Аннотация:
40-е годы прошлого века — период наибольшей попу-лярности, время творческого подъема Владимира Солло-губа (1813—1882). Именно в эти годы он, знакомый почти со всеми писателями, начиная с Пушкина и Лермонтова, создает свои лучшие повести «Большой свет», «Тарантас», «Метель». В них Соллогуб предстает внимательным исследователем различных слоев русского общества, и прежде всего столичного высшего света. Не будучи обличителем высших общественных сфер, Владимир Соллогуб все же точно подметил пороки и болезни хорошо знакомой ему среды и оставил нам ее достаточно объективный, резкий портрет.

Содержание:
Л. С. Немаер. Проза Владимира Соллогуба
ИЗБРАННАЯ ПРОЗА
Сережа
История двух калош
Большой свет
Аптекарша
Неоконченные повести
Тарантас
Собачка
Воспитанница
Метель
Старушка
Примечания А. С. Немаера

Если интересуемая информация не найдена, её можно Заказать

ПРОЗА ВЛАДИМИРА СОЛЛОГУБА

Жизнь Владимира Александровича Соллогуба (1813—1882) была долгой, а литературная слава—громкой, но короткой. Нынешнему читателю трудно поверить, что было время, когда имя Соллогуба ставилось рядом с именами Лермонтова и Гоголя, причем ставилось не кем-нибудь, а самим Белинским Впрочем, уди* вился бы такой оценке и читатель прошлого века, хорошо знавший, пожалуй, лишь одно произведение писателя — знаменитый «Тарантас». Книга эта настолько срослась в сознании публики со своим автором, что довольно быстро заслонила все остальное — повести, которыми зачитывались и светские барышни, и провинциальные помещики, и профессиональные литераторы; водевили, с успехом представлявшиеся на петербургской сцене; очерки и фельетоны, затерявшиеся в газетных подшивках, а главное — трудную и внутренне драматическую судьбу человека и писателя. Спору нет, «Тарантас» действительно лучшая книга Соллогуба,— однако такие книги не появляются случайно, «из ничего»; к ним писатель приходит, что-то обретая и что-то теряя на своем пути. Проза Владимира Соллогуба человечески и художественно значительна и непохожа на прозу его великих предшественников и современников. Когда человек берется за перо, он хочет выговорить свое, то, чего другой не скажет. Соллогуб свое выговорил.
По рождению будущий «сочинитель «Тарантаса» принадлежал к титулованной аристократии. Отец писателя — граф Александр Иванович — славился своими изысканными, «версальскими» манерами, был театралом и меценатом, своего рода «достопримечательностью» светского Петербурга. В черновиках первой главы «Евге-

1 «Простота и верное чувство действительности составляют неотъемлемую принадлежность повестей графа Соллогуба. В этом Отношении теперь после Гоголя он первый писатель в современной русской литературе»,— писал критик в статье «Русская литература в 1842 году» (Белинский В. Г. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 5. М., 1979, с. 212).

ния Онегина» мелькнула строчка: «Гуляет вечный Соллогуб». Видимо, от отца унаследовал будущий писатель светскую легкость, артистизм поведения, граничащий подчас с легкомыслием. Эта «легкость» сопровождала Соллогуба всю жизнь и не раз приносила ему существенные неприятности. То, что для отца было естественным и единственно возможным стилем поведения, становилось в середине XIX столетия анахронизмом, почти карикатурой. Аристократизм Соллогуба порой казался надуманным и смешным, писатель сам это чувствовал, однако от привычных манер не отказывался и даже намеренно утрировал их. «Большой свет», аристократический Петербург, во многом сформировал личность Соллогуба; Соллогуб-литератор мог испытывать неприязнь к этому обществу, осознавать его ограниченность, но он никогда не считал свет чужим и враждебным себе. Он оценивал «большой свет» изнутри, как «свой человек».
Мать писателя, Софья Ивановна, была человеком несколько иного склада. Современники отмечали ее глубокий ум и сильную волю. Она интересовалась российской словесностью — не случайно к графине С. И. Соллогуб обратил свое «Письмо... о русских поэтах» (1825) П. А. Плетнев. Ум С. И. Соллогуб ценил Александр!, нередко подолгу с ней беседовавший. С одной из таких бесед связан любопытный эпизод, имеющий непосредственное отношение к нашему герою: «В скромной гостиной висела на стене большая литография с изображением императора и надписью по-французски: «Alexandre I, Autocrate de toutes les Russies». Когда в день, о котором я рассказываю, государь прибыл, матушка села на диванчик под портретом, государь занял кресло подле нее и разговор начался. Беседа продолжалась долго, и мне стало скучно. С одной стороны— я обиделся, что на меня не обращали никакого внимания, с другой—мне вздумалось блеснуть своей любознательностью: и я вдруг, весьма некстати, вмешался в разговор и, указав на подпись портрета, спросил, что значит «Autocrate», Государь, бывший несколько туг на ухо, не расслышал, но настоятельно требовал, чтобы матушка повторила ему мои слова. Пришлось повторить. Государь улыбнулся и промолвил: «Видно, что он приехал из Парижа. Там этому слову его не научили»
Соллогубы действительно недавно вернулись из Парижа, однако в шутке императора скрывался и более глубокий смысл. Аристократ по происхождению и воспитанию, Соллогуб так и не научился понимать t !ысл слова «самодержец». Его «легкость» была связана с внутренней свободой и оказывалась своеобразной формой протеста против полицейско-чиновнической регламентации

1 Соллогуб В. А. Воспоминания. М.— Л., 1931, с. 156.

самодержавного государства, протеста не серьезного, поскольку Соллогуб недооценивал «серьезность» самодержавия, но все же существенного. Детский вопрос, удививший, должно быть, и Софью Ивановну и ее собеседника, оказался своего рода свернутой программой будущей жизни Соллогуба.
Первоначальное воспитание Соллогуб получил дома. Российской словесности его учил уже упоминавшийся П. А. Плетнев — друг Жуковского, Пушкина, Баратынского, известный в 1820-е годы поэт-элегик, способный литературный критик. На формирова-ние личности писателя повлияли не только родители и учителя, Соллогубы были в родстве с семейством Олениных. «В то время нас возили по воскресеньям к Олениным...— вспоминал писатель.— Президент Академии художеств и директор императорской библиотеки <А. Н.> Оленин принадлежал к исчезнувшему ныне типу начальников-хлебосолов. И в столичном доме его и на даче художники и литераторы принимались как члены его семьи» 1. В этом гостеприимном доме Соллогуб видел Крылова, Гнедича, Пушкина, Брюллова, многих художников и музыкантов; здесь мальчик проникся благоговением перед искусством, сохранившимся у него на всю жизнь.
Лето Соллогубы проводили в Павловске. С павловским житьем связаны светлые воспоминания писателя — воспоминания о бабушке Е. А. Архаровой. В ней» старой московской барыне, здравый смысл сочетался с простодушными суевериями, патриархальное хлебосо льство с сословной спесью, страсть к картишкам и обедам с широкой благотворительностью. «Архаровское», «старомосковское» начало было для Соллогуба воплощением патриархальной дворянской культуры XVIII века. Если родители образовывали ум сына, то влияние бабушки сказывалось в «воспитании сердца».
Литературные скюнности Соллогуба проявились довольно рано. Его первые стихотворные опыты (частью на русском, частью на французском языке) датируются 1828 годом. Соллогуб пишет и элегии, и эпиграммы, и послания, и шуточные стихи, и куплеты. Подражая общепризнанным образцам, он переводит прозой «Стансы» Байрона, сочиняе! романтическую поэму «Стан». Тяга к стихотворству очевидна, но столь же очевидно, что Соллогуб не был поэтом. Стихи Соллогуба интересны лишь постольку, 'поскольку они свидетельствуют о его ранней любви к слове-сности, хотя порой и в них слышится «возможность будущей поэзии:

1 Соллогуб В. А. Воспоминания, с. 641

Когда ж расстанется с душою Состав земного бытия, Когда с любимою мечтою В сырую землю лягу я, Так я желал, чтоб друг унылый. Забыв мирские суеты, На камень дружеской могилы Набросил летние цветы
Это обыкновенные для конца 1820-х годов строки, гладкие, в меру музыкальные, с традиционными эпитетами, почти лишенные образной конкретности,— стихи начинающего стихотворца, идущего проторенной тропой. Поэтом Соллогуб не стал.
Правда, он продолжал верифицировать и в 30-е, и в 40-е, и в 50^е годы, правда, он порой печатал свои стихотворные опусы в журналах и некоторые из них были даже положены на музыку, правда, в 1854 году он издал «игрушечный» стихотворный сборник «Тридцать четыре альбомных стихотворения», однако и сочинение стихов и их публикация были для Соллогуба игрой, забавой, а издание сборника — ироническим финалом этой игры. «Стихи не в моде уж давно //Стихи плохие — и подавно»,— писал Соллогуб в стихотворении, открывающем книгу. Соллогуб не стал поэтом, потому что стихи — заведомо устаревшие, написанные невсерьез, по домашним поводам, откровенно и сознательно дилетантские — давались ему слишком легко. Замечательный лирик Я. П. Полонский, человек следующего поколения, выросший на стихах, в одном из писем передает свой разговор с Соллогубом: «Он читал мне несколько своих стихотворений, уверен, что лирическое стихотворение — вздор, потому что его легко писать!!!» . В словах Полонского слышно возмущение, между тем Соллогуб отрицал вовсе не поэзию в целом, но прежде всего собственное «рифмотворство», внешнюю легкость послепушкинского версификаторства. Такое отрицание было формой настоящей любви к поэзии.
В литературу Соллогуб вошел не как поэт, а как прозаик. Но прежде чем говорить о прозе, отметим еще один важный этап его жизни. В 1830 году Соллогуб стал студентом Дерптского университета. Четыре года он провел в Дерпте, то занимаясь множеством наук и готовясь к дипломатической карьере, то музицируя, сочиняя, участвуя в любительских спектаклях и, как подобает

1 РО ГБЛ, ф. 622, к. 1, ед. хр. 31, л. 22 об.
2 Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома,1978 год. Л., 1980, с. 155.

настоящему буршу, бражничая, фехтуя, волочась за бюргерскими дочками. Дерптские впечатления Соллогуба отразились в раннем рассказе «Два студента», а затем в «Аптекарше» и «Неоконченных повестях». Здесь точно воспроизведен быт университетского городка, студенческое корпоративное братство, вечная полушутливая-полусерьезная вражда буршей с профессорами и филистерами. Но Дерпт дал Соллогубу не только материал для рассказов — здесь писатель познакомился с сыновьями великого историка Н. М. Карамзина, в то время также учившимися в университете. Соллогуб быстро стал своим человеком в семействе Карамзиных. В их доме он встречается с Вяземским и Жуковским; летом 1831 года на вакациях в Павловске знакомится с Пушкиным и Гоголем. Литература все больше подчиняла себе дерптского студента, буквально окружала его.
Университет Соллогуб окончил неудачно, став не «кандидатом» (это звание обеспечивало сравнительно высокий чин на службе), а всего лишь «действительным студентом». В мемуарах он пытался объяснить такой финал случайностью и недоброжелательностью экзаменаторов, но скорее всего дело заключалось в характере самого студента — не так уж увлекали его юридические и философские науки, не так уж прилежно он ими занимался.
Можно сказать, что Соллогубу повезло: сдай он экзамен иначе, ему пришлось бы служить по дипломатической части, он бы уехал из России, не увидел бы русской провинции и, скорее всего, не стал бы писателем. Случилось, однако, так, что службу Соллогуб начал при министерстве внутренних дел. Служба проходила по большей части в провинции. «Вот моя жизнь..* большая дорога, по которой часто приходится ездить в тележке»,— писал Соллогуб Андрею КарамзинуВпрочем, немало времени Соллогуб проводил и в Петербурге. Он посещал карамзинский салон, танцевал на балах. «Он всегда делает вид, что презирает общество, в ничтожестве которого никто лучше его не разбирается, но этим он только доказывает, что неравнодушен к этому обществу»,— писала о Соллогубе Софья Николаевна Карамзина2. Эта двойственность, тонко подмеченная остроумной и наблюдательной «петербургской Рекамье», в самом деле была присуща Соллогубу. Он ясно видел особенности и, главное, недостатки своего круга, но не был способен из этого круга выйти. Поэтому, в частности, молодой литератор не спешил публиковать свои первые повести и ограничивался чтением их в салонах, в кругу друзей.

1 Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 годов, М.—Л., .1960, с. 61.
2 Там же, с. 143.

Первые прозаические опыты Соллогуба заслужили одобрение не только ею сверстников (7 августа 1836 года Александр Карамзин в письме к брату восхищался рассказом «Два студента»), но и писателей старшего покбления. Вяземский собирался включить рассказ «Три жениха» в альманах «Старина и новизна» наряду со стихами Пушкина, Языкова и прозой В. Ф. Одоевского . Как позднее вспоминал сам Соллогуб, одобрял рассказы начинающего писателя и Пушкин.
История взаимоотношений Соллогуба с великим поэтом представляет особый интерес. Взаимоотношения эти складывались не гладко. В начале 1836 года светская сплетня чуть было не поставила их к дуэльному барьеру: несколько слов, сказанных Соллогубом Наталье Николаевне, были превратно истолкованы, и Пушкин послал ему вызов. Служебные разъезды Соллогуба отсрочили дуэль, а 5 мая J 836 года противники встретились в Москве и примирились. В конечном счете история эта сблизила молодого писателя с Пушкиным и одновременно открыла ему глаза на сложную закулисную механику «большого света», где пустяк может привести к трагической развязке, где основная опасность исходит не от конкретных людей, а от общей атмосферы, где ложные приличия заставляют жертвовать счастьем, честью, жизнью. «Пушкинский эпизод» стал для Соллогуба серьезным уроком — чуть позже, в дни, предшествовавшие дуэли Пушкина с Дантесом, он вел себя в высшей степени благородно. Получив, как и многие другие друзья поэта,- экземпляр анонимного «диплома», Соллогуб нераспечатанным доставил конверт Пушкину и предложил ему свои услуги в качестве секунданта. «Эти слова сильно тронули Пушкина, и он мне сказал тут несколько такяж слов, что я не смею их повторить» 2. Соллогуб должен был быть секундантом на ноябрьской дуэли и немало сделал для ее предотвращения. Пушкин был этим не слишком доволен — он хотел «расправы со всем светским обществом» 3, как бы воплотившемся в .Дантесе, задача же Соллогуба была иной: он стремился любой ценой отвести от Пушкина опасность. Мы знаем, что усилия Соллогуба оказались тщетными. Пушкин был убит. Нельзя, однако, не отметить, что именно Соллогуб не просто запомнил на всю жизнь и сохранил для нас подробности последней драмы Пушкина, но и смог в своих воспоминаниях, отличающихся, по словам современного исследователя, «проницательностью общего взгляда

1 См.: Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский. Жизнь и творчество. Л., 1969, с. 254.
2 Соллогуб В. А. Воспоминания, с. 359,
3 Там же, с. 365.%

-и точностью расставленных оценок» разглядеть внутреннюю логику печальных событий 1836—1837 годов.
Закономерно, что Соллогуб-прозаик дебютировал в пушкинском «Современнике» (правда, уже после смерти поэта). В 1837 году в шестом томе журнала были напечатаны «Три жениха». Однако ни этот рассказ, ни «Два студента» («Современник, 1838, т. IX), ни гораздо более значительный рассказ «Сережа» не принесли Соллогубу известности.
Поворотным для писателя стал 1839 год. В первом номере обновленных «Отечественных записок» была опубликована «История двух калош», и публикация эта стала настоящим .триумфом Соллогуба. Новый журнал читался в самых разных слоях общества и привлекал всеобщее внимание. Соллогуб выступил удачным посредником между аристократией и демократизирующейся литературой. «История двух калош» восхитила Белинского — но эту же повесть с восторгом читали и светские знакомые автора. И. И. Панаев вспоминал об одной шутке, как нельзя лучше показавшей меру успеха повести: однажды, уходя с бала, Соллогуб решил подшутить над приятелем и «закричал с иронической торжественностью: «Карету А-на». А-н посмотрел на него с улыбкой и закричал в свою очередь: «Калоши Соллогуба!»2.
«История двух калош» оказалась первым прозаическим произведением Соллогуба, которое стало не просто достоянием кружка избранных ценителей, но фактом литературы. Чем же привлекала повесть? По-видимому, в первую очередь сочетанием обыденности и поэтичности, умением связать воедино высокие мечты и грустную реальность. Именно связать воедино, а не противопоставить. Трагический конфликт гениального музыканта (художника, поэта) и толпы — своего рода общее место романтической эстетики. Он активно разрабатывался и в русской повести 1830-х годов (Н. Полевой, А. Тимофеев, молодой И. Панаев и др.). Солло-•губ осмыслил традиционную тему очень по-своему. Его музыкант, Карл Шульц, не шлет проклятий миру, не негодует на разлад с эпохой; более того, Соллогуб вообще не настаивает на том, что его герой — гений. Музыкант в «Истории двух калош» сведен с котурнов, приближен к толпе. Карл Шульц страдает не потому, что он непризнан, но потому, что обыкновенные люди, руководствуясь обыкновенными интересами и нормами, разрушили его любовь. Беда Шульца и Генриетты в том, что они, по 1трироде своей чужие светскому обществу, с этим обществом столкнулись.

1 В а ц у р о В. Э. Пушкин в сознании современников.— В кн.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников, т. 1. М.,1974, с. 28.
2 Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1950, с. 271.

Тут уже помочь не могут ни талант, ни духовная чистота, ни музыка, ни любовь.
Романтические образы, мотивы, ситуации Соллогуб использует, решительно переосмысливая их1. По канонам романтической повести музыка должна приносить творцу счастье, отдохновение —« в «Истории двух калош» музыка не спасает ни Шульца, ни гениального Бетховена (чей образ Соллогуб также лишает романти-чесиого ореола). По канонам романтической повести немцы-ремесленники должны были бы думать лишь о наживе и низменных удовольствиях — у Соллогуба они-то и оказываются единственными ценителями таланта Шульца. Встреча с любимой должна была бы вдохновить музыканта — у Соллогуба она приводит героя к провалу. И даже безумие, настигающее Шульца в финале повести, мотивируется не возвышенными, а вполне земными причинами — болезнью, горячкой. Нетрадиционен и тон Соллогуба — печальная история музыканта перемежается комическими эпизодами, она рассказана иронично, сдержанно, безг-патетики.
Характерен финал повести: сосед Шульца, студент и начинающий поэт, признается сапожнику Мюллеру, что ему уже больше не хочется «посвятить себя литературе». Поэт отказывается от призвания поэта и отправляется «к матушке в Оренбург». Он осознает, что в петербургском мире он чужой, что здесь ему нет места. Романтическая тема непризнанного гения была для Соллогуба средством выражения собственной темы — темы «чужого человека». Произведения, последовавшие за «Историей двух ка-лош», показали это особенно ясно. Герой повести «Большой свет» (1840) Леонин получает такой совет: «Поезжай себе: ты ни для графини, ни для Щетинина, ни для повестей светских, ни для чего более не нужен...» Точно так же, как Леонин, не нужны свету и Шульц с Генриеттой, и Иван Иванович из «Неоконченных повестей», и неуклюжий мечтательный герой «Медведя». Свет даже не удостаивает чужаков вражды, он просто игнорирует их, продолжая существовать по собственным законам и нормам, которые этим незадачливым героям не дано изменить.
Замечательно, однако, что, отвергая светский образ жизни, Соллогуб неизменно подчеркивает в своих повестях, что дурные светские люди, приносящие страдания благородным отверженным героям, сами тоже не знают счастья и не способны его завоевать. Княжна из повести «Медведь» предпочла жить, как принято в свете, вышла замуж за генерала, царит на балах, вызывая общее восхищение. «Иногда только, когда она забывалась, глаза ее неподвижно вперялись куда-то без цели, и готовая на устах улыбка

1 Следует оговориться: Соллогуб переосмысливал не лучшие образцы жанра, но его массовую разновидность, то, что было основной духовной пищей среднего читателя.

останавливалась. Но то была только минутно набегавшая тень»< Люди «большого света» не просто пусты или порочны, они еще и не умеют быть счастливыми. Жизнь их подчинена жесткому регламенту балов, и проявить свою волю, совершить поступок они не в силах.
Идеальное воплощение такого светского «героя» — Сережа из одноименного рассказа. Сережа — «добрый ралый, гвардейский щеголь», человек, каких много. «Вы его видали везде»,— говорит о нем Соллогуб. Он живет, как все (в том числе и читатели —• современники автора). По привычке он ездит в театр, по привычке волочится за замужней графиней и без всякой охоты отправляется в деревню, в свое имение. Там от нечего делать Сережа знакомится с дочерью мелкопоместного соседа Олимпиадой Кар-пентовой и так же от нечего делать влюбляется в нее. Ситуация тривиальная: «Вы меня обманете — и я умру»,— говорит Олимпиада. В нарушение всех традиций Сережа готов жениться — однако ему не суждено исполнить свое намерение; это всего лишь выдуманный им «роман» (недаром злоязычный приятель называет Сережу «подпоручик Бальзак»). Сережа возвращается в Петербург, уверенный, что все же совершил поступок: «Нередко мучила его и та мысль, что он был причиною гибели бедной девушки <...> Он уважал в себе человека, сделавшегося некоторым образом преступным...» Но и это очередной выдуманный «роман»* В финале герой получает от бывшей возлюбленной, ставшей супругой уездного заседателя, письмо с просьбой похлопотать о награде для мужа. На долю Сережи остается лишь вывод: «Одна минута поэзии была в моей жизни, и та была горькой глупостью!»
Жизнь светского человека лишена развития, поэтому повесть лишена сюжета. Не случайно рассказ завершается монотонным перечислением: «И все пошло, и все идет по-старому... И все то Же да то же: ноги устали, сердце пусто, мыслей мало, чувства нет...» Светскому герою, так же как и несветскому, не дано совершать поступки, изменять свою или чужую судьбу. Когда светский человек пытается стать другим, самостоятельно повести интригу, из этого выходит дурной анекдот (рассказ «Лев»). На всех сол-логубовских героях, лежит общая печать бездействия.
Мир соллогубовской прозы внутренне един, здесь все знакомо и все повторяется: липа, ситуации, детали. Герои переходят из рассказа в рассказ: Сережа действует также в «Происшествии на железной дороге», Щетинин из «Большого света» появляется на периферии повествования в «Медведе». Соллогуб обращается к читателю, хорошо знающему ту среду, о которой он пишет. Отсюда особый тон рассказов — тон непринужденного разговора о предметах, известных собеседнику, игра аллюзиями, намеки на общих знакомых. Когда Соллогуб пишет о Сереже: «В театре он свой человек. Он даже мигал три раза одной корифейной танцовщице, той именно, которая всегда, идя за гробом Розалии, опускает руку и подымает ногу», то он, безусловно, рассчитывает на читателя, бывающего в геатре так же часто, как и герой. Читатель, автор и персонажи не просто люди одного круга — Соллогуб подчеркнуто приравнивает их друг к другу. «Но скажите, критик мой сердитый, много ли в жизни вашей и в глазах ваших разыгралось романтических драм? Не прошла ли жизнь ваша, как и наша проходит, в самых обыкновенных действиях?» — спрашивает писатель в повести «Большой свет», заранее зная ответ. Применительно к прозе Соллогуба выражение «общий язык с читателем» — больше, чем просто метафора. Характерно, что большинство произведений писателя имеют посвящения, причем по черновикам видно, что посвящения эти писались с самого начала, когда еще не была ясна композиция самих рассказов. Посвящения эти —* знак теснейшей связи 'читателей и персонажей, реальности и литературы.
Поскольку не события составляют основу соллогубовских повестей, писатель постоянно варьирует одну и ту же историю о несовершенном поступке; ему интересен не столько сюжет рассказа, сколько сам процесс повествования, поиск наиболее точного «слова» о хорошо известном и ему и его читателям мире. Отсюда — смена ракурсов, внимание к оттенкам, к психологическим тонкостям» Стремление найти во внешне различном общее, а в похожем — разное.
Внешний облик, мысли, само безволие соллогубовских героев— следствие обстоятельств, эпохи. Соллогуб, писатель весьма пессимистического склада, часто возвращался к размышлениям о власти обстоятельств над людьми, и в этом сам показывал себя сыном своего времени — 40-х годов XIX столетия. Лермонтовский Печорин впустую растрачивает свою огромную духовную силу; роман Герцена носит характерное название «Кто виноват?». Герои Соллогуба, конечно, мельче Печорина или Бельтова, но они их современники, дети той же эпохи. Они не бунтуют, как Печорин или Бельтов. они просто существуют, а если и пытаются пойти против обстоятельств, то это оканчивается или смешно, или трагично. Однако, как ни парадоксально, жизнь Печорина, духовно богатого, волевого, страстного героя, и жизнь Сережи в конечном счете одинаково бесплодны.
Впрочем, Соллогуб в отличие от Лермонтова или Герцена не судит своих героев. Его авторская позиция своеобразна: герой и автор как бы уравнены, и моральная оценка приглушена (Белинский называл это «отсутствием субъективного элемента»). Осуждая барона Фиренгеима («Аптекарша»), Соллогуб всем ходом своего повествования показывает, что Фиренгейм не мог вести себя иначе» что все его действия были предопределены заранее. Мир в произведениях Соллогуба лишен альтернатив, здесь все результаты известны с самого начала. Недаром Соллогуб часто иронизирует над понятием «развязка», недаром финалы его повестей обычно даются скороговоркой. Да и о какой «развязке» может идти речь, если завтра все пойдет по-старому, и лишь память, причем память не о событиях, а о связанных с ними чувствах, останется у несостоявшихся героев, принужденных вечно рассказывать свои «неоконченные повести» (едва ли не самое характерное из соллогубовских названий).
Бессобытийность прозы Соллогуба внутренне связана с ее фрагментарностью. Мир здесь мыслится мозаичным, состоящим из фрагментов. Не случайно Соллогуб прибегает к циклизации своих повестей, объединяет их в сборник «На сон грядущий. Отрывки из вседневной жизни» (подчеркнуто нами.— А. Н.). Из отдельных повестей и рассказов в данном случае вырастает не роман (как в «Герое нашего времени»), но все-таки некий единый текст, по сути неизменный, но при этом не имеющий конца, постоянно меняющийся и «неполный» — хроника светской жизни.
Соллогуб сам довольно ясно осознавал эту особенность своего творчества, ощущал, что его светским повестям недостает внутренней свободы. Попыткой выйти из круга раз и навсегда определенных тем и явилось «главное» произведение Соллогуба — «Тарантас», задуманный еще осенью 1839 года, на гребне успеха «Истории двух калош».
- «Соллогуб едет сегодня или завтра в Казань вместе с Григорием (Гагариным.— А. Н.): союз романиста и художника для использования couleur locale — сообщал 13 сентября П. А. Вяземскому И. С. Гагарин, двоюродный брат художника Гагарина и приятель Соллогуба 2. Плодом осеннего путешествия по российской провинции должна была явиться совместная книга. Соллогуб менял тему: предметом описания становились не петербургские салоны (хотя одновременно писался «Большой свет»), но русское бездорожье, трактиры, грязь, пьяные лакеи, станционные смотрители. Соллогуб менял подход: в центре оказывались не психология, не столкновение характеров, но идеология, столкновение концепций. Попутчик Соллогуба, Григорий Гагарин, увлеченный русской стариной, отправлялся в путешествие в поисках русской самобытности и народности. В какой-то мере он заинтересовал этим и Соллогуба. Но лишь в какой-то мере. Писатель недаром

1 couleur locale (фр.) — местный колорит.
2 Герштейн Э. Г. Судьба Лермонтова. М., 1964, с. 254.

придал герою «Тарантаса» Ивану Васильевичу сходство в Гагариным, наделив его наряду со страстной любовью к России не менее страстной тоской по парижской опере. Самого себя Соллогуб, по-видимому, склонен был отождествлять с другим героем пове-сти — немолодым провинциальным помещиком Василием Иванови* чем, флегматично отвечающим на восторги своего спутника:-«Какое, батюшка, путешествие! Путешествуют там, ва границей, в неметчине; а мы что за путешественники? Просто —дворяне, едем себе в деревню». Соавтор, впрочем, не остался в долгу: в его альбомных набросках Иван Васильевич очень похож на Соллогуба. Взаимные насмешки и общая шутливая атмосфера путешествия не мешали соавторам вести, вполне серьезный спор. Позиция Гагарина в нем была достаточно определенной; он стоял за народность, патриархальность, традицию. Позиция Соллогуба много туманнее. Гагаринские идеи ему дороги, но он ясно видит их нс-воплотимость. Спор велся не на равных, н победа в нем оставалась за скептиком Соллогубом, тем более что российское бездорожье явно становилось аргументом в его пользу. Горькая ирония постепенно проникала и в гагаринские рисунки.
Все, что видят герои «Тарантаса», скверно, грустно, бестолково, а главное, однообразно. Ни сильных впечатлений, ни «народности», о которой мечтает герой, взять неоткуда. Впрочем, по мысли Соллогуба, виноват в этом сам герой с его неумением смотреть, с его поверхностностью, с его наивной верой в то, что можно понять дух народа, не затрачивая никаких душевных усилий, не имея ни образованности, ни культуры, ни даже просто ума. Соллогуб «разводит» идеи Ивана Васильевича и их носителя. Сами по себе идеи эти Соллогубу симпатичны, герой же явно недостоин их, прежде всего потому, что не может понять их как единое целое, не умеет соотнести их с реальностью. Соллогуб осмеивает, дискредитирует не идеи мечтательного героя, но самого этого героя; впрочем, посмеивается писатель и над здравомыслящим спутником Ивана Васильевича Василием Ивановичем.
Книга вообще начиналась во многом как шутка, однако постепенно тон ее изменился. «Тарантас» имеет сложную и в силу отсутствия основной рукописи до конца неясную творческую историю. Обычно считается, что книга была завершена уже в 1840 году. Основанием для этого мнения служит ряд свидетельств о чтении «Тарантаса» в петербургских литературных салонах и публикация семи глав книги в десятом номере «Отечественных записок». Между тем Соллогуб мог читать и незаконченное произведение, публиковать фрагмент недописанной книги. Последнее представляется гораздо более вероятным.
Чтение первого варианта «Тарантаса» было встречено в салонах Карамзиных и Одоевского скептически. Очевидно, книга показалась слишком легковесной. Больше энтузиазма вызвала публикация семи глав. Белинский даже назвал их наряду с «Историей двух калош» и «Аптекаршей», «прекрасным произведением». Тем не менее Соллогуб не спешил с изданием. Причиной тому была и сдержанность критиков, и скептический прием со стороны тех, кого писатель привык считать своими учителями, и полиграфические трудности.
Работа над книгой продолжалась еще несколько лет. Параллельно Соллогуб продолжал писать повести, задумал большой роман, от которого до нас дошел лишь план и начало первой главы, пробовал себя в драматургии. В конце 1840 года он женился на Софье Михайловне Виельгорской, дочери известного музыканта-любителя и мецената графа М. Ю. Виельгорского, хорошего приятеля Жуковского и Пушкина, одного из самых влиятельных столичных вельмож. Жизнь шла своим чередом, а исподволь продолжалась работа над «Тарантасом».
Осень 1843 — зиму 1844 года писатель проводит в Ницце, где тесно общается с Н. В. Гоголем. Беседы с автором «Мертвы» душ», невольное соотнесение собственной книги с поэмой Гоголя не могли пройти даром. В окончательной редакции «Тарантаса»1 весьма ощутимо влияние гоголевской прозы. Соллогуб стал писать «гуще», предметнее. Он почувствовал вкус к детали, сделал описания героев пластичнее, стал уделять больше внимания речевым характеристикам. Если светские повести Соллогуба можно сравнить с контурным рисунком, то в «Тарантасе» проза скор е живописна. Изменился, однако, не только стиль, точнее, стилев. я переработка была знаком изменений более глубинных, связанных) с основной идеей «Мертвых душ». *
За грязью, бездорожьем, губернскими неурядицами, купеческим плутовством начала вырисовываться другая Россия, Россия чаемого будущего. Утопические идеи героя «Тарантаса» — Ивана' Васильевича, все больше отделяясь от своего «хозяина», становятся все ближе автору. В завершающей книгу главе «Сон» Соллогуб! использует метафору первого тома «Мертвых душ»: тарантас прс* вращается в птицу (ср. гоголевскую «птицу-тройку», олицетворяв ющую Россию), и на этой птице герой совершает новое путешествие — на этот раз не в пространстве, а во времени. Он видит идеальное государство будущего, во всем, начиная с одежды и кончая социальным укладом, являющееся отрицанием существующего государства. Характерно, однако, что и обычаи и люди России будущего — это переродившиеся люди и обычаи современ* ной порочной России. Оказывается, что и «герои нашего времени» а косный, ограниченный, грубоватый Василий Иванович, преклониющийся перед Запалом и презирающий русского мужика княЬь, и безалаберный, безвольный пансионский приятель Ивана Васильевича — обладают скрытой духовной самостоятельностью и силой. Внешние черты стираются, спадают, как шелуха, как спадает с тарантаса его безобразное обличье: «Тарантас становился снова тарантасом, только не таким неуклюжим и растрепанным, как знавал его Иван Васильевич, а приглаженным, лакированным, стройным — словом, совершенным молодцом. Коробочки и веревочки исчезли. Рогож и кульков как не бывало... Тарантас как бы переродился, перевоспитался и помолодел» (подчеркнуто нами.— А. Н.). Эта идея перерождения России, неизбежности ее пути от мрачного настоящего к сияющему будущему, несомненно, восходит к гоголевской идее возрождения «мертвых душ».
Социальная утопия Соллогуба носила отчетливо аристократический характер. Народ в ней занимал пассивное положение, он лишь «бодро и доверчиво подвигался по указанному ему направлению». Главной нравственной и политической силой писатель считал дворянство. Однако, видя в его скрытых душевных ресурсах залог грядущего возрождения России, Соллогуб, набрасывая утопические картины светлого будущего, не утрачивал своего иронического скептицизма. В главе «Сон» ирония сказывается и в подчеркнутой картинности описаний, и в гипертрофии идеи всеобщего примирения, и в репликах внезапно утратившего восторженность Ивана Васильевича. Особенно многозначительны слова кн^зя: «Нет избы теперь, где бы вы не нашли листка «Северной пчелы» или книги «Отечественных записок». Приравнивание вульгарной газеты политического и литературного доносчика Булгари-на к «Отечественным запискам», постоянным сотрудником которых был сам Соллогуб, отчетливо указывает на то, что утопия, представшая взору Ивана Васильевича, едва ли не пародийна.
Об этом свидетельствует и финал книги. В самом патетическом месте сон Ивана Васильевича обрывается: тарантас, вновь ставший прежней неуклюжей «корзиной на колесах», падает в канаву. Мечты уступают место грубой прозе жизни. «Книга путевых впечатлений» — символ отвлеченной теории, и тарантас — символ практического смысла, показывают себя равно несостоятельными. Восторженный Иван Васильевич и его трезвый, практичный спутник выглядят смешно и беспомощно. Более или менее уверенно чувствует себя лишь человек из народа — ямщик. Именно он, ободряя господ, произносит завершающие книгу слова: «Ничего, ваше благородие!» Скепсис Соллогуба оказывается всепобеждающим; в мрачноватом финале «Тарантаса» слышится иронический ответ на гоголевский вопрос: «Русь, куда ж несешься ты?»
16
Выросшая в атмосфере споров, книга Соллогуба осталась книгой споров. Автор ее не приходит к окончательному итогу, не разрешает внутренних противоречий своего повествования. Между тем общественно-культурная ситуация 1845 года (года, когда «Тарантас» вышел в свет) требовала ясности. Эту ясность и вносили литераторы, принявшие участие в полемике о повести Соллогуба* причем каждый из них оценивал книгу в соответствии со своими пристрастиями и идеалами, выдвигая одни мотивы и эпизоды на первый план и намеренно забывая о других.
Наиболее глубоко понял «Тарантас» В. Г. Белинский: впрочем, и его суждения о «Тарантасе» были неоднозначны. В короткой рецензии («Отечественные записки», 1845, № 4) критик оценил книгу высоко, но отметил парадоксальность авторских суждений и заявил о необходимости спора с ними. В пространной статье («Отечественные записки», 1845, № 6) Белинский отказался от идеи спора с автором: он интерпретировал книгу как антиславянофильскую сатиру, обыграв сходство имени и отчества героя с именем и отчеством И. В. Киреевского, одного из вождей славянофильства, в то время редактора «Москвитянина». Статья Белинского, по собственному признанию критика, сама была в первую очередь антиславянофильским памфлетом. Попутно Белинский задел и Соллогуба, подчеркнув его сходство со вторым героем книги— Василием Ивановичем, однако этот упрек был именно попутным; критик настаивал на том, что позиция Соллогуба-повествователя объективна и иронична: «...автор «Тарантаса» за мнение героя своего юмористического рассказа отвечает столько же, сколько, например, Гоголь может отвечать за чувства, понятия и поступки. действующих лиц в его «Ревизоре» или «Мертвых душах» 1. Истинной точке зрения Белинского эта оценка, впрочем, соответствовала не до конца; Соллогуб, по свидетельству И. И. Панаева, очень точно почувствовал здесь тактическую уловку. Наиболее определенно Белинский высказался в статье «Русская литература в 1845 году», где предложил переиздать книгу, освободив ее от ряда «парадоксальных» мыслей, и тем самым выразил все-таки несогласие с некоторыми положениями Соллогуба.
Славянофилы не приняли интерпретацию Ивана Васильевича как выразителя их идей. Ю. Ф. Самарин доказал в обстоятельной статье, во-первых, неславянофильскую природу взглядов Ивана Васильевича, а во-вторых, двойственность авторской позиции, то приближающейся к взглядам героя, то удаляющейся от них. Соллогуб предстал в статье Самарина человеком, который мало ценит

1 Белинский В. Г, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 7. М., 1982, с. 302,

17
своя убеждения и готов с аристократической легкостью посмеиваться над любым идеалом. В оценке этой было немало правды, однако в стороне остался вопрос о глубокой неудовлетворенности Соллогуба собственным скептицизмом.
«Тарантас» вызвал множество самых противоречивых откликов. Ф. В. Булгарин и П. А. Плетнев увидели в нем сочинение в духе «натуральной школы» и остались поэтому недовольны новой книгой Соллогуба; Некрасову, напротив, близость к «натуральной школе» представлялась основным достоинством книги, а недостатки ее он связывал с отходом Соллогуба от принципов «Отечест-венных записок». Анонимный рецензент «Маяка» изобразил «Тарантас» едва ли не образцовым произведением в духе «официальной народности», решительно противопоставив его Гоголю и всей новой русской литературе. Напротив, Гоголь и Жуковский в письмах к Соллогубу оценили «Тарантас» как свидетельство близости автора к позиции Гоголя (не отождествляемой, впрочем, с позицией «натуральной школы»).
Таким образом, сложная структура книги, сложность авторской позиции, нигде не выраженной открыто, однозначно, приводили к тому, что мнения о «Тарантасе» оказывались весьма разноречивы. Однако все, пожалуй, сходились в одном: выход «Тарантаса» был «звездным часом» писателя. Недаром Белинский, сообщая Герцену об успехе «Петербургского сборника» (в состав которого вошли «Бедные люди» Достоевского), писал: «Только три книги на Руси шли так страшно: «Мертвые души», «Тарантас» и «Петербургский сборник»
Примерно в то же время (1845—1846) Соллогуб составляет альманах «Вчера и сегодня», состоящий из двух частей, где публикует рассказ «Собачка» и повесть «Воспитанница». Произведения эти, во многом непохожие, составили цикл «Теменевская ярмарка» — основой для обоих послужили устные рассказы великого актера М. С. Щепкина. Щепкинскими историями восхищался Пушкин, их высоко оценили в 40-е годы Белинский и Герцен. На первый взгляд кажется, что Соллогуба, как и других писателей, привлек в этих историях богатый Жизненный материал. Дело меж тем обстоит сложнее. В «Собачке» и «Воспитаннице», представляющих собой, если воспользоваться формулировкой современного писателя, «провинциальные анекдоты», Соллогуб полностью расстался со столичной, петербургской темой. Однако рассмотрев изнутри, как особый замкнутый мир, российское захолустье, он пришел к выводу, что и здесь действуют те же законы, что и в петербургском свете. За густотой деталей, за юмором описаний

1 Белинский В. Г. Полн. собр. соч. в 13-ти томах, т, 12, М., 1951, с. 263,

18
скрывается в «Собачке» постоянный мотив Соллогуба: человек бессилен что-либо изменить в мире. Смешной, полускандальный бунт антрепренера, его робкая попытка отстоять собственное достоинство терпят поражение. Взяточничество царит не только на низшем (городничий), но и на более высоком (губернский чиновник) уровне, борьба с ним лишь увеличивает его размеры; зло коренится не в отдельных людях (городничий в «Собачке» по-своему даже обаятелен и уж никак не похож на злодея), а в самой структуре общества, в его бытовом укладе... Соллогуб не делает (и не может сделать) отсюда четких социальных и политических выводов, он не знает, как назвать то зло, с которым имеет дело (полицейско-бюрократическое государство на крепост* нической основе), но саму глобальность зла он ощущает и передает очень точно. Последнюю фразу рассказа, относящую происходящие в" нем события к прошлому, обычно считают уступкой цензуре; вернее, пожалуй, видеть в ней попытку самообмана, желание объяснить беспросветность и всеохватность запечатленной картины грубостью и непросвещенностью прежних нравов.
Смена темы не вывела писателя из круга традиционных для него идей и мотивов, поэтому отзыв Гоголя о «Воспитаннице»: «Соллогуб идет вперед» 1 — кажется преувеличением. Гоголь принял желаемое за действительное, считая, что Соллогубу еще многое предстояло свершить в своей жизни; на деле же оказалось, что как писатель он уже исчерпал себя. Повести Соллогуба конца 40-х годов не находят контакта с читателем. Дело ие только в самоповторениях, в небрежности автора — литература развивалась, шла вперед, а Соллогуб оставался на месте.
В 50-е годы он переключается на театр, не без успеха сочиияет водевили. Этот легкий, веселый жанр во всем противостоит соллогубовской повести, всегда неоконченной, всегда грустной, всегда подернутой неясностью... .В водевиле конфликты легко разрешаются, неприятности оказываются мнимыми, герои быстро добиваются своего. Происходящее столь «игрушечно», что порою кажется, будто Соллогуб нарочно утрировал мажорность своих водевилей, смеясь и над собой и над избранным жанром.
В середине 50-х годов Соллогуб пытался вернуться в литературу. Он пишет обличительную комедию «Чиновник», вызвавшую вначале восхищение, а затем град насмешек, выпускает пять томов своих «Сочинений». Возвращение, однако, не состоялось: «Чиновник» был воспринят радикальной частью общества как образец салонного, пустого либерализма, «'Сочинения» — как явление безнадежно архаическое. Молодой Добролюбов в статье
Гоголь Н. В. Собр. соч. в 7-ми томах, т. 7, М., 1978, С. 268.
19
«Сочинения графа Соллогуба» (1857) отказал писателю в каком-либо значении, резко отозвавшись и о его ранних произведениях. Этот приговор был констатацией окончательного разрыва с читателями. После этого Соллогуб прожил еще четверть века, опубликовал немало произведений во всевозможных жанрах, но, читая их, трудно поверить, что они принадлежат перу автора «Аптекарши» И «Тарантаса».
С шестидесятых годов писатель работал над мемуарами, оставшимися неоконченными; часть их была опубликована при его жизни, часть — посмертно. «Воспоминаниям» Соллогуба повезло больше, чем его художественной прозе: хотя при первом появлении они были встречены иронически, уже к концу XIX века исследователи русской литературы осознали ценность этого источника. Даже автор вступительной статьи к изданию 1931 года, вообще отзывавшийся о Соллогубе незаслуженно резко, констатировал: «Мемуары Соллогуба позволяют нам в течение нескольких часов подышать воздухом пушкинской поры»
Между гем «воздух пушкинской поры» ощутим не только в мемуарах. Есть он и в повестях писателя.
...В 1849 году Соллогуб опубликовал рассказ, на который мало кто обратил внимание. Назывался он по-пушкински «Метель». Здесь писатель, скорее всего неосознанно, подвел итог своей литературной деятельности. В рассказе почти ничего не происходит: метель неожиданно свела на постоялом дворе молодого офицера и замужнюю даму. Случайная встреча, долгий ночной разговор, медленный и неуклонный рост взаимного чувства... Но очень скоро наступает финал: герои понимают, что любят друг друга, но изменить свою жизнь они не могут. Все остается по-прежнему, дороги офицера и дамы расходятся. Внешне ничего не изменилось, осталась лишь память о встрече, которую подарила метель.
В коротком и ясном рассказе Соллогуб достигает пределов внутренней естественности, отходит даже от излюбленной иронической манеры повествования. Пейзаж в финале «Метели» написан скуповато-конкретно, но за точностью деталей встает второй план: сама жизнь уподобляется унылой зимней равнине, где ничего не происходит, а любая буря оказывается лишь дурной случайностью: «Ветер значительно утихал. Оловянное солнце вырезывалось пятном на сером туманном небосклоне. Метель кончилась»*
А. С. Немзер