В сборник включены повести и рассказы замечательного русского писателя Ивана Алексеевича Бунина (1870—1953), такие, как «Антоновские яблоки», «Деревня», «Господин из Сан-Франциско», «Митина любовь», «Солнечный удар» и другие.

Содержание:
Анна Саакянц. И. А. Бунин и его проза
ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
Антоновские яблоки
Цифры
Деревня
Суходол
Лирник Родион
Чаша жизни
Братья
Господин из Сан-Франциско
Сны Чанга
Старуха
Роза Иерихона.
Косцы
Преображение
Слепой
Митина любовь
Солнечный удар
Ида
Ночь
Подснежник
Прекраснейшая солнца
Из книги «Темные аллеи»
Темные аллеи
Кавказ
Степа
Муза
Поздний час
Руся
Красавица
Дурочка
В Париже
Генрих
Натали
В одной знакомой улице
Холодная осень
Пароход «Саратов»
Качели
Чистый понедельник
Часовня
Весной, в Иудее
Бернар
Комментарии.

Если интересуемая информация не найдена, её можно Заказать

Повести и Рассказы

И. А. БУНИН И ЕГО ПРОЗА

Об Иване Алексеевиче Бунине современники всегда отзывались противоположно. Для одних он был сухим, брезгливым, высокомерным «барином». Для других — обаятельным, человечным, остроумным, простым. Два образа, ничего общего один с другим не имеющих.
Это неудивительно. Очень скрытный от природы, Бунин приоткрывался не каждому. Хорошо мог узнать его только тот, кому Бунин разрешал это сделать, и происходило это или не происходило буквально с первого взгляда. Его жена Вера Николаевна вспоминает, что еще смолоду у Ивана Алексеевича очень быстро выявлялись ««друзья» и «враги», то есть те, кто для пего были милы, и те, кто, но типу, ему были нестерпимы. Эта черта у него оставалась на всю жизнь и не зависела даже от того, как данное лицо относилось к нему. Начиналось с физического, «кожного» неприятия человека, а затем почти всегда это неприятие переходило и на его душевные качества».
Людей же он безошибочно, интуитивно и мгновенно угадывал. Эта черта говорила о главном свойстве характера и таланта Бунина — человека и писателя: обостренном чувстве жизни в целом. С необычайной силой испытывал он «радость существованию в этом никому из нас не понятном, а все-таки очаровательном земном мире». «Я все физически чувствую,— говорил он уже в старости.— ...Я всегда мир воспринимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду — и как остро, боже мой, до чего остро, даже больно!..» Слух, зрение, обоняние у него были поразительные, н, что самое главное, он умел извлекать из всего этого радость. Нет, не только радость, а то томительное — и сладкое, и грустное, и светлое — чувство бытия, что дано было ему буквально с самого рождения и что он, будучи еще мальчиком, пытался выразить на бумаге в стихах и дневниковых записях. Мало, к сожалению, их сохранилось; вот одна (автору всего шестнадцать лет):
«Вечер. На дворе, не смолкая, бушует страшная вьюга. Только сейчас выходил на крыльцо. Холодный, резкий ветер бьет в лицо снегом. В непроглядной крутящейся мгле не видно даже строений. Едва-едва, как в тумане, заметен занесенный сад. Холод нестерпимый.
Лампа горит на столе слабым тихим светом. Ледяные белые узоры на окнах отливают разноцветными блестящими огоньками. Тихо. Только завывает метель да мурлычет какую-то песенку Маша (младшая сестра.— А. С.). Прислушиваешься к этим напевам и отдаешься во власть долгого зимнего вечера. Лень шевельнуться, лень мыслить. А на дворе все так же бушует метель. Тихо и однообразно протекает время. По-прежнему лампа горит слабым светом. Если в комнате совершенно стихает, слышно, как сипит керосин. Долог зимний вечер. Скучно. Всю ночь будет бушевать метель н к рассвету нанесет высокий снежный сугроб».
«Дли меня природа так же важна, как человек,— говорил Бунин много позднее.— Если не важнее. И всегда так было. Вот я недавно перечитывал свои юношеские записки. Ведь я писал их только для себя. Мне и в голову не приходило их показать кому-нибудь, даже брату Юлию. Л сколько в них описаний ветра, облаков, травы, леса, сколько в них встреч с природой! Я писал о природе гораздо больше, чем о людях, с которыми сталкивался. Я любил, я просто был влюблен в природу. Мне хотелось слиться с ней, стать небом, скалой, морем, ветром. Я мучился, не умея этого выразить словами. Я выходил утром 'страстно взволнованный и шел в лес, как идут на любовное свидание. Как остро я любил жизнь и все живое, до страсти. Пастернак назвал свой сборник стихов «Сестра моя, жизнь». По для меня жизнь была не только сестра, а сестра, и мать, и жена — вечная женственность...»
Бунин был поэт. Он писал прекрасные стихи — ясные, гармоничные, классически чистые. Он был уже известным поэтом в то время, когда известность прозаика еще к нему не пришла. Настоящая бунинская проза появилась позднее стихов и вылилась из них, как из родника. И в продолжение всей его жизни, когда он уже почти перестал писать стихи, она оставалась прозой поэта — по мироощущению, выраженному в ритме, строе, музыке речи.
Это бунинское мироощущение, начавшее складываться сочень ранних лет, отношение к людям, к природе, к самой жизни — словом, вся его натура обусловлена была двумя важными биографическими моментами.
Прежде всего в характере Вани Бенина слились родительские черты, прямо противоположные друг другу. Его отец Алексей Николаевич был человек открытый, широкий, с чертами талантливой, артистической натуры, беззаботный, обаятельный в своей вспыльчивости и быстрой отходчивости. «Помни, нет большей беды, чем печаль»,— говорил он сыну. И еще: «Все на свете проходит и не стоит слез» (Уже под старость Бунин будет повторять слова, в которых можно услышать отголоски отцовских поговорок: «Ничто так не старит, как забота».) Разоряющийся, а под конец промотавший последнее «мелкопоместный», Алексей Николаевич Бунин олицетворял собою тип сходящего на нет русского помещика, представителя уплывающей в прошлое России. Мать Бунина Людмила Александровна, урожденная Чубарова, тоже была типична для своего времени и среды. Это была женщина тихая и печальная, с «грустной поэтической душой» и с обостренной чувствительностью; ее ввергало в страдание все происходящее вокруг, а к тому основания были. Она очень любила поэзию и «нараспев читала Пушкина, Жуковского и других поэтов». Иван Алексеевич горячо ее любил и после ее кончины так глубоко запрятал память о ней, что до конца своей жизни ни с кем не говорил о ней вслух.
Сила и страстность переживаний, артистизм натуры совместились в характере Бунина с инстинктивным оттолкновением от всего неприятного, уродливого, злого. В зрелые годы эта черта побудит его к написанию сильнейших произведений об уродствах русской действительности; в старости же, напротив, он совсем не будет выносить разговоров на тяжелые темы и перестанет писать о жестоком, дисгармоничном, бесчеловечном, о смерти, о разрушении...
Вырос Бунин в захолустном одиночестве, и это было второе биографическое обстоятельство, повлиявшее на склад его характера. Детство он провел в обедневшем поместье Орловской губернии. Не проучившись в Елецкой гимназии и четырех лет. был взят домой. Там его образование осуществил старший брат Юлий; особое внимание он уделил литературе, языкам и истории, а с точными науками ознакомил младшего брата лишь в общих чертах. Ибо ум Вани Бунина плохо воспринимал абстрактные науки; Иван Алексеевич принадлежал к тем натурам, в которые талант был вложен, говоря его же словами, «божьей милостью, а не человеческим хотением, измышлением или выучкой»... О своих ранних годах Бунин в зрелости писал:
«Я рос одиноко. Всякий в юности к чему-нибудь готовится и в известный срок вступает в ту или иную житейскую деятельность, в соучастии с общей людской деятельностью. А к чему готовился я и во что вступал? Я рос без сверстников, в юности их тоже не имел, да и но мог иметь: прохождения обычных путей юности — гимназии, университета — мне было не дано. Все в эту пору чему-нибудь, где-ннбудь учатся, и там, каждый в своей среде, встречаются, сходятся, а я нигде не учился, никакой среды ие знал».
Это одиночество, предоставленность самому себе, душевный досуг развивали в Бунине присущую ему от природы созерцательность, пристальность всматриванья в окружающий мир, природу и человека. Что же до «среды», то она была, только не «своя», не людей его круга. «Надо было жить в деревне круглый год. близко общаться с народом,— справедливо писала В. Н. Муромцева-Бунина,— чтобы все воспринять, как воспринял он своим редким талантом... У него с самого раннего детства... были друзья, сначала среди ребятишек, а потом из деревенской молодежи, с которыми он коротал много времени, бывая запросто в их избах, знал до тонкости крестьянский язык. Оскудение помогло ему глубоко вникнуть в натуру русского мужика...»
Тишина и относительная неподвижность жизни резко сменяется у Бунина в юности. Жажда увидеть мир, побольше узнать все возрастает в нем, и впоследствии он будет сокрушаться о том, сколько времени потерял даром в ранние годы. Девятнадцати лет он «выходит в мир», и с того момента начинается его скитальческая жизнь.
Словно какое-то беспокойство (которое В. Н. Муромцева-Бунина в своей книге неправильно расценит как бегство от одиночества) толкает его в девяностые — девятисотые годы к бесконечным перемещениям. Орел — Харьков — Елец — Харькоз — Смоленск — Москва и т. д. Работа в газете «Орловский вестник»; выход первой книги стихов; встреча с Л. Н. Толстым; увлечение толстовством; неудачный опыт с открытием книжного магазина; самая сильная в жизни любовь, длившаяся четыре года; опять скитания; женитьба; рождение сына; через два года разрыв в тридцать лет первое путешествие за границу (в Европу); дружба с Чеховым; литературные «среды» Н. Д. Телешова; снова путешествие за границу; снова калейдоскоп: .Москва — Одесса — Москва— деревня — Петербург — Москва... смерть сына; зстреча с будущей женой Верой Николаевной Муромцевой; знакомство, потом дружба с Горьким; третье, затем четвертое путешествие за границу. (Но деревню не забывал никогда: хотя бы раз в году, но непременно бывал в своих старых краях.)
Бунин теперь поистине «и жить торопится, и чувствовать спешит». Впрочем, лучше всего написал о себе он сам:
Я человек: как бог, я обречен Познать тоску всех стран и всех времен. Кто-то некогда сказал, что счастье человека составляют работа, любовь и путешествия. Все это было у Бунина в молодые годы и вместе с бедами и потрясениями составляло содержание его жизни и лепило его личность. Так, к 1910 году наступает расцвет Бунина-прозаика. Рассказами, созданными до этого времени (они но объему уже составляют целый том), и в первую очередь шедевром своего тридцатилетия — «Антоновскими яблоками» — он как бы подготовил почву для своей знаменитой повести «Деревня».
В одном из интервью, данном через год после написания «Деревни», Бунин заявил, что его интересуют «не мужики сами по себе, а душа русских людей вообще»... «Меня занимает главным образом душа русского человека в глубоком смысле, изображение черт психики славянина».

В пору писания «Деревни» Бунин сближается с Горьким и, нужно думать, немало времени проводит в разговорах и спорах с ним о русском мужике, об «этой самой Руси и ее истории». В годы реакции после поражения первой русской революции оба писателя терзаются одним и тем же вопросом: что ждет Россию? Горький побуждает Бунина писать о деревне, и Бунин сообщает ему: «Вернулся к тому, к чему Вы советовали вернуться,— к повести о деревне». Сам Горький пишет свой «окуровский цикл» повестей, из которых «Исповедь», написанную незадолго до «Деревни». Бунин ставит очень высоко и считает ее «самым крупным произведением Максима Горького последних лет». «Исповедь» близка Бунину, ибо между нею и его «Деревней» очень много общего в идейно-нравственном содержании. И там и здесь выведены два правдоискателя, мучимых болью за русский народ н его судьбу. И там и здесь предстает страшная картина отсталой, дикой России, и каждая строчка вопиет: почему так? виноват ли сам человек? Откуда в человеке два начала — добра и зла? — этим вопросом мучается Бунин. Из единой утробы вышли братья Красовы, но вот почему-то един стал мрачным хищником, а другой — кротким правдоискателем.
«Есть два типа в народе,— писал Бунин несколько лет спустя.— В одном преобладает Русь, в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, «шаткость», как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: «Из нас, как из дерева,— и дубина, и икона,— в зависимости от обстоятельств, от того, кто это дерево обрабатывает...» Герой «Исповеди» Горького так же, как и бунннский Кузьма Красов, ищет правду и добро на земле, но видит лишь, что «сурово живут мужики, пьют, дерутся, воруют и всяко трещат, но ведь... двигаться к правде нет сил, нет времени у них,— каждый привязан к земле своей и к дому крепкой цепью страха перед голодом: что спросить с них?» «Стонет душа моя, не то!» «Где человек? Не вижу человека...» «Где смысл суеты этой?»
Бунин дает беспощадную хронику бессмысленной и загубленной жизни братьев Красовых н их «дурновского» окружения. Виноваты, по его мнению, все, всё вместе: и вековая отсталость России, и русская непроходимая лень, привычка к дикости. «Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованиость,— вечная надежда, что придет какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко! Это род нервной болезни...» — напишет он позднее. Правдолюбец-самоучка Кузьма Красов спивается, гибнет, опускается на дно под тяжестью собственных знаний и опыта, с которыми так и не узнал он, как распорядиться («пьянство и безделье превратили его в посмешище»); ему так же гнусно и бессмысленно жить, как и Тихону, который, напротив, никогда не стремился ни к правде, ни к знаниям, ни к добру.
Там, где Бунин живописует, беспощадно констатирует. Горький размышляет. Он ищет причину всех причин в самом человеке. «Добро и зло — в человеке суть,— говорит дьячок в финале «Исповеди»,— хочете добра — и есть добро, зла хочете — и будет зло от вас и вам!., свободно творите как злое, так и доброе».
Бунин же, на словах, не делает никаких выводов. С видимостью (если не нарочитостью) бесстрастия, так сказать, сгущенно-реалистнчески, в чеканной, строгой, без единого лишнего слова речи рисует он, не заботясь о фабуле повествования, безумную, мрачную, неизбывную российскую действительность. Страстность его повести не в проповеди, не в рассуждениях, не в попытках что то объяснить, а в боли, звучащей в каждом слове, боли за крестьянскую Россию, которая дошла до крайней степени падения, материального и нравственного. Начатое в «Деревне» исследование уродств российской жизни и бездн русской души продолжено было в повести «Суходол». Рассказывая о своем замысле в интервью корреспонденту газеты «Московская весть» в сентябре 1911 года, Бунин заявил, в частности, что напишет о той части русского дворянства, о которой еще в русской литературе никто не писал: «Мы знаем дворян Толстого, Тургенева. По ним нельзя судить о русском дворянстве в массе, так как и Тургенев и Толстой изображают верхний слой. Редкие оазисы культуры. Мне думается, что жизнь большинства дворян России была гораздо проще и душа их была более типична для русского, чем ее описывают Толстой и Тургенев». «Нигде в иной стране жизнь дворян и мужиков так тесно, близко не связана, как у нас». Свою задачу писатель видел в том, чтобы изобразить русского помещика, дворянина в тесной «связи с мужиком и при малом различии в их психике».
Это «малое различие в психике» объясняется, как показывает Бунин в повести, кровными и тайными узами, «незаконно» связывающими дворовых и господ: ведь все, в сущности, родственники в Суходоле.
Бунин говорит об упадке, вырождении, одичании помещичьей жизни, ненормальности ее. Быт Суходола, уродливый, дикий, праздный и расхлябанный, мог располагать только к безумию,— и в той или в иной мере каждый герой повести душевно неполноценен. Бунин не навязывает эту мысль, она напрашивается сама. Россия больна, утверждает автор, ибо один такой Суходол—уже гнойная язва. По словам Горького, высоко оценившего повесть, «Суходол» — «это одна из самых жутких русских книг». Это произведение о сокрушительных страстях, скрытых и явных, безгрешных и порочных, никогда не поддающихся рассудку и всегда разбивающих жизни—дворовой девушки Натальи, «барышни» тети Тони, незаконного барского отпрыска Герваськи, дедушки Петра Кириллыча. «Любовь в Суходоле необычна была. Необычна была и ненависть».— начинает Бунин шестую главу. «Суходол» — повесть о фантастических характерах и страстях, которые, однако, не придуманы, а взяты из семейных преданий, то есть из живой жизни — из того, что запомнилось Бунину еще с детства по рассказам.
В «Суходоле» писатель начинает глубоко и неотрывно исследовать проблему любви. Проблема эта, волновавшая, мучившая и задававшая загадки, пройдя через всю жизнь Бунина, будет в разные периоды по-разному ставиться им, и всякий раз он будет находить новые подходы к ней («Митина любовь», «Дело корнета Елагина», «Жизнь Арееньсва», книга «Темные аллеи»). Но всегда он будет освещать ее трагическим светом; без трагедии, по убеждению Бунина, любви не существует. В «Суходоле» и в написанных вслед за ним рассказах («Хорошая жизнь», «Игнат», «Сын», «Грамматика любви», «Сны Чанга») любовь предстает как сокрушающая человека страсть, которая чаще всего губит его. Она оказывается неосуществленной, бесплотной, преображенной в некий миф, который становится стимулом и навязчивой идеей всей жизни героя. В «Суходоле» такая любовь лишает рассудка тетю Тоню, Наталью делает затаившеюся «прекрасной и жалкой душой», в рассказе «Хорошая жизнь» заставляет покончить с собой купеческого сына, в «Снах Чанга» делает беспомощным и опустившимся капитана, когда-то сильного, уверенного в себе человека...
«Деревня» и «Суходол» открыли собою ряд сильнейших произведений Бунина 10-х годов, «резко рисовавших,— как он выразился позднее,— русскую душу, се своеобразные сплетения, ее светлые и темные, по почти всегда трагические основы». Живут на земле, например, такие прекрасные, не ведающие зла существа, как слепой лирник Родион, дарящий радость всем вокруг («Лирник Родион»), Или красивый, добрый, сильный человек Захар Воробьев (одноименный рассказ), нелепо погибший буквально во цвете лет из-за того, что проспорил свою жизнь глупым мужикам. Человек загадочен, убежден Бунин, характер его непостижим. Откуда взялась героическая, сверхчеловеческая сила у хилого («в чем душа держится?») шорника Ильи («Сверчок»), который ночью несет сквозь мороз и туман умирающего, а потом мертвого сына (к тому же, видимо, неродного) и не погибает сам лишь потому, что «не до смерти» ему? Воспоминание об этой ночи горестно освещает всю его жизнь, но оно же и придает ей смысл. Но живут на земле и другие, сумрачные и тупые мужики, вроде Авдея Заботы, который благодарен судьбе за то, что она не послала ему ни единого события в жизни («Забота»). Он ли сам виноват в том, что так уродливо влачатся его дни, или же в том повинны уродства российской жизни? —как бы спрашивает писатель.
Интересно, что Бунина, человека от природы очень ясного и гармоничного, в десятые годы — время расцвета его сил и таланта и вдобавок самые, пожалуй, счастливые,— что именно в эти годы его влекут человеческие и жизненные аномалии. Его любви, жадности и любопытства к жизни хватает и на то, чтобы заглянуть в самые темные ее закоулки, чтобы властным пером художника — не заклеймить, нет! — но резко отвергнуть дурное. Классический по силе живописания в этом отношении рассказ «Чаша жизни». Здесь дана небольшая история прозябания от молодости до старости нескольких обитателей некоего провинциального русского города. Это прозябание протекало без событий, монотонно и обыденно, ибо страсти смолоду были подавлены. Но саму эту обыденность их существования, обыденность отношений между собою (неприязни, любви, страха) писатель даст сгущенной до кошмара и показывает, что эта обыденность страшнее любых выявленных страстей. Обыден, обычен даже жуткий восьмидесятилетний юродивый Яша, на котором и завершается рассказ; финал этот дает страшную — и символическую — картину абсурдной действительности:
«А Яша работал в своей часовне над склепом купца Ершова. Отпустив посетителей, весь день плакавших перед ним и целовавших его руки, он зажег восковой огарок и осветил свой засаленный халатик, свою ермолку и заросшее седой щетинкой личико с колючими, хитрыми-прехитрыми глазками. Он работал пристально: стоял возле стены, плевал на нее и затирал плевки сливами, дарами своих поклонниц».
Зоркость и наблюдательность Бунина поразительна, так же как поразительно его умение облечь увиденное в емкие, точные слова, сливающиеся в распевные, ритмически безукоризненные Фразы; у бунинской прозы всегда есть мелодия, она тяготеет к поэзии. Эти внешние качества, год от году все более выявлявшиеся, обусловлены были внутренними причинами. К сорока годам Бунин успел столько пережить, перечувствовать, перечитать и увидеть, что этого хватило бы на несколько жизней. Он не уставал от новых впечатлений, от встреч, от книг и путешествий; °го влекли красоты мира, мудрость веков, культура человечества. Эта активная жизнь при исконной созерцательности натуры и побуждала к созданию характерной его прозы той поры: бессюжетной, философско-лирической и в то же время раскаленной драматизмом.
Таков рассказ «Братья», стиль и настроение которого пронизаны впечатлениями от путешествия на Цейлон и несут на себе печать прочитанных книг о буддийском учении: «Bet в лесах пело и славило бога жизни-смерти Мару, бога «жажды существования», все гонялось друг за другом, радовалось краткой радостью, истребляя друг друга...» Однако за этой восточной созерцательностью скрывается напряженный драматизм. Устами некоего прозревшего и раскаявшегося богатого англичанина клеймит Бунин сильных мира сего: хищников а цивилизованной оболочке, посвятивших жизнь либо наживе, либо порабощению слабых, либо просто суете: «Мы все — коммерсанты, техники, военные, политики, колонизаторы,— мы все, спасаясь от собственной тупости и пустоты, бродим по всему миру и силимся восхищаться то горами и озерами Швейцарии, то нищетой Италии... и вот только здесь, на земле древнейшего человечества, в этом потерянном нами эдеме, который мы называем нашими колониями и жадно ограбляем, среди грязи, чумы, холеры, лихорадок и цветных людей, обращенных нами в скотов, только здесь чувствуем в некоторой мерс жизнь, смерть, божество».
В рассказе «Господин из Сан-Франциско» антибуржуазный гнев писателя доходит до своего апогея; многие страницы этого рассказа близки к прозе позднего Л. Толстого. С мельчайшими подробностями, так естественно сочетающимися в его таланте со страстностью и взволнованностью, не жалеет Бунин красок на изображение мира внешнего, вещного, в котором существует это общество сильных мира сего. Он презрительно перечисляет каждую мелочь, все эти отмеренные рукою мира вещественного порции пароходной, отельной и прочей роскоши, являющие собою истинную жизнь в понимании сих «господ из Сан-Франциско», у которых, впрочем, настолько атрофированы чувства и ощущения, что им ничто уже удовольствия доставить не может. Самого же героя своего рассказа он почти не удостаивает внешними приметами, а имени его не сообщает вообще; он не достоин называться человеком...
Самым сильным по гневности обличения существующего порядка вещей в целом был маленький рассказ «Старуха». Все типично «бунинское» спрессовано и явлено в нем с такою поэтической силой и страстностью, что если бы Бунин написал только один этот рассказ, его уже можно было бы причислить к классикам русской литературы. Всего на трех печатных страницах дана Россия зимы 1916 года. Идет кровопролитная мировая война, унесшая в могилу четверых сыновей безвестного уездного караульщика; в деревнях — голод и нищета; в столице же — «разливанное море веселия»: «цвет» искусства услаждает слух, зрение и нервы бездумной публики; в захолустном городишке пожилой учитель корпит над тщетой — отвлеченным теоретическим сочинением. И лишь одна жалкая, никому не нужная старуха, безутешно оплакивающая свою никчемную жизнь, оказывается, сама того не ведая, самым естественным существом в этом безумном мире, в котором нарушена гармония и здравый смысл. Сколько щемящего сострадания к безымянной старухе, как бы олицетворяющей для Бунина Россию, находящуюся на краю бездны, вложено в рассказ! Рассказ «Старуха» написан в 1916 году — поворотном для Бунина году, когда в связи с затянувшейся мировой войной, всеобщей нелепицей и безнадежностью писателя настиг душевный и творческий кризис, продолжившийся несколько лет. «Душевная и умственная тупость, слабость, литературное бесплодие все продолжается...
Смертельно устал... Должно быть, большую роль сыграла тут война — какое великое разочарование принесла она мне!» — записывает он в октябре 1916 года. Замыслы, редкие и случайные, обдумываются им, затем оставляются. То же продолжается и в 1917 году. Февральскую, а затем и Октябрьскую революцию Бунин встречает враждебно, и 26 января 1920 года покидает родину.
И вот он добровольный изгнанник, который до конца жизни проживет во Франции. Некоторые строки его дневников первых лет эмиграции полны такой безысходности и тоски, что кажется, будто их писал мрачный ипохондрик. Помыслы его обращены вспять, к оставленной родине, в мрак угрозы собственной духовной гибели. «...Все вспоминалась молодость. Все как будто хоронил я — всю прежнюю жизнь, Россию...» «Все мысль: «А я вот пропадаю, ничего не делаю». И потом: «А зачем? Все равно смерть всех любимых и одиночество великое — и моя смерть!» «...мучительное желание и писать, и чувство, что ничего не могу, что я полный банкрот — и что вот-вот откроется эта тайна» (записи 1921—1922 гг.). Глубоким отчаянием пронизан рассказ Бунина о художнике, который, страстно желая воплотить на своем полотне божественную мировую гармонию, независимо от своей воли запечатлевает картину ужасающего разрушения и гибели («Безумный художник»), А следом писатель создает безысходную и ярчайшую по правдивости и художественной силе сцену собственного бегства за границу из Одессы на хлипком французском суденышке «Патрас» (рассказ «Конец», 1921).
Впрочем, настроения у Бунина противоречивы и переменчивы. В том же 1921 году он начинает (так и оставшуюся незавершенной) «Книгу моей жизни» — лирический дневник, в котором с небывалой дотоле силой выражено сокровенное бунинское отношение к жизни и к своему в ней назначению; оно — своего рода якорь спасения: «Умерли люди, написавшие книги о своем земном существовании, но что мне до того? Во все времена и века, с детства До могилы томит каждого из нас неотступное желание говорить о себе — вот бы в слове и хотя бы в малой доле запечатлеть свою жизнь — и вот первое, что должен я засвидетельствовать о своей жизни: это нерасторжимо связанную с ней и полную глубокого значения потребность выразить и продлить себя на земле... Печаль пространства, времени, формы преследуют меня всю жизнь И всю жизнь, сознательно и бессознательно, то и дело, я преодолеваю их. Но на радость ли? И да — и нет. Я жажду жить и живу не только своим настоящим, но и своей прошлой Жизнью и тысячами чужих жизней, современным мне и прошлым, всей историей всего человечества со всеми странами его. Я непрестанно жажду приобретать чужое и претворять его в себе. Но зачем? Затем ли, чтобы на этом пути губить себя, свое я, свое время, свое пространство,— или затем, чтобы, напротив, утвердить себя, обогатившись и усилившись чужим?..»
Всякий истинный талант не может погибнуть по вине обстоятельств, иначе это не талант. Много лет спустя, в тридцатые годы, сам Бунин верно, хотя и в полушутливой форме, объяснил, почему не угас на чужбине его художественный дар: «Вот говорят, что в эмиграции слишком тяжело живется для того, чтобы тут можно было хорошо писать. Но... ведь мировая литература, если вчитаться в историю ее, есть продукт страдания, неудовлетворенного стремления к идеалу. А где же их больше, этих Страданий, этих неудовлетворенных стремлений, как не в нашем эмигрантском быту?..»
Хотя и медленно, но понемногу он начинает возвращаться к творчеству. И оно (речь идет о художественном творчестве, а не о публицистически-мемуарных статьях, часто злых и наивных) становится добрее, человечнее. «Нет разлук и потерь, доколе жива моя душа, моя Любовь. Память! В живую воду сердца, в чистую влагу любви, печали и нежности погружаю я корни и стебли моего прошлого...» («Роза Иерихона»). Эти слова — нечто вроде художественного девиза. Теперь Любовь и Память все чаще начинают вдохновлять Бунина на воссоздание прошлого, которое видится ему в ином, преображенном виде, как, например, в рассказе «Косцы»: «Прелесть была в том, что все мы были дети своей родины и были все вместе и всем нам было хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не должно понимать, когда они есть. И еще в том была (уже не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта родина, этот наш общий дом была — Россия, и что только ее душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый их вздох березовом лесу».
Однако родина отнюдь не всегда является творческому взору писателя в розовом свете. Бунин отлично помнит и заостренно воссоздает то, что можно обозначить словом «суходольщина» — в лице некоего опустившегося помещика, сына «беглой дворовой девки» и «барина» («Сосед»). Очень интересен в плане социально-историческом рассказ «Слава»— о русских мошенниках, плутах и жуликах, выдававших себя за юродивых и даже святых, торжествующе шествующих по темной, дремучей России, одурачивая народ.
В первой половине двадцатых годов как никогда сильна в творчестве Бунина борьба двух начал: света и мрака,— и побеждает первое. Если в рассказах «Город Царя Царей» (о стертой с лица земли древнецейлонской столице), «Огнь пожирающий» (о смерти прекрасной женщины, от которой осталась лишь горстка пепла) Бунин угнетен чувством безнадежности, то в маленьком рассказе «Скарабеи» природное жизнеутвержденис берет в нем верх. А написанный в том же 1924 году рассказ «Богиня разума» заканчивается так: «...от жизни человечества, от веков, поколений остается на земле только высокое, доброе и прекрасное, только это. Все злое, подлое и низкое, глупое в конце концов не оставляет следа: его нет, не видно. А что осталось, что есть? Лучшие страницы лучших книг, предание о чести, о совести, о самопожертвовании, о благородных подвигах, чудесные песни и статуи, великие и святые могилы, греческие храмы, готические соборы... и «Смертию смерть поправ»... Теперь в творчестве Бунина усиливается мотив доброты, любви к людям, очень сильно прозвучавший в рассказе 1922 года «Далекое». »В сущности, все мы. в известный срок живущие на земле вместе и вместе испытывающие все земные радости.. должны были бы питать друг к другу величайшую нежность, чувство до слез умиляющей близости и просто кричать должны были бы от страха и боли, когда судьба разлучает нас, всякий раз имея полную возможность превратить всякую нашу разлуку, даже десятиминутную, в вечную». В маленьком этюде «Слепой» (1924) та же мысль звучит с еще большей силой: «Все мы в сущности своей добры. Я иду, дышу, вижу, чувствую.— я несу в себе жизнь, ее полноту и радость. Что это значит? Это значит, что я воспринимаю, приемлю все, что окружает меня, что оно мило, приятно, родственно мне, вызывает во мне любовь. Так что жизнь есть, несомненно, любовь, доброта, и уменьшение любви, доброты есть всегда уменьшение жизни, есть уже смерть» — слова, словно выписанные из страниц позднего Л. Толстого. В гораздо большей степени по-«бунински» звучат слова, которым художник не изменит до конца дней:
«...блаженные часы проходят и... надо, необходимо (почему, одни бог знает) хоть как-нибудь и хоть что-нибудь сохранить, то есть противопоставить смерти» («Надписи», рассказ 1924 года, где с огромной силой звучит мотив жизнеутверждающей силы искусства и бессмертия его).
Таким противопоставлением смерти Бунин считает любовь. Начиная с середины 20-х годов тема любви властно входит в его творчество, чтобы впоследствии, в конце 30—40-х годов, стать главной

Самое значительное произведение Бунина двадцатых годов (и самое крупное после «Суходола»)—повесть «Митина любовь». Она являет собою не только новый этап в творчестве Бунина, но и в русской литературе. До Бунина так о любви не писали. Бунинское новаторство состоит в том, что современная смелость в изображении чувств сочетается с классической ясностью и совершенством словесной формы. Это приближает повесть к большому стихотворению в прозе, восславляющему счастье и муки любви. Переживания Мити, наделенного сверхобычной эмоциональностью. способного ощущать с непомерной остротой, болью и блаженством пробуждение природы и самого себя, испытавшего мучительную любовь к девушке, увлекавшейся театром, недостоверной в чувствах и бросившей его,— несомненно, автобиографичны. Митя напоминает также Елагина («Дело корнета Елагина»), Там влюбленный в актрису герой тоже переживает первую, мучительную и сокрушающую любовь, «первую мессу пола», когда в человеке, в этой частице природы, происходят катаклизмы, потрясающие его хрупкую телесную основу, Когда в ощущениях его преображается и весь мир, когда до предела обострена чувствительность ко всему вокруг, и тогда — «всё любовь, всё душа, всё мука и всё несказанная радость». И это «всё» воплощено в Кате, созданной Митиным воображением и непохожей на реальную, грешную, слабую, может быть, ничтожную Катю. Но такова природа любви,— показывает Бунин,— творить легенду и мучиться ею же. Любовь Мити раздваивается па блаженство и мучения, потому что Катя тоже раздваивается на «светлую», приближающуюся к Митиному идеалу, и на совершенно иную, недостоверную, суетную, нелюбящую (чего в ней больше). Так рождаются муки ревности, которая для Мити не только естественна, но неизбежна, ибо зыбкая Катя постоянно дает повод к ней. Жестокую ревность (как и страстную любовь), полагает Бунин, чаще всего вызывают именно такие типы женщин, как Катя, юное олицетворение «типичнейшего женского естества». Они всегда кажутся «загадочными», их невозможно понять,— да они и сами себя не понимают; они мятущиеся, неустойчивые, неопределенные, недостоверные; они страдают сами и заставляют страдать других. Люди же с особо обостренной чувствительностью, с повышенным воображением, тянутся к таким женщинам, как тянется Митя к Кате, как корнет Елагин к изломанной и истеричной актрисе Сосновской, как в «Снах Чанга» капитан к женщине, которая не любит его. И, наконец, в «Митиной любви» Бунин ставит и последнюю точку над «i», делающую повесть истинно новаторским для того времени произведением. «В книгах и в жизни,— пишет он,— все как будто раз и навсегда условились говорить или только о какой-то почти бесплотной любви, или только о том, что называется страстью, чувственностью. Его же <Мити> любовь была непохожа ни на то, ни на другое...» Митина любовь была настоящей — она была неразрывностью «небесного» и «земного», души и тела.

Начиная с повести «Митина любовь», Бунин пишет о любви как о высшем даре судьбы,— и чем прекраснее этот дар, тем он скоротечней. В рассказе «Солнечный удар» Бунин развивает свою философию любви. Если в произведениях, написанных до «Солнечного удара», любовь трагедийна потому, что она не разделена, одинока, то здесь ее трагедийность именно в том, что она взаимна и слишком прекрасна для того, чтобы продлиться. Обрыв встречи закономерен и неизбежен. Более того: оба любящих знают, что, продлись их встреча, соединись их жизни — и чудо, озарение, «солнечный удар», поразивший их, уничтожится.
Любовь, по убеждению Бунина,— некий высший, напряженный момент бытия; подобно зарницам в ночи, она озаряет всю жизнь человека. Эта мысль особенно важна для Бунина с его обостренным чувством жизни. В свои лучшие минуты, когда его не томили мрачные мысли, безнадежность и недуги, писатель создавал лирико-философские эссе, нечто вроде стихотворений в прозе. Вновь и вновь перерабатывал он на собственный лад мудрость древних, отбирая все, что утверждало жизнь, говорило об ее прелести и очаровании, и отбрасывая то, что призывало к отрицанию ее радости и смысла. В такие светлые дни были написаны «Ночь», «Воды многие» — истинные гимны красоте, гармонии и загадочности мироздания, бесконечного во времени и пространстве, пронзительно передано ощущение самого себя как крохотной частицы вселенной. «Жизнь моя — трепетное и радостное причащение вечному и временному, близкому и далекому, всем векам и странам, жизни всего бывшего и сущего на этой земле, столь любимой мною. Продли, боже, сроки мои!» («Воды многие»).

Среди русского зарубежья Бунин оставался фигурой одинокой, стоящей вне эмигрантских группировок, презирал суету, дешевую злобу дня. «Талант талантом, а все-таки «всякая сосна своему бору шумит. А где мой бор? С кем и кому мне шуметь?» — горько писал он. Живой «классик», он был так обособлен, так несовременен, так «немоден», однако все это уже не могло уничтожить его самоуглубленного творчества и бесконечной взыскательности к своему таланту. С 1930 года в течение нескольких лет он пишет свой знаменитый автобиографический роман «Жизнь Арсеньева». Это — самое значительное произведение Бунина, итог его жизни, художественное самораскрытие, человеческая и творческая исповедь; нет буквально ни одного произведения Бунина, темы которых не отразились так или иначе в «Жизни Арсеньева». Создавая свою книгу в течение нескольких лет, Бунин каждый запечатленный в ней факт освещал опытом своей прожитой жизни, осмыслял его с высоты прошедшего времени. Осмыслял, но не переосмыслял. Напротив: вспоминаемое сгущено, углублено, прояснено. Внешних событий в книге мало, как было мало их в детстве и юности Бунина; зато всякое внешнее событие становилось для него внутренним; служило поводом для нового и нового пробуждения его души — смерть деревенского мальчика, разорение родителей, уход из гимназии, «странствования»... В самом главном Бунин всегда оставался верен себе; с возрастом лишь углублялось, расширялось жизненным и духовным опытом то, что было в нем заложено; никогда и ни в чем не изменил он своей природе — нравственной и художественной. Если сопоставить суждения Арсеньева о своей юности с тем, что сам Бунин писал в молодости, можно поразиться родственности их. (Только с возрастом обостряется п нем его «дар божий» — повышенное ощущение жизни, и это чувство ему было дано явить в «Жизни Арсеньева» с необычайной силой.) Кончается книга двадцатилетием героя, но осмыслен и рассказан этот двадцатилетний путь шестидесятилетним художником, и поэтому личность автора раскрыта в исчерпывающей правде и глубине. В этом особенность бунинской книги (по сравнению с подобными произведениями, в частности с трилогией Л. Н. Толстого, которая в большей степени художественная автобиография, повесть именно и только о детстве, отрочестве и юности). Бунин писал свою книгу, «спрессовывая» несколько собственных лет в один «арсеньевский» год и, таким образом, заставляя своего героя в детстве перечувствовать и передумать то, что сам испытал в юности, а в юности пережить то, что сам пережил в состоянии взрослой молодости. И поэтому он в полной правоте негодования обрушивался на тех, кто видел в «Жизни Арсеньева» одну лишь автобиографию автора (хотя в то же время ни одной не своей черты и мысли Арсеньеву не приписал). То, что Арсеньев — это «сконцентрированный» автор, особенно ощущается в пятой книге, написанной немного позже. Она вообще самая важная: здесь показано созревание таланта Арсеньева, рождение художника,— показано через любовь Арсеньева, через его роман с Ликой.

Бунин описывает самое сильное в своей жизни чувство — любовь к В. В. Пащенко (ему в пору этой четырехлетней любви было двадцать — двадцать четыре года). В «Лике» (так первоначально называлась пятая книга) время сконцентрировано еще сильнее, чем в первых четырех книгах: за короткое время любви к Лике Арсеньев проживает добрых пятнадцать «бунинских» лет. Роман Арсеньева и Лики предстает в двуединстве воссоздания и преображения. Воссоздано юношеское горячее чувство Бунина, близкое к тому, что переживал он в пору любви к Пащенко, о чем писал ей в письмах 1890—1894 годов. Отношения Арсеньева и Лики в первых главах пятой книги, пылкая, бескомпромиссная любовь Арсеньева, его «неумеренная, неизменная чувствительность» и переменчивое отношение Лики, которая плохо понимала его, была невнимательна и от равнодушия переходила к внезапным проявлениям нежности, автобиографичны. Лика близка к тому типу женщин, не умеющих и не научившихся любить, который назван был в «Снах Чанга» и выведен в «Митиной любви». Арсеньев весь поглощен своей любовью (как Митя к Кате). Талант будущего художника пока еще только брезжит в нем; он не подчинил еще себе личность. (Так было и с Буниным.) Начиная же с XI главы воссоздание уступает место преображению, то есть очень сильному «сгущению» внутренних событий в жизни Алексея Арсеньева. Расставшись на несколько месяцев с Ликой, он уходит в себя. В это время ему не более восемнадцати лет. Бунин опускает описание тяжелых лет своей жизни, годы нужды, поденной и случайной работы, душевной депрессии. Арсеньев как бы перешагивает весь этот период и весь уходит в борьбу с «неосуществимостью», с тем, что хочет выразить в слове, но не может, и эта борьба за самое главное счастье — за счастье научиться «образовать в себе из дтваемого жизнью нечто истинно достойное писания» — заслоняет все другие помыслы. И в одни прекрасный день счастье творчества вдруг открывается Арсенье-ву — и душевные терзания уступают место спокойствию и очень простому решению: «без всяких притязаний, кое-что вкратце записывать—всякие мысли, чувства, наблюдения». Так рождается художник-лирик, поэт.

В эту пору творческого пробуждения у Арсеньева меняется и характер: он становится более мужественным, простым, добрым и спокойным. Таким преображенном застает Арсеньева Лика после разлуки — и тут они меняются ролями. «Теперь уже я (как прежде, в Орле, она) хотел быть любимым и любить, оставаясь свободным и во всем первенствующим». Это произошло потому, что он нашел свою жизненную цель и опору в творчестве; остальное сделалось второстепенным по сравнению с главным. И, продолжая любить Лику, только теперь уже иначе. Арсеньев уже вполне в духе зрелого Бунина говорит о том, что возможность их с Ликой «вечной неразлучности» вызывала у него «недоумение». У Лики же ничего, кроме ее любви, не было в жизни. Но, поскольку она не была рождена спутницей художника, то постепенно их любовь стала сходить на нет,— Бунин показывает неизбежность такого конца: Лика не смогла в конечном счете полюбить Арсеньева для него, а не для себя, и ушла, только гораздо более поэтично и осмысленно по сравнению с тем, как было в действительности. Так умерла любовь Арсеньева. оставшись в то же время навсегда с ним —в виде Любви и Памяти, неоскуде-вающим источником всякого творчества.

В 1937 году Бунин завершил единственную в своем роде философскую, публицистическую, поэтическую и мемуарную книгу «Освобождение Толстого». Он выразил в ней вынашиваемые издавна, еще в России, идеи человеческого существования, жизни и смерти, смысла бытия и бесконечном и загадочном мире. Чтобы лучше понять позднего Толстого, он перечитывал книгу Г. Ольденберга о Будде, дневники писателя, воспоминания его близких. Говоря о томившей Толстого идее ухода, «освобождения» от жизни, сам для себя Бунин приходит к противоположному выводу. Жажда жизни, стремление запечатлеть в слове драгоценные мгновения бытия и собственного «удивления» перед ним продолжают жить о нем. И на закате дней, на чужбине, старым писателем владеет мысль не об «уходе» из жизни, а. напротив, о том, что необходимо противопоставить смерти Жизнь. Характерно, что из сказанных когда-то ему Толстым слов он запомнил именно эти: «Счастья в жизни нет, есть только зарницы его — цените их, живите ими».
Эти «зарницы», эти счастливые мгновения Бунин видит в любви и запечатлевает их в книге рассказов «Темные аллеи».
Над «Темными аллеями» он работал в 1937—1945 годах, в оккупированной (большую часть этого времени) фашистами Франции. Сотрудничать с немцами он наотрез отказался, переехать в Америку — тоже, и на несколько лет «заточил» себя в Грассе, откуда почти не выезжал и жил с каждым годом все в большей нужде. Он совершенно не знал чувства страха; однажды в одном из кафе Ниццы, куда он изредка приезжал, в ответ на пустой вопрос знакомого о здоровье громко, во всеуслышание, не обращая внимания на крутившихся рядом доносчиков, ответил, что не может жить, когда «эти два холуя (Гитлер и Муссолини) собираются править миром». Книга «Темные аллеи», работа над нею были для писателя убежищем, спасением от кошмара, творящегося вокруг. В этом смысле можно сказать, что Бунин в старости стал сильнее и мужественнее, чем был в зрелые годы, когда позволил депрессии овладеть собой. Теперь же он не прекращает творчества, работает над своей любимой книгой самоотверженно, не жалея сил.

Бунинские «Темные аллеи» можно назвать энциклопедией любви. Автор исследует самые различные степени и состояния человека. начиная с возвышенных, поэтических переживаний («Руся», «Натали»), противоречивых, прихотливых и странных чувств («Муза»), вполне заурядных и элементарных влечений и эмоции («Кума», «Начало») вплоть до низменного, животного проявления страсти («Барышня Клара», «Гость»). Но в первую очередь и главным образом влечет писателя истинная человеческая земная любовь, гармония «земли» и «неба», телесного н духовного единства. Такая любовь — огромное счастье, но счастье именно как зарница: вспыхнуло — и исчезло. Ибо любовь в «Темных аллеях» всегда очень краткосрочна; более того, чем она сильнее, совершеннее, тем скорее суждено ей оборваться, осветив всю жизнь и память человека («Темные аллеи», «Степа», «Руся», «В одной знакомой улице», «Холодная осень»). Со «счастливой», длящейся, соединяющей людей любовью, когда уже нет боли и муки, Бунину просто нечего делать; он никогда о ней не пишет, это уже со-всем иные отношения, и они не интересуют писателя. «Пусть будет только то, что есть... Лучше уж не будет»,— говорит молодая девушка в рассказе «Качели», отвергая саму мысль о браке с человеком, в которого влюблена. Герой рассказа «Таня» с ужасом думает, что он будет делать, если возьмет Таню в жены,— а ведь именно ее он по-настоящему только и любит. Когда же влюбленные стремятся соединить свои жизни, то в последний момент разражается внезапная катастрофа, появляются непредвиденные обстоятельства, вплоть до смерти героев,— для того чтобы «остановить мгновенье» на высшем взлете чувств. Но потому ли, что эти катастрофы, эти обстоятельства надо было «придумывать», бунинское творческое воображение стало более изобретательным на сочинение сюжетов? Ибо рассказы «Темных аллей» самые остросюжетные из всего написанного Буниным. При этом острая их фабульность сочетается с абсолютной психологической убедительностью положений и характеров до такой степени, что многие утверждали, будто Бунин описывал по прекрасной памяти случаи из собственной жизни. (Такое мнение очень огорчало его.)

Сила воздействия бунинского письма поистине непревзойденна. Предельно откровенно и подробно умеет он говорить об интимнейших человеческих отношениях, но всегда на том пределе, где большое искусство ни на йоту не снижается хотя бы до намеков на натурализм (тем позорнее были упреки Бунину в эротизме, смаковании «секса» и т. п.). Он ведет повествование в духе собственных новаторских открытий, сделанных в «Митиной любви» и «Солнечном ударе». Говоря в рассказе «Генрих» о чувствах, которые возбуждает в мужчине женщина, являющая собою, по старинному выражению, «сеть прельщения человеком», Бунин устами своего героя (тоже писателя) выражает свое собственное отношение, эстетическое и нравственное, к тому, как надо писать о любви: «Эта «сеть» нечто поистине неизъяснимое, божественное и дьявольское, и когда я пишу об этом, пытаюсь выразить его, меня упрекают в бесстыдстве, в низких побуждениях... Подлые души! Хорошо сказано в одной старинной книге: «Сочинитель имеет такое же полное право быть смелым в своих словесных изображениях любви и лиц ее, каковое по все времена предоставлено было в этом случае живописцам и ваятелям: только подлые души видят подлое даже в прекрасном или ужасном». И действительно, именно подобно «живописцу и ваятелю» живописует и лепит Бунин образ Красоты, воплотившийся в женщине, во всей грации и гармонии, данной ей природой. Этюды «Камарг», «Сто рупий», например,— это развернутые женские портреты, данные во всем ореоле их первобытной, дикой красоты,— как само явление природы. Женщины вообще играют в «Темных аллеях» главную роль. Мужских характеров нет, есть лишь их чувства и переживания, переданные необычайно обостренно. Зато женских типов в «Темных аллеях» целая галерея: здесь и преданные любимому до гроба простые души Стена и Таня (в одноименных рассказах); и изломанные экстравагантные, по-современному смелые «дочери века» («Муза», «Антигона»); рано созревшие, не в силах справиться с собственной «природой» девочки («Зойка и Валерия», «Натали»); женщины необычайной душевной красоты, способные одарить несказанным счастьем и сами полюбившие на всю жизнь («Руся», «Генрих», «Натали»); проститутки — наглая и пошлая («Барышня Клара»), наивная и ребячливая («Мадрид»); наконец, мятущаяся, страдающая и прелестная женщина, погубившая свою жизнь («Чистый понедельник»), и множество других, и каждая — живой, достоверный и очень русский характер. Действие же почти всегда происходит в старой России, а если и вне ее («В Париже», «Месть»), родина все равно остается в душах героев. «Россию, наше русское естество, мы унесли с собой, и где бы мы ни были, мы не можем не чувствовать ее»,— утверждал Бунин.

В мае 1945 года Бунины вернулись из Грасса в Париж, где с 1934 года снимали квартиру. В Париже здоровье Бунина стало сдавать; несколько раз он перенес воспаление легких, опасались туберкулеза; на лечение не было средств. В 1947 году он писал, что с трудом добирается с постели до письменного стола, что доктора, питание, лекарства разорили его вдребезги. В 1948 году он писал: «...мне пошел 79-й год, и я так нищ, что совершенно не знаю, чем и как буду существовать». Существовать приходилось подчас на те средства, которые для него собирались в порядке благотворительности среди богатых людей,— в частности, в 1918 году Бунину помог известный дирижер Кусевицкий.

Старость и нужда подрывали последние силы писателя; посетивший его незадолго до его кончины журналист вспоминает: «Бунин болел, у него был сухой, мучительный, разрывающий грудь кашель. ...Горела в комнате одна лампочка. В углу, на низкой железной кровати, под солдатским одеялом, полулежал, полусидел Бунин... Он как-то высох, стал маленький, щеки впали и обросли седой щетиной... И на этом измученном лице, изрытом глубокими морщинами, я увидел большие глаза, внимательно на меня смотревшие. Квартира на рю Жак Оффенбах была старая, никогда не отличалась особой чистотой, и не ремонтировали ее, должно быть, с незапамятных времен. Но теперь все это пришло в окончательное запустение... Впервые Иван Алексеевич ни разу не улыбнулся, никого не изобразил, ни над кем не пошутил. Да и не до того ему было! Все же я быстро убедился, что при ужасающей физической слабости, при почти полной беспомощности, голова его работала превосходно, мысли были свежие, острые, злые...»

Бунин действительно и в старости сохранил ясность мысли, а также живейший интерес к тому, что делается на родине. В 1947 году он прочитал поэму Твардовского «Василий Теркин» и пришел в восторг; в том же году испытал «редкую радость» от рассказа Паустовского «Корчма на Брагинке». И до конца дней не прекращал работу: составил сборники «Весной, в Иудее. Роза Иерихона» (1953), «Петлистые уши» (вышла после смерти Бунина, в 1954 г.), делал редакционные исправления в собрании своих сочинений издания «Петрополис» и в «Жизни Арсеньева», вышедшей в 1952 году. И, главное, до последних дней работал над книгой о Чехове. О Чехове «перечитал он в те времена все, что можно было достать в Париже... В бессонные ночи Иван Алексеевич — в последний год жизни он почти лишился сна — делал заметки на обрывках бумаги, иногда даже на папиросных коробках, вспоминал беседы с Чеховым»,— пишет В. Н. Муромцева-Бунина. В день своей смерти, 8 ноября 1953 года, Бунин еще работал над этой последней, так и оставшейся незавершенной книгой: Вера Николаевна читала вслух письма Чехова. Иван Алексеевич говорил, что надо в них отметить. Таким образом, Бунин умер на своем писательском посту в буквальном смысле слова.
«Охранный человек русской речи», как метко назвал его И. С. Козловский, всю свою долгую жизнь прослужил И. Л. Бунин русской литературе, «драгоценнейшими чертами» которой считал глубину, серьезность, простоту, непосредственность, благородство, прямоту. Всеми этими чертами было с избытком наделено и его творчество, влившееся в великую русскую литературу.
Анна Саакянц