английская государственная церковь, стоит все же в отношении респектабельности почти на одной ступени с сектой баптистов и во всяком случае рангом выше «Армии спасения». И я не могу освободиться от мысли, что многим, кто всем сердцем сокрушается по поводу этого прогресса неверия и проклинает его, будет утешительно узнать, что эти новоиспеченные идеи не чужеземного происхождения, не носят на себе марки Made in Germany — изготовлено в Германии — как множество других предметов повседневного обихода; что они, напротив, старо-английского происхождения и что их британские родоначальники двести лет тому назад заходили гораздо дальше, чем их нынешние потомки.
Действительно, что такое агностицизм, как не стыдливый материализм? Взгляд агностика на природу насквозь материалистичен. Весь естественный мир управляется законами и абсолютно исключает всякое воздействие извне. Но — предусмотрительно добавляет агностик — мы не в состоянии доказать существование или несуществование какого-либо высшего существа вне известного нам мира. Эта оговорка могла иметь известную ценность в те времена, когда Лаплас на вопрос Наполеона, почему в «Небесной механике» 1 этого великого астронома даже не упомянуто имя творца мира, дал гордый ответ: «Je n'avais pas besoin de cette nypothese»2. В настоящее же время наше представление о вселенной в ее развитии совершенно не оставляет места ни для творца, ни для вседержителя. Но если захотели бы признать некое высшее существо, исключенное из всего

1 Laplace P. S., Traite de mecanrque celeste. Vol. I—V. Paris, 1799—1825. Ред.
2 «У меня не было надобности в этой гипотезе». Ред.

существующего мира, то это само по себе было бы противоречием и к тому же, как мне кажется, незаслуженным оскорблением чувств религиозных людей.
Наш агностик соглашается также, что все наше знание основано на тех сообщениях, которые мы получаем через посредство наших чувств. Но, добавляет он, откуда мы знаем, что наши чувства дают нам верные изображения воспринимаемых ими вещей? И далее он сообщает нам, что когда он говорит о вещах или об их свойствах, то он в действительности имеет в виду не самые эти вещи или их свойства, о которых он ничего достоверного знать не может, а лишь те впечатления, которые они произвели на его чувства. Слов нет, это такая точка зрения, которую трудно, повидимому, опровергнуть одной только аргументацией. Но прежде чем люди стали аргументировать, они действовали. «Вначале было дело». И человеческая деятельность разрешила это затруднение задолго до того, как человеческое мудрствование выдумало его. The proof of the pudding is in the eatingl. В тот момент, когда, сообразно воспринимаемым нами свойствам какой-либо вещи, мы употребляем ее для себя,— мы в этот самый момент подвергаем безошибочному испытанию истинность или ложность наших чувственных восприятий. Если эти восприятия были ложны, то и наше суждение о возможности использовать данную вещь необходимо будет ложно, и всякая попытка такого использования неизбежно приведет к неудаче. Но если мы достигнем нашей цели, если мы найдем, что вещь соответствует нашему представлению о ней, что она дает тот результат, какого мы ожидали от ее употребления,— тогда мы имеем положительное доказательство, что в этих границах наши восприятия о вещи и ее свойствах совпадают с существующей вне нас действительностью. Если же, наоборот, мы обнаруживаем, что сделали ошибку, то по большей части в скором времени умеем найти причину этой ошибки; мы находим, что восприятие, легшее в основу нашего испытания, либо само было неполно и поверхностно, либо было связано с результатами других восприятий таким образом, который не оправдывается поло-

1 Проверка пудинга состоит в том, что его съедают. Ред.

жением дела; это мы называем ложным умозаключением. До тех же пор, пока мы как следует развиваем наши чувства и пользуемся ими, пока мы держим ^свою деятельность в границах, поставленных правильно полученными и использованными восприятиями,— до тех пор мы всегда будем находить, что успех наших действий дает доказательство соответствия наших восприятий с предметной природой воспринимаемых вещей. Нет ни единого случая, насколько нам известно до сих пор, когда бы мы вынуждены были заключить, что наши научно-проверенные чувственные восприятия производят в нашем мозгу такие представления о внешнем мире, которые по своей природе отклоняются от действительности, или что между внешним миром и нашими чувственными восприятиями его существует прирожденная несогл асова ин ость.
Но тут является новокантианский агностик и говорит: да, возможно, что мы в состоянии правильно воспринять свойства вещи, но самой вещи мы никаким, ни чувственным, ни мыслительным процессом постичь не можем. Эта вещь в себе находится по ту сторону нашего познания. На это уже Гегель давно дал ответ: если вы знаете все свойства вещи, то вы знаете и самую вещь; тогда остается только голый факт, что названная вещь существует вне нас и, как только ваши чувства удостоверили и этот факт, вы постигли эту вещь всю без остатка,— постигли знаменитую кантовскую непознаваемую вещь в себе. В настоящее время мы можем к этому только прибавить, что во времена Канта наше познание природных вещей было еще настолько отрывочным, что за каждой из них можно было еще допускать существование особой таинственной вещи в себе. Но с того времени эти непостижимые вещи одна за другой, вследствие гигантского прогресса науки, уже постигнуты, проанализированы и даже более того — воспроизведены. А то, что мы сами можем сделать, мы уж, конечно, не можем назвать непознаваемым. Подобными таинственными существами для химии первой половины нашего столетия были органические вещества. Теперь нам удается составлять их одно за другим из их химических элементов и без помощи органических процессов. Современная химия утверждает: коль скоро химический состав какого-либо тела известен, оно может быть составлено из его элементов. Нам еще, правда, очень далеко до точного знания состава высших органических веществ, так называемых белковых тел; однако нет никакого основания считать, что мы и спустя столетия не сможем достигнуть этого знания и с его помощью добыть искусственный белок. Если мы этого достигнем, то вместе с тем мы воспроизведем органическую жизнь, ибо жизнь от самых низших до самых высших ее форм есть не что иное, как нормальный способ существования белковых тел.
Но наш агностик, сделав свои формальные оговорки, говорит и действует уже совсем как закоренелый материалист, каким он в сущности и является. Он, может быть, скажет: насколько нам известно, материю и движение, или, как теперь говорят, энергию нельзя ни создать, ни уничтожить, но у нас нет никакого доказательства того, что и то и другое не было в какой-то неведомый нам момент сотворено. Но как только вы попытаетесь в каком-нибудь определенном случае использовать это признание против него — он моментально заставит вас замолчать. Если он in abstracto 1 допускает возможность спиритуализма, то in concreto2 он об этой возможности и знать не желает. Он вам скажет: поскольку мы знаем и можем знать, не существует никакого творца или вседержителя вселенной; насколько это нам известно, материю и энергию также нельзя ни создать, ни уничтожить; для нас мышление — только форма энергии, функция мозга; все, что мы знаем, сводится к тому, что материальный мир управляется неизменными законами, и т. д. и т. п. Таким образом, поскольку он человек науки, поскольку он что-либо знает, постольку он материалист; но вне своей науки, в тех областях, которые ему чужды, он переводит свое невежество на греческий язык, называя его агностицизмом.
Во всяком случае несомненно одно: даже если бы я был агностиком, я не мог бы изложенный в этой книжке взгляд на историю назвать «историческим агностициз-

1 — вообще, отвлеченно. Ред.
2 — в конкретном случае. Ред.

мом». Религиозные люди высмеяли бы меня, а агностики с негодованием спросили бы: не издеваюсь ли я над ними? И я надеюсь, что и британская «респектабельность», которая по-немецки называется филистерством, не будет чересчур возмущена, если я применю на английском, как и на многих других языках, выражение «исторический материализм» для обозначения того взгляда на ход всемирной истории, который конечную причину и решающую движущую силу всех важных исторических событий находит в экономическом развитии общества, в изменениях способа производства и обмена, в вытекающем отсюда распадении общества на различные классы и в борьбе этих классов между собой.
Может быть ко мне отнесутся еще более снисходительно, если я докажу, что исторический материализм может оказаться полезным даже для респектабельности британского филистера. Я указал на тот факт, что лет сорок или пятьдесят назад каждого образованного иностранца, поселявшегося в Англии, неприятно поражало то, что ему должно было казаться религиозным ханжеством или ограниченностью английского «респектабельного» среднего класса. Я сейчас покажу, что респектабельный английский средний класс того времени был совсем не так глуп, как это казалось интеллигентному иностранцу. Религиозные стремления этого класса имеют свое объяснение.
Когда Европа вышла из средневековья, поднимавшаяся вверх городская буржуазия была его революционным элементом. -Признанное положение, которое она завоевала себе внутри средневекового феодального строя, стало уже слишком тесным для ее способности к расширению. Свободное развитие буржуазии стало уже несовместимо с феодальной системой, феодальная система должна была пасть.
Но крупным интернациональным центром феодальной системы была римско-католическая церковь. Несмотря на все внутренние войны, она объединяла всю феодальную Западную Европу в одно большое политическое целое, которое находилось в противоречии одинаково как с схизматическим греческим, так и с магометанским миром. Она окружила феодальный строй ореолом божественной благодати. Свою собственную иерархию она установила по феодальному образцу, и, наконец, она была самым крупным феодальным владетелем, потому что ей принадлежало не менее третьей части всего католического землевладения. Прежде чем вступить в борьбу со светским феодализмом в каждой стране в отдельности, необходимо было разрушить эту его центральную священную организацию.
Однако вместе с расцветом буржуазии шаг за шагом шел гигантский, рост науки. Возобновились занятия астрономией, механикой, физикой, анатомией, физиологией. Буржуазии для развитйя ее промышленности нужна была наука, которая исследовала бы свойства физических тел и формы проявления сил природы. До того же времени наука была смиренной служанкой церкви, и ей не позволено было выходить за рамки, установленные верой: короче — она была ч§м угодно, только не наукой. Теперь наука восстала против церкви; буржуазия нуждалась в науке и приняла участие в этом восстании.
Я коснулся, таким образом, лишь двух пунктов, в которых растущая буржуазия должна была притти в столкновение с существующей церковью. Но этого будет достаточно, чтобы доказать, во-первых, что в борьбе против авторитета католической церкви наибольшее участие принимал именно этот класс — буржуазия; во-вторых, что всякая борьба против феодализма должна была тогда принимать религиозное облачение, направляться в первую очередь против церкви. Но если боевой клич исходил от университетов и деловых людей городов, то сильный отклик он неизбежно находил в массах сельского населения, у крестьян, которые повсюду вели ожесточенную борьбу со своими духовными и светскими феодалами, и притом борьбу за самое существование.
Великая борьба европейской буржуазии против феодализма дошла до высшего напряжения в трех крупных решающих битвах.
Первой была так называемая реформация в Германии. Ответом на призыв Лютера к бунту против церкви явились два политических восстания: сначала — низшего дворянства под предводительством Франца фон Зиккин-гена в 1523 г., а затем — великая крестьянская война 1525 года. Оба они были подавлены главным образом вследствие нерешительности наиболее заинтересованной партии, городской^ буржуазии,— нерешительности, на причинах которой мы здесь не можем останавливаться. С этого момента борьба выродилась в грызню между отдельными князьями и- имперской центральной властью и имела своим последствием то, что Германия на 200 лет была вычеркнута из списка политически активных наций Европы. Лютеранская реформация установила в ней во всяком случае новую- религию — именно такую, какая как раз нужна была абсолютной монархии. Не успели крестьяне на северо-востоке Германии принять лютеранство, как они были из свободных людей низведены до. состояния крепостных.
Но там, где Лютера постигла неудача, победил Кальвин. Его догма отвечала требованиям самой смелой части тогдашней буржуазии. Его учение^ о предопределении было религиозным выражением- того факта, что в мире торговли и конкуренции удача или банкротство зависят не от деятельности или искусства отдельных лиц, а от обстоятельств-, от них не зависящих. «Определяет не воля или действия какого-либо отдельного человека, а милосердие» могущественных, но неведомых экономических сил. И это- было особенно верно во время экономического переворота, когда все сгарые торговые пути и торговые центры вытеснялись новыми, когда были открыты Америка и Индия, когда даже издревле почитаемый экономический символ веры—ценность золота и серебра — пошатнулся и потерпел крушение. Притом церковный строи Кальвина был насквозь демократичным и республиканским; а где уже и царство божие республикани-зировано, могли ли там земные царства оставаться верноподданными королей, епископов и феодалов? Если лютеранство в Германии стало- послушным орудием в руках германских мелких князей, то кальвинизм создал республику в Голландии и сильные республиканские партии к Англии и особенно в Шотландии.
В кальвинизме нашло себе готовую боевую теорию второе крупное восстание буржуазии. Это восстание произошло в Англии. Буржуазия городов дала ему первый толчок, а среднее крестьянство (йоменри) сельских

2 Развитие социализма

округов привело его к победе. Оригинальное явление: во всех трех великих буржуазных революциях боевой армией являются крестьяне. И именно крестьяне оказываются тем классом, который после завоеванной победы неизбежно разоряется в результате экономических последствий этой победы. Сто лет спустя после Кромвеля английское йоменри почти совершенно исчезло. А между тем исключительно благодаря вмешательству этого йоменри и плебейского элемента городов борьба была доведена до последнего решитёльного конца и Карл I угодил на эшафот. Для того чтобы буржуазия могла заполучить хотя бы те только плоды победы, которые тогда уже вполне созрели для сбора, необходимо было довести революцию значительно дальше этой цели; совершенно то же самое было в 1793 г. во Франции, в 1848 г. в Германии. Повидимому, таков на самом деле один из законов развития буржуазного общества.
За этим избытком революционной деятельности последовала неизбежная реакция, которая в свою очередь тоже зашла дальше цели. После ряда колебаний установился, наконец, новый центр тяжести, который и послужил исходным пунктом для дальнейшего развития. Замечательный период английской истории, который филистеры окрестили «великим бунтом», и следующие за ним битвы завершаются сравнительно незначительным событием 1689 г., которое либеральная историография называет «славной революцией».
Новый исходный пункт был компромиссом между поднимающейся буржуазией и бывшими крупными феодальными землевладельцами. Последние, считавшиеся тогда, как и теперь, аристократией, уже давно были на пути к тому, чтобы стать тем, чем Луи-Филипп во Франции стал лишь спустя долгое время: первыми буржуа нации. К счастью для Англии, старые феодальные бароны перебили друг друга в войнах Алой и Белой розы. Их наследники, большей частью также отпрыски этих старых фамилий, вели однако свой род от столь отдаленных боковых линий, что они составили совершенно новую корпорацию. Их привычки и стремления были гораздо более буржуазными, чем феодальными. Они прекрасно знали цену деньгам и немедленно принялись вздувать земельную ренту, прогнав с земли сотни мелких арендаторов и заменив их овцами. Генрих VIII массами создавал новых лендлордов из буржуазии, раздавая и продавая за бесценок церковные имения; к тому же результату приводили беспрерывно продолжавшиеся до конца XVII века конфискации крупных имений, которые затем раздавались выскочкам или полувыскочкам. Поэтому английская «аристократия» со времени Генриха VII не только не противодействовала развитию промышленности, но, наоборот, старалась извлекать из нее пользу. И точно так же всегда находилась такая часть крупных землевладельцев, которая из экономических или политических побуждений соглашалась на сотрудничество с вождями финансовой и промышленной буржуазии. Таким образом, .легко мог осуществиться компромисс 1689 года. Политические трофеи — должности, синекуры, высокие оклады — доставались на долю знатных родов земельного дворянства с условием: в достаточной мере соблюдать экономические интересы финансового, промышленного и торгового среднего класса. Эти экономические интересы Цже тогда были достаточно могущественны; в конечном счете они определяли собой общую политику нации. Конечно, существовали раздоры по тому или другому отдельному вопросу, но аристократическая олигархия слишком хорошо понимала, что ее собственное экономическое процветание неразрывно связано с процветанием промышленной и торговой буржуазии.
С этого времени буржуазия стала скромной, но признанной частью господствующих классов Англии. Вместе с остальными она была заинтересована в подавлении огромных трудящихся масс народа. Купец или фабрикант по отношению к своим приказчикам, своим рабочим, своей челяди сам занимал положение кормильца-хозяина, или, как еще недавно выражались в Англии, «естественного начальника». Ему нужно было выжимать из них возможно большее количество труда возможно лучшего качества; с этой целью он должен был воспитывать их в надлежащей покорности. Он сам был религиозен; его религия доставила ему знамя, под которым он победил короля и лордов. Скоро он открыл в этой религии также средство для того, чтобы обрабатывать сознание своих естественных подданных и делать их послушными приказам хозяев, которых поставил над ними неисповедимый промысл божий. Короче говоря, английский буржуа с этого времени стал соучастником в подавлении «низших сословий» — огромной производящей народной массы,— и одним- из применявшихся при этом средств было влияние религии.
Но сюда присоединилось еще другое обстоятельство, усиливавшее религиозные склонности буржуазии: расцвет материализма в Англии, Это новое безбожное учение не только приводило в ужас благочестивое среднее сословие,— оно в довершение всего объявило себя философией, единственно подходящей для ученых и образованных людей, в противовес религии, которая достаточно хороша для необразованной большой массы, включая сюда и буржуазию. Вместе с Гоббсом оно выступило на защиту королевского всемогущества и призывало абсолютную монархию к укрощению этого puer robustus sed malitiosusт. е. народа. Также н у последователей Гоббса — Болингброка, Шафтсбери и пр.— новая, деистическая форма материализма оставалась аристократическим эзотерическим2 учением, и поэтому материализм был ненавистен буржуазии не только за его религиозную ересь, но и за его антибуржуазные политические связи. Вот почему, в противоположность материализму и деизму аристократии, именно протестантские секты, которые доставляли и знамя и бойцов для борьбы против Стюартов, выдвинули также главные боевые силы прогрессивного среднего класса и еще сейчас составляют основной хребет «великой либеральной партии».
Тем временем материализм перекочевал из Англии во Францию, где он застал вторую материалистическую философскую школу, вышедшую из картезианской философии, с которой он и слился. И во Франции тоже он вначале оставался исключительно аристократическим учением. Но его революционный характер вскоре выступил наружу. Французские материалисты не ограничивали своей критики только областью религии: они критиковали

1 — здоровенного, но злонамеренного малого. Ред. 8 — для посвященных. Ред.

каждую научную традицию, каждое политическое учреждение своего времени. Чтобы доказать всеобщую применимость своей теории, они избрали кратчайший путь: они смело применили ее ко всем объектам знания в том гигантском труде, от которого они получили свое имя, в «Энциклопедии». Таким-то образом, в той или иной форме,— как открытый материализм или как деизм,— материализм стал мировоззрением всей образованной молодежи во Франции. И влияние его было так велико, что во время великой революции это учение, рожденное на свет английскими роялистами, доставило французским республиканцам и террористам теоретическое знамя и дало текст для «Декларации прав человека».
Великая французская революция была третьим восстанием буржуазии, но первым, которое совершенно сбросило с себя религиозные одежды и в котором борьба была проведена на открыто политической почве. Она была также первым восстанием, в котором борьба была действительно доведена до полного уничтожения одной из борющихся сторон, именно аристократии, и до полной победы другой, именно буржуазии. В Англии преемственная связь между дореволюционными и послереволюционными учреждениями и компромисс между крупными землевладельцами и капиталистами нашли свое выражение в преемственности судебных прецедентов, равно как в почтительном сохранении феодальных правовых форм. Во Франции, напротив, революция окончательно порвала с традициями прошлого, уничтожила последние следы феодализма и в Гражданском кодексе мастерски приспособила к современным капиталистическим отношениям старое римское право —это почти совершенное выражение юридических отношений, вытекающих из той ступени экономического развития, которую Маркс называет «товарным производством»,— и приспособила до такой степени мастерски, что этот революционный французский кодекс законов еще и сейчас во всех других странах, не исключая и Англии, служит образцом при реформах права собственности. При этом, однако, не следует забывать одного. Если английское право продолжает выражать экономические отношения капиталистического общества на варварски-феодальном наречии, которое столько же соответствует выражаемому им предмету, сколько английская орфография английскому произношению,— пишется Лондон, а произносится Константинополь, по выражению одного француза,— то зато это же самое английское право является единственным, которое в течение веков сохранило в неискаженном виде и пересадило в Америку и в колонии лучшую часть той личной свободы, местного самоуправления и обеспеченности от всякого постороннего вмешательства, кроме судебного,— словом, тех древне-германских свобод, которые на континенте под властью абсолютных монархий совершенно исчезли и до сих пор нигде еще вновь не завоеваны в полном объеме.
Вернемся, однако, к нашему британскому буржуа. Французская революция дала ему великолепную возможность разрушить с помощью континентальных монархий французскую морскую торговлю, захватить французские колонии и уничтожить последние притязания французов на морское соперничество. Таково было одно из оснований, толкнувших его на борьбу с революцией. Вторым было то, что методы этой революции пришлись ему уж очень не по вкусу,— не только ее «преступный» террор, но даже самая ее попытка довести до крайних пределов господство буржуазии. Да и что бы стал делать британский буржуа без своей аристократии, которая и манерам его обучала {манерам, достойным учителя), и моды для него изобретала, и доставляла ему офицеров для армии, этой охранительницы порядка внутри страны, и для флота, завоевывающего новые колониальные владения и новые рынки? Впрочем, среди буржуазии было все же прогрессивное меньшинства — люди, интересы которых не особенно выигрывали от компромисса. Это меньшинство, состоявшее главным образом из менее зажиточной буржуазии, относилось с симпатией к революции, но в парламенте оно было бессильно.
Таким образом, чем больше материализм становился символом веры французской революции, тем крепче богобоязненный английский буржуа держался своей религии. Разве времена террора в Париже не показали, что получается, когда народ утрачивает религию? Чем больше материализм распространялся из Франции на соседние страны и получал подкрепление от родственных теоретических течений, особенно от германской философии! чем больше материализм й вообще свободомыслие в действительности становились на континенте необходимым признаком образованного человека, тем упорнее держался английский средний класс за свои разнообразные религиозные верования. Как бы сильно они ни отличались друг от друга, но все они были ярко выраженными религиозными, христианскими верованиями.
В то время как во Франции революция обеспечила политическое торжество буржуазии, в Англии Уатт, Аркрайт, Картрайт и другие дали первый толчок к промышленной революции, которая совершенно переместила центр тяжести экономических сил. Богатство буржуазии теперь стало расти несравненно быстрее, чем богатство земельной аристократии. Внутри самой буржуазии финансовая аристократия, банкиры и т. п. все более стали отступать на задний план в сравнении с фабрикантами. Компромисс 1689 г", даже после изменений, постепенно произведенных в пользу буржуазии, уже более не соответствовал соотношению сил участников этого соглашения. Характер участников также изменился: буржуазия 1830 г. очень сильно отличалась от буржуазии предыдущего столетия. Остававшаяся еще в руках аристократии политическая власть, которую она направила против притязаний новой промышленной буржуазии, стала несовместимой с новыми экономическими интересами. Необходимо было возобновить борьбу против аристократии, и эта борьба могла кончиться только победой новой экономической силы. Под влиянием французской революции 1830 г. впервые была проведена, несмотря на все сопротивление, парламентская реформа. Это создало для буржуазии признанное и могущественное положение в парламенте. Затем пришла отмена хлебных законовкоторая раз навсегда установила перевес буржуазии, особенно ее наиболее деятельной части, фабрикантов, над 'земельной аристократией. Это была величайшая победа буржуазии, но в то же время и последняя, которую она

1 Борьба против ограничения ввоза хлеба в Англию закончилась в 1846 г. принятием закона об отмене пошлин на хлеб в трехлетний срок. В 1849 г. пошлины были отменены. Ред.

одержала исключительно в своих собственных интересах. Все ее позднейшие триумфы ей приходилось делить с новой социальной силой, вначале действовавшей в союзе с ней, но затем выступившей в роли ее соперницы.
Промышленная революция создала класс крупных капиталистов-фабрикантов, но вместе с тем также гораздо более многочисленный класс фабричных рабочих. Этот класс непрерывно увеличивался численно по мере того, как промышленная революция захватывала одну отрасль производства за другой. Вместе с его численностью росла также и его сила, и эта сила обнаружила себя уже в 1824 г., когда она принудила упорствующий парламент отменить законы против свободы коалиций. Во время агитации за реформу рабочие составляли радикальное крыло партии реформы. Когда актом 1832 г. они были лишены права голоса, они изложили свои требования в Народной хартии (People's charter) и, в противоположность сильной буржуазной Лиге против хлебных законов, организовались в независимую партию чартистов. Это была первая рабочая партия нашего времени.
Затем в феврале и марте 1848 г. вспыхнули революции на континенте, в которых рабочие сыграли такую важную роль и где они, по крайней мере в Париже, выступили с требованиями, решительно недопустимыми с точки зрения капиталистического общества. А за этим последовала всеобщая реакция. Сначала поражение чартистов 10 апреля 1848 г., потом подавление парижского восстания рабочих в июне того же года, далее неудачи 1849 г. в Италии, Венгрии, Южной Германии и, наконец, победа Луи Бонапарта над Парижем 2 декабря 1851 года. Таким образом, удалось хоть на некоторое время отогнать пугало рабочих требований, но чего это стоило! Если британский буржуа еще раньше был убежден в необходимости держать простой народ в религиозной узде, то насколько же сильнее должен был он чувствовать эту необходимость после всего пережитого! И, не обращая ни малейшего внимания на насмешки своих континентальных собратьев, он продолжал тратить из года в год тысячи и десятки тысяч для пропаганды евангелия низшим сословиям. Не довольствуясь собственным религиозным аппаратом, он обратился к «брату Джонатану» - величайшему тогда организатору религиозных спекуляций, и импортировал из Америки ревивализм, Муди, Санки 2 и им подобных; наконец, он согласился даже на то, чтобы получать опасную помощь «Армии спасения», которая возрождает приемы пропаганды древнего христианства, обращается к бедным, как к избранникам божьим, борется с капитализмом на свой религиозный лад и таким образом развивает некоторые стороны древнехристианской классовой борьбы, которые в один прекрасный день могут стать весьма роковыми для богатых людей, тратящих теперь на это дело наличные денежки.
Повидимому, можно принять за закон исторического развития, что ни в одной европейской стране буржуазии не удается — по крайней мере на продолжительное время — завладеть политической властью таким же исключительным образом, как владела ею феодальная аристократия в течение средних веков. Даже во Франции, где феодализм был вырван с корнем, буржуазия как класс в целом только на короткие сроки вполне завладевала правительственной властью. При Луи-Филиппе, с 1830 по 1848 г., господствовала только незначительная часть буржуазии; гораздо большая часть была вследствие высокого ценза лишена избирательных прав. Во время Второй республики, 1848—1851 гг., господствовала буржуазия в целом, но всего только три года; ее неспособность проложила дорогу Второй империи. Только теперь, при Третьей республике, буржуазия как целое двадцать лет продержалась у кормила правления, но уже сейчас она обнаруживает отрадные признаки упадка. Продолжительное господство буржуазии было до сих пор возможно только в таких странах, как Америка, где феодализма никогда не было и где общество с самого начала

1 «Брат Джонатан» олицетворяет Соединенные Штаты Северной Америки (так же как «Джон Булль» — Англию). Это прозвище впоследствии смеиилось кличкой «дядя Сэм». Ред.
2 Ревивализм — религиозное движение прошлого века, пытавшееся укрепить падающее влияние религии. Муди и Санки — американские проповедники, бывшие в числе организаторов этого движения. Ред.

создавалось на буржуазном фундаменте. И даже во Франции и Америке уже громко стучатся в двери наследники буржуазии — рабочие.
В Англии буржуазия никогда не обладала нераздельной властью. Даже ее победа в 1832 г. оставила аристократии почти исключительное обладание всеми высокими правительственными должностями. Покорность, с которой богатый средний класс мирился с этим, оставалась мне непонятной до тех пор, пока в один прекрасный день крупный либеральный фабрикант, У. А. Форстер, не произнес речь, обращенную к брэдфордской молодежи, умоляя ее ради собственного блага изучать все-таки французский язык. При этом он рассказал, как глупо он себя чувствовал, когда, сделавшись министром, сразу попал в общество, где французский язык был по меньшей мере так же необходим, как английский. И действительно, тогдашние английские буржуа были, как правило, совершенно необразованными выскочками, которые волей-неволей должны были предоставлять аристократии все те высшие правительственные посты, где требовались иные качества, чем островная ограниченность и островное чванство, сдобренные деловой изворотливостью Еще и
1 Да и в деловых отношениях национально-шовинистическое чванство — очень плохой советник. До самого последнего времени заурядный английский фабрикант считал унизительным для англичанина говорить на другом языке, кроме своего собственного, и до некоторой степени гордился тем, что «бедняги»-иностранцы селятся в Англии и избавляют его от труда сбывать свои продукты за границей. Он даже не замечал того, что эти иностранцы, больше^ частью немцы, благодаря этому захватили в свои руки значительную часть английской внешней торговли — ввоз не менее, чем вывоз— и что непосредственная внешняя торговля англичан постепенно стала ограничиваться колониями, Китаем, Соединенными Штатами и Южной Америкой. Еще менее замечал он, что эти немцы торговали с другими немцами за границей, эти последние с течением времени образовали целую сеть торговых колоний по всему свету. Когда же сорок лет тому назад Германия начала серьезно производить на вывоз, эти немецкие торговые колонии сослужили ей прекрасную службу для превращения ее в столь короткий срок из страны, вывозящей хлеб, в перворазрядную промышленную страну. Тогда, наконец, лет десять тому назад, английского фабриканта охватило беспокойство, и он запросил своих послов и консулов, как это случилось, что он не в состоянии удержать своих клиентов. Единогласный ответ был таков: 1) вы не изучаете языка вашего, но теперь бесконечные газетные споры на тему о «middle-class education»1 обнаруживают, что английская буржуазия всё еще считает себя неподготовленной для лучащего воспитания, а ищет для себя чего-нибудь поскромнее. Поэтому казалось вполне естественным, что и после отмены хлебных законов те люди, которые сумели добиться победы, эти Кобдены, Брайты, Форстеры и пр., были отстранены от всякого участия 6 правительстве страны, пока двадцать лет спустя новый акт о реформах не открыл им, наконец, двери министерства. Даже до сих пор английская буржуазия так глубоко проникнута сознанием своего более низкого общественного положения, что она на свои собственные и на народные деньги содержит парадную касту бездельников, которая должна во всех торжественных случаях достойно представлять нацию, причем буржуа считают для себя высшей честью, когда кто-нибудь из них признается достойным получить доступ в эту замкнутую корпорацию, сфабрикованную в конце концов самой же буржуазией.
Таким образом, промышленный и торговый средний класс не успел еще окончательно устранить земельную аристократию от политической власти, как на арену истории выступил новый конкурент, рабочий класс. Реакция, наступившая после чартистского движения и континентальных революций, и присоединившийся сюда небывалый расцвет английской промышленности с 1848 по 1866 г. (этот расцвет обыкновенно объясняют одной только свободой торговли, но он гораздо больше обязан своим возникновением колоссальному развитию железных дорог, океанских пароходов и вообще средств сообщения) снова поставили рабочих в зависимость от либеральной партии, в которой они, как и до чартистского движения, составляли радикальное крыло. Постепенно, однако, притязания со стороны рабочих на избирательные права стали непреодолимыми. Пока виги, руководившие либералами, все еще трусили, Дизраэли доказал свое превосходство;
купателя, а требуете, чтобы он говорил на вашем языке, и 2) вы не столько не пытаетесь удовлетворить потребности, привычки и Вкусы вашего покупателя, но требуете еще, чтобы он принял ваши, английские. (Примечание Энгельса.)

1 — «об образовании для буржуазии». Ред.

использовав благоприятный для ториев момент, он ввел в городских избирательных округах закон об избирательном праве для каждого, кто занимал отдельное жилое помещение (lioushold suffrage), и вместе с тем — изменение избирательных округов. Вскоре вслед за этим последовало установление тайного голосования (the ballot); далее, в 1884 г. избирательное право квартиронанимателей было распространено на все округа, в том числе и в графствах, и произведено было новое распределение избирательных округов, которое до некоторой степени уравнивало их между собой. Благодаря всему этому сила рабочего класса на выборах настолько возросла, что сейчас рабочие составляют большинство избирателей в 150—200 избирательных округах. Но нет лучшей школы почтительного отношения к традиции, чем парламентская система! Если средний класс, преклоняясь и благоговея, взирал на группу, которую лорд Джон Маннерс в шутку называл «нашим старым дворянством», то и рабочая масса с уважением и почтением смотрела тогда на так называемый в то время «лучший класс», на буржуазию. И действительно, пятнадцать лет назад британский рабочий был образцовым рабочим, и его почтительнейшее отношение к положению его нанимателя, его самоограничение и смирение в тех случаях, когда он требовал прав для себя, лили целительный бальзам на раны, которые наносили нашим германским катедер-социалистам неисправимо-коммунистические и революционные стремления их соотечественников — германских рабочих.
Однако английские буржуа были хорошими дельцами и были дальновиднее германских профессоров. Только под давлением обстоятельств они делили свою власть с рабочими. Во время чартистского движения они научились понимать, на что способен народ, этот puer robustus sed malitiosus. С того времени буржуазии волей-неволей пришлось принять значительную часть требований Народной хартии, и они стали законом страны. Больше чем когда-либо важно было теперь держать народ в узде моральными средствами. Первым же и важнейшим средством, которым воздействуют на массы, оставалась все та же религия. Отсюда — поповское засилье в школьных управлениях, отсюда — возрастающее самообложение буржуазии для всевозможных способов благочестивой демагогии, начиная от обрядности и кончая «Армией спасения».
И теперь наступило торжество британского респектабельного филистерства над свободомыслием и религиозным индиферентизмом континентального буржуа. Французские и германские рабочие стали бунтовщиками. Они повально были заражены социализмом и при этом, по весьма веским соображениям, вовсе не так уж были озабочены соблюдением законности при выборе средств для завоевания власти. Этот puer robustus действительно становился там с каждым днем все более malitiosus. Что же оставалось делать французскому и германскому буржуа в виде крайнего средства, как не отбросить втихомолку свое свободомыслие, подобно тому как дерзкий мальчишка, чувствуя, что его все более и более одолевает морская болезнь, незаметно бросает зажженную сигару, которой он щеголял на борту корабля. Один за другим богохульники стали принимать внешне благочестивый облик, с почтением говорить о церкви, ее учении и обрядах и стали их соблюдать сами, поскольку нельзя было их обойти. Французские буржуа отказались от мяса по пятницам, а германские буржуа до одурения сидели на своих церковных местах, слушая бесконечные протестантские проповеди. Со своим материализмом буржуа попали в беду. «Религия должна быть сохранена для народа» — таково последнее и единственное средство спасения общества от полной гибели. К несчастью для самих себя, они открыли это только тогда, когда сделали с своей стороны все возможное, чтобы навсегда разрушить религию. И тогда наступил момент, когда британский буржуа в свою очередь мог над ними посмеяться и крикнуть им: «Глупцы, это я мог бы сказать вам еще двести лет назад!»
Однако я опасаюсь, что ни религиозное тупоумие британского буржуа, ни наступившее post festum 1 обращение континентального буржуа не смогут сдержать поднимающийся все выше пролетарский поток. Традиция — это великий тормоз, это сила инерции в истории. Но она

1 — после праздника, т. е. с опозданием. Ред.

только пассивна и потому должна погибнуть. Религия тоже долго не может служить оплотом для капиталистического общества. Если наши юридические, философские и религиозные представления являются более близкими или более отдаленными отпрысками господствующих в данном обществе экономических отношений, то эти представления не могут удержаться продолжительное время после того, как экономические отношения в корне изменились. Либо мы должны поверить в сверхъестественное откровение, либо согласиться, что никакие религиозные проповеди не в состоянии спасти гибнущее общество.
И действительно, в Англии рабочие также пришли снова в движение. Несомненно, они скованы различными традициями. Прежде всего буржуазными традициями: так, например, очень распространенным предрассудком, будто возможны только две партии, консервативная и либеральная, и будто рабочий класс должен добиваться своего освобождения при помощи могущественной либеральной партии. Затем — традициями рабочих, унаследованными со времени первых неуверенных попыток самостоятельных выступлений рабочего класса: такой традицией во многих старых тред-юнионах является исключение всех тех рабочих, которые не прошли регулярного ученичества; это означает только то, что каждый такой профессиональный союз готовит себе собственных штрейкбрехеров. Но, несмотря на все это, английский рабочий класс движется вперед, как вынужден был с прискорбием сообщить об этом своим катедер-социали-стическим собратьям сам г. профессор Брентано. Рабочий класс движется — как все в Англии — медленным, размеренным шагом, то колеблясь, то делая ощупью неуверенные, порой бесплодные попытки. Он движется местами с чрезмерным недоверием к слову социализм, впитывая постепенно в себя его сущность. Он движется, и его движение захватывает один слой рабочих за другим. В настоящее время оно пробудило от мертвого сна необученных рабочих лондонского Ист-Энда, и мы видели, какой великолепный толчок дали со своей стороны рабочему классу эти новые силы. И если ход этого движения не поспевает за нетерпеливыми требованиями тех или иных критиков, то пусть эти критики не забывают, что именно рабочий класс является хранителем лучших сторон английского национального характера и что в Англии каждый шаг вперед, раз он завоеван, никогда после не пропадет. Если сыновья старых чартистов, по изложенным выше причинам, были не совсем таковы, как можно было бы ожидать, то, по всей видимости, внуки будут достойны своих дедов.
Однако победа европейского рабочего класса зависит не от одной Англии. Она может быть обеспечена только совместными усилиями, по крайней мере, Англии, Франции и Германии. В обеих последних странах рабочее движение значительно опередило английское. В Германии можно даже уже определять время наступления его торжества. Успехи, достигнутые там рабочим движением за последние двадцать пять лет, не имеют себе равных. Оно идет вперед со все возрастающей быстротой. Если немецкая буржуазия показала свое жалкое убожество и отсутствие политических способностей, дисциплины, твердости, энергии, то немецкий рабочий класс показал, что всеми этими качествами он обладает в достаточной мере. Почти четыреста лет тому назад Германия была исходным пунктом первого крупного восстания европейской буржуазии; если судить по теперешнему положению вещей, разве не возможно, что Германия станет также ареной первой великой победы европейского пролетариата?

20 апреля 1892 г.
Впервые опубликовано в английском издании работы Энгельса «Развитие социализма от утопии к науке», вышедшем в Лондоне в 1892 г. Одновременно напечатано на немецком языке в журнале «Neite ZeiU за 1892—1893 гг.
Фридрих Энгельс

Печатается по тексту книга К. Маркс Ф. Энгельс. Избранные произведения в двух томах, том II, изд. 1948 г., стр. 83—106