В сознании советского читателя Иван Алексеевич Бунин стал одним из классиков отечественной словесности.
Вклад Бунина в нашу литературу, нашу культуру весом и многообразен. Это и чеканная, отточенная проза — то сурово-обличительная, то лирически-возвышенная и просветленная, то мрачно-философская. Это и выдержанная в высоких традициях «серебряного века» русской лирики поэзия — пейзажная, любовная, философская, историческая. Наконец, это и художественные переводы, оставшиеся в ряде случаев (пример — поэма Лонгфелло «Песнь о Гайавате») образцом, не превзойденным в своем роде. Творчество Бунина — это целая глава в развитии русской литературы нашего столетия.
Талант его, огромный, бесспорный, был оценен современниками по достоинству не сразу, зато потом, с годами, все более упрочивался, утверждался в сознании читающей публики. Его уподобляли «матовому серебру», язык именовали «парчовым», а беспощадный психологический анализ — «ледяной бритвой». Чехов незадолго до смерти просил Телешова передать Бунину, что из него «большой писатель выйдет». Лев Толстой сказал о его изобразительном мастерстве: «Так написано, что и Тургенев не написал бы так, а уж обо мне и говорить нечего». Горький назвал его «первейшим мастером в современной литературе

Содержание:
Монолог о России. О. Михайлов
РАССКАЗЫ
Далекое
Полуночная Зарница
Косцы
В ночном море
В некотором царстве
Именины
Музыка
Сосед
Русак
Книга
Солнечный удар
Подснежник
Пингвины
Муравский шлях
Журавли
Бродяга
Жизнь Арсеньева. Юность. Роман
Библиографическая справка

Если интересуемая информация не найдена, её можно Заказать

ЖИЗНЬ АРСЕНЬЕВА. Роман и рассказы

Пингвины

Началось С того, что мне стало опять тридцать лет,— я увидел и почувствовал себя именно в этой счастливой поре; я опять был в России того времени и во всем, что было присуще тому времени, и сидел в вагоне, ехал почему-то в Гурзуф... Затем я почувствовал, что меня что-то тревожит. Все, казалось бы, хорошо было,— еду на юг, сижу покойно и свободно, в маленьком отделении первого класса, в курьерском поезде... Но ведь Пушкин давно умер, и в Гурзуфе теперь мертво, пусто, вдруг сказал я себе — и увидел, понял, что не только в Гурзуфе, но и везде страшно мертво и пусто. Какая-то особенно грустная осень,— тут, на юге, была еще осень,— и какой-то удивительно тихий, молчаливый день. Поезд идет быстро и полон, но полон как будто неживыми. И в тех необыкновенно ровных степях, где идет он, тоже так безжизненно, скучно, словно не осталось ни малейшего смысла их существования. Это и наяву бывает: страшно безжизненно, ничтожно кажется иногда все на свете...
Нет,— подумал я,— что-то неблагополучно. Нужно бросить поезд...
Я вдруг вспомнил, что очень люблю Бахчисарай,— ведь Пушкин жил и в нем когда-то, был в нем даже ханом в пятнадцатом веке,— и решил выйти в Бахчисарае, ехать дальше на лошадях, через горы, и так немедля и сделал. Однако Бахчисарая я как-то не заметил, а в горах было жутко. Глушь, пустыня, и уже вечереет. Все какие-то каменистые теснины и провалы, и все лес, лес, корявый, низкорослый и уже почти совсем голый, засыпанный мелкой желтой листвой: все карагач, подумал я, вкладывая в это слово какое-то таинственное и зловещее значение. И лошади бегут как-то не в меру ровно, и ямщик на облучке так неподвижен и безличен, что его даже плохо вижу,— только чувствую и опасаюсь, потому что бог его знает, что у него на уме... Одна надежда па ужни в Ялте, подумал я. Спрошу себе отварную кефаль и белого Абрау...
И тотчас я увидел Ялту, ее кладбищенски белеющие среди кипарисов дачи, набережную и зеленоватое море в бухте. Нo тут стало уже совсем страшно. Что случилось с Ялтой? Смеркается, темнеет, по почему-то пигде ни одного огня, на набережной ни одного прохожего, всюду опять тишина, молчание... Я сел в пустой и почти темной зале ресторана и стал ждать лакея. Но никто не шел,— все было пусто и удивительно тихо. В глубине залы совсем почернело, а за большим оконным стеклом, возле которого я сел, поднимался ветер, дымились низкие тучи и то и_дело пушечными выстрелами бухали в набережную и высоко взвивались в воздух длинными пенистыми .хвостами волны... Все это было так странно и страшно, что я сделал усилие воли и вскочил с постели: оказалось, что я заснул, пе раздевшись, не потушив свечки, которая почти догорела, темным дрожащим светом озаряя мой номер, и что уже второй час ночи. И я вскочил, ужаснувшись: что же я теперь буду делать? Выспался крепко, а ночи и конца не видно, а за окнами шумит крупный ливень, и я совершенно один во всем мире, где не спит теперь только Давыдка! Я поспешно кинулся к Давыдке, в его погребок на Виноградной. Ночь была так непроглядна и дождь лил в ее черноте так бурно, что погребок казался единственным живым местом не только во всем Поти,— теперь я был в Поти,— по и па всем кавказском побережье, даже больше — во всем миро. Но пока я добежал до него по каким-то узким, грязным и глухим переулкам, Давыдка уже вышел закрывать ставни на своем убогом окошке, собрался тушить свет и запирать двери.
— Но послушай,— сказал я ему, чувствуя страх ужо смертельный,— если ты запрешь и потушишь, что же мне тогда делать? Куда деваться? Ведь сюда зимой даже пароходы не заходят!
Однако Давыдка только языком пощелкал и неумолимо, с тем спокойным идиотизмом, на который способен лишь кавказец, помотал своей черной стриженой башкой.
— На молу гулять будешь,— сказал он.— Там всю ночь главный маяк гореть будет...
И вот я на каком-то страшном обрыве, горбатом и скалистом, где можно держаться, только прижавшись к необыкновенно высокой и круглой белой башне и упершись ногами в скалы. Вверху, в дымном от дождя и медленно вращающемся свете, с яростным визгом и криком кружатся и дерутся, как чайки, несметные траурные пингвины. Внизу — тьма, смола, пропасть, где гудит, ревет, тяжко ходит что-то безмерное, бугристое, клубящееся, как какой-то допотопный спрут, резко пахнущее устричной свежестью и порой взвивающееся целыми водопадами брызг и пены... А вверху пингвины, пингвины!
1929

МУРАВСКИЙ ШЛЯХ

Летний вечер, ямщицкая тройка, бесконечный, пустынный большак... Много пустынных полей и дорог на Руси, по такого безлюдья, такой тишины поискать. И ямщик мне сказал: — Это, господин, Муравский шлях называется. Тут на нас в старину несметные татары шли. Шли, как муравьи, день и ночь, день и ночь и все не могли пройти... Я спросил: — А давно? — И не запомнит никто,— ответил он.— Большие тысячи лет! 1930

ЖУРАВЛИ

Ясный и холодный день поздней осени, еду ровной рысцой по большой дороге. Блеск низкого солнца и пустых полей, осеннее безмолвное ожидание чего-то. Но вот вдали, за мной, слышен треск колес. Прислушиваюсь — треск мелкий, быстрый, треск беговых дрожек. Оборачиваюсь — кто-то нагоняет. Этот кто-то все ближе, ближе — уже хорошо видна его во весь дух летящая лошадь, затем он сам, то и дело выглядывающий из-за пее и покрывающий ее то кнутом, то вожжами... Что такое? А он уж вот он, настигает — сквозь треск слышно мощное лошадиное дыхание, слышен отчаянный крик: «Барин, сторонись!» В страхе и недоуменье виляю с дороги — и тотчас же мимо мелькает сперва чудесная, гнедая кобыла, ее глаз, ноздря, новые вожжи сургучного цвета, новая блестящая сбруя, взмыленная под хвостом и на ляжках, потом сам седок — чернобородый красавец мужик, совершенно шальной от скачки и какого-то бессмысленного, на все готового исступленья. Он бешено кидает на меня, пролетая, свой яростный взгляд, поражает свежей красной пастью и смолью красивой молодой бороды, новым картузом, желтой шелковой рубахой под распахнувшейся черной поддевкой — узнаю: богатый, хозяйственный мельник из-под Ливен — и как ветер летит дальше. А пролетев с версту, сразу соскакивает с дрожек. Тут уж я гоню к нему и, приближаясь, вижу: лошадь стоит на дороге и тяжко носит боками, сургучные вожжи висят по оглоблям, а сам седок лежит на дороге возле, лицом книзу, раскинув полы поддевки.
— Барин!— дико кричит он в землю.— Барин!
И отчаянно взмахивает руками:
— Ах, грустно-о! Ах, улетели журавли, барин!
И, мотая головой, захлебывается пьяными слезами.
1930

БРОДЯГА

Поле и летнее утро, дружно несет тройка. А вдоль шоссе, навстречу,— странник: без шапки, босой и такой легконогий, как будто на крыльях. Поравнялся, мелькнул и пропал. Худ и старчески сух, веет длинными выгоревшими на солнце волосами. Но как легок, как молод! Какой живой, быстрый взгляд! И сколько у него впереди этих белых шоссейных дорог! «Бог бродягу не старит»....