Постановлением Совета Министров Союза ССР ПОЛТОРАЦКОМУ Виктору Васильевичу за книгу очерков «В дороге и дома» и за очерки 1951 года присуждена Сталинская премия третьей степени за 1951 год.

Содержание:
В родных краях
(Из записок киномеханика)
В родных краях.
Именем Родины
(Из тетради военных лет)
Рамонь.
Восьмая атака
Именем Родины
Царица полей.
Полундра.
Отец .
После войны
Москвич.
На реке Потудань .
Элита.
Старый бакеншик.
Прохоровский плацдарм.
Вечер в Ленинских Горках.
Народ, увидевший свет.
Из глубины России.
В бессарабской степи .
Владимирское Ополье.
Строители мира
Строители мира.
Звезда.
Зерно победы.
Донбасс.
Для счастья народа.
Кубанская весна .
По ту сторону
Весною сорок шестого.
Настоящая парижанка.
Бистро у Королевского моста.
Во французской деревне.
Поездка в Прованс.
Марш к будущему.
За океаном.
Парижская осень.
Париж в 1949-м.
В борьбе за мир


***

Если интересуемая информация не найдена, её можно Заказать

_________________________
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Кроме очерков, входивших в первое издание книги «В дороге и дома», в настоящее издание включены новые разделы: «В родных краях» (Из записок киномеханика) и «Именем Родины» (Из тетради военных лет).

В ДОРОГЕ И ДОМА

В РОДНЫХ КРАЯХ

(Из записок киномеханика)

Нас трое. Весной, едва сошел с полей снег и просохли дороги, мы отправились по кольцевому маршруту, и вот уже третий месяц наш пестрый, залепленный афишами грузовичок ездит из колхоза в колхоз. Везде нам рады, везде встречают, как старых знакомых. Во многих местах нам удалось побывать по нескольку раз.
В деревнях нас называют «киношниками». Мы путешествуем с кинопередвижкой. За старшего у нас Андрей Ноговицын. Я числюсь его помощником, а Николай Сш-ницын управляет грузовиком. Он шофер.
Мне нравится это дело. Во-первых, ездишь, встречаешь разных людей Во-вторых, каждая картина вызывает у зрителей множество разговоров. Они обсуждают поведение героев. Одним сочувствуют, других порицают. Какие-то новые чувства рождаются у людей. Мир раскрывается перед ними шире. И очень приятно сознавать, что приносим людям все это мы, киношники...
В дорогу, в дорогу! Желтая, змеистая, ползет она по холмам и лощинкам. Вокруг широко разметались поля, а над ними висит добела раскаленное небо. Но вот вдалеке заблестела рока, зеленеют сады Новоселья.
Древними сторожами стоят на краю села седые, косматые ветлы За ними по пригорку раскинулся сад.

Среди молоденьких яблонь и вишенника в несколько рядов стоят ульи.
Едва мы въезжаем в село, сбегаются ребятишки и веселой толпой окружают наш грузовик. Ребята возбуждены и радостны: «Кино приехало. Картину будут казать».
Мы останавливаем машину неподалеку от сада, возле школы, под ветлами. И вот уже Андрей Ноговицын, наш киномеханик, начинает прилаживать передвижной аппарат. Я и шофер помогаем ему. А зрители, собравшиеся в почтительном отдалении, следят за приготовлениями к сеансу.
С пчельника пришел Евсей Махов. Мы знакомы с ним по прежним посещениям Новоселья. У этого старика удивительно молодые глаза и румяные щеки, хотя он совершенно седой.
— Где же вы натянете полотно? — спрашивает Евсей.
— На ветлах можно, — предлагает кто-то, не дожидаясь нашего ответа.
Андрей оглядывается, щурит глаза и веско подтверждает:
— Можно и на ветлах. В помещении жарко.
— А чего я у вас, ребята, спрошу, — подвигается Евсей. — Скажем, битву снимают — по-настоящему или как?
Андрей откладывает инструменты, вынимает папиросы. Он готов рассказать. Прошлой осенью Андрей держал экзамен в институт кинематографии. Правда, у него зышла какая-то заминка по математике. Он не выдержал. Но все-таки считает себя сведущим в вопросах киноискусства. Наш механик любит порисоваться. В особенности перед девушками. Это заметно даже по его внешности. Он носит пестрые, клетчатые ковбойки, галифе и желтые гетры. Впрочем, это идет к нему: он строен, высок, над крутым лбом вьются густые черные волосы. Глаза смотрят смело, немножко дерзко. ,
Андрей закуривает, чтобы выдержать паузу, потом говорит:
— Это, папаша, интересная вещь. Битва бывает такая, что, например, летом на озере появляется лед.
— Ай-яй-яй! — удивленно вскрикивает Евсей, но видно, что он еще не верит этому.
— Однако все зависит от оператора, — продолжает механик. — Снимали в прошлом году одну битву, и режиссер говоригг: «Не могу никому доверить, кроме товарища Ноговицына». Идут ко мне: «Так и так, Андрей Константинович, выручайте». А я в это время к экзаменам готовился. Отвечаю им: «Никак не могу». — «Как же быть, Андрей Константинович?» — «Ничего не могу поделать». — «Двести пятьдесят рублей за сеанс». — А я им, конечно, отвечаю: «Не в деньгах дело»...
— Двести пятьдесят! — удивляется Евсей. — Ну-кось, какие деньги.
— А как же, — хвастается Андрей. — Но я, папаша, согласия не дал, и картина не вышла.
— Какая же это картина-то? — любопытствует кто-то из зрителей.
— Картина? — переспрашивает Ноговицын. — А картина... — он некоторое время молчит, растирая каблуком брошенный на землю окурок. — ...а картина эта называлась «Бой в Крыму, всё в дыму, ничего не видно». Вот как она называлась.
Он снова берется за инструменты и сосредоточенно принимается за работу...
С наступлением темноты мы начинаем сеанс.
Показываем звуковую: «Александр Невский». Зрители сидят тесной толпой. Впереди ребятишки. Они устроились прямо на траве. Взрослые принесли из школы и избы-читальни скамейки.
Андрей стоит у аппарата. Яркий голубоватый сноп света режет темноту июльского вечера. Большая темная бабочка бьется у самого объектива.
— Замучили меня бабочки,— шепчет Андрей.
На экране бабочка проектируется большим, прыгающим пятном. Андрей старается прогнать ее, но это ему не удается. Вдруг лента обрывается. Ребятишки начинают кричать: «Сапожники!»
Впрочем, выкрики эти беззлобны. Кто-то, когда-то завез этот выкрик из города...
Но вот сеанс окончен. Помедлив некоторое время, парод начинает расходиться по домам. Завтра рабочий день. Николай с помощью молодых колхозников снимает экран и сматывает, электрический провод. А Андрей нарочно громко говорит мне:
— Приучайся работать самостоятельно. Убери аппарат. Сумеешь?
— Конечно, — отвечаю я, и в голосе моем звучит обида. Почему он при посторонних сомневается в моей опытности? Разве я не выполнял такую работу раньше?
Андрей, видимо, замечает это и поправляется:
— Я знаю, что сумеешь, ты ведь способный парень. А мне надо пойти...
И совсем уже секретно сообщает:
— Тут во время сеанса познакомился. Сама подмигнула.
И он уходит, молодой, складный, щеголеватый.
Мы с шофером Николаем остаемся одни. К нам подходит старик Махов.
— А чего я у вас, ребята,' спрошу, — начинает он, — вы где, соколы, ночуете?
— Прошлый раз у избача ночевали.
— А пойдемте ко мне в сад. Ей-богу. Я сам в саду, в шалаше сплю. Любога.
Нам нравится это прелпожение и, поставив машину во двор школы, мы направляемся в сад. Темные кусты и деревья обступают нас со всех сторон. Уже пахнет яблоками.
В шалаше Евсей зажигает фонарь и дает нам овчинный полушубок
— Подкиньте на сено-то, мягче будет.— Потом он угощает нас вишней и хвастается:
— Хороша. Ролителева...
Вишня действительно хороша. Даже чуть-чуть переспелая.
— Любота с садом-то, — говорит старик. И мы уже знаем, что сейчас он будет рассказывать нам историю колхозного сада.
Сад этот еще молодой. Евсей вложил в него много заботы. Теперь он здесь и сторожем, и бригадиром. Летом Евсей совсем оставляет избу и переселяется в сад. Здесь ему, как он говорит, легче дышится.

Евсей рассказывает нам о прививке дичков, о молоди, о каких-то особых мичуринских сортах яблок. А за садом, под ветлами гуляет молодежь. Оттуда к нам доносятся звуки гармошки, девичий смех, и мы различаем голос Андрея Ноговицына. Голос у Андрея высокий, чистый. Механик, наверное, рассказывает что-нибудь смешное. Девушки заглядываются па него. А над ними, над косматыми ветлам» синеет небо, все в звездах, в желтых июльских звездах, похожих на спелые яблоки...
— А чего я у вас, ребята, спрошу, — говорит Евсей. Но Коля Синицын уже спит, и я молчу, притворясь спящим.
— Умаялись, — решает старик. — Оно и верно. День-то денской все на солнце да у машины, вот и умаялись.
Несколько минут он еще ворочается на своем старческом ложе, кряхтит и вздыхает, потом пускает носом тоненький свист. Засыпаю и я.
Под утро приходит Андрей. Он толкает меня в бок и говорит:
— Подвинься, и я тут прилягу. Насилу нашел вас. Я думал, что вы у избача.
Андрей ложится рядом со мной и засыпает мгновенно-
Утром мы собираемся уезжать. Шофер уже сходил и заправил машину. Вот он гудками подает нам сигнал «пора ехать». Но Андрей еще спит. Я расталкиваю своего механика, он встряхивает заспанной головой и говорит:
— В дорогу, ребята?
Потом выходит из шалаша, и яркое солнце, как из ведра, обливает его светом. На Андрее белая майка. Руки коричневые, мускулистые.
— Папаша, где бы тут умыться? — спрашивает он у Евсея, который копошится возле ульев.
— А пройди чуток, там у нас крант имеется.
Андрей идет к крану. Над ним жужжа кружатся
пчелы. Он отмахивается руками. Старик предупреждающе кричи г:
— Не маши, сокол, руками-то, не любит пчела, чтоб махали. Ты иди смирно.
— А как ужалит?
— Да не ужалит. Ты ее не тронешь, и она тебя в покое оставит. Пчела, — она самая безобидная насеко-мая и самая пользительная. Намедни приходит бригадир из Гавриловского и на наши клевера удивляется: «Что это,— говорит,— за клеверы у вас удивительные. Нигде таких нету». А я говорю: «Это пчел благодарить надо. Они обсеменению помогают». А что же, — хоть сад вот возьми. Одно дело без пчельника, другое дело вот так, как у нас. Яблоков-то чуть не наполовину больше. А вы как о пчеле-то понимали?
Андрей фыркает, полощется под краном. Наконец, он умылся, и мы готовы в дорогу. Евсей провожает нас до ворот.
— Счастливо, — говорит он. — Когда в обрат поедете, — прямо ко мне. Золотая боровинка поспеет.
— Заедем, — обещает Андрей. — Счастливо оставаться, папаша.
Мы благодарим старика за ночлег, за приятное у.^ щение и долго машем ему кепками.
Овраги заросли дикой смородиной и черемухой. Кое-где встречаются кусты шиповника. На них висят крупные, глянцовитые ягоды. На лугах, увенчанных стогами свежего сена, буйно подымается молодая атава. На не-обкошенных кочках качаются бледносерые зонтики гмина.
Мы останавливаем машину возле ручья.
Николай хочет подлить в радиатор немного холодной воды. Пока он, взяв ведро, спускается к ручью, я ложусь на траву, в тени невысокой березки.
Пахнет мятой. R траве неумолчно куют кузнечики, а в вышине над березой, может быть, даже над тем вон маленьким облачком, гремит жаворонок.
Хорошо здесь...
Мне вспоминается маленькая железнодорожная станция. Отец мой там служил стрелочником. На станции у нас жил дядя Павел. Он не был нашим родственником, просто все его звали так — дядя Павел. Дядя Павел подметал платформу, чистил ламповые стекла, зимой топил печки в зале ожидания и у дежурного. Каждое лето мимо нашей станции на юг ехало много курортников. Провожая глазами зеленый состав, дядя Павел раздумчиво говорил:
— Вот едут и едут. Видно, уж больно хорошо гам. Одним бы глазком поглядеть
— Поезжай, — шутливо советовал мой отец.
— Скажешь тоже, — поезжай. А где денежки? А мою ораву ты, что ли, кормить будешь?
Оравой дядя Павел называл свою огромную семью. Детей у него было семеро.
— Нет, брат, — отвечал отец. — Ораву не прокормлю. У меня своих едоков предостаточно...
Мы переехали с этой станции в город, когда я был еще маленьким. Но в прошлом году мне надо было съездить в родные места и я поехал. Дядя Павел совсем постарел. Но он только что вернулся с курорта. Рассказывал: «Врачи приказали. Катар в желудке нашли, ну, и через это самое послали за счет дорпрофсожа... Вот, говорят: юг, юг, — продолжал он. — Конечно, врачи и источники там имеются. Это верно. А так — ничего особенного. Жарко очень. Виноград, когда въешься в него, — кисловатенький. Вроде нашего гонобобеля...»
Насчет винограда я не согласен со стариком. Но мест наших никогда не променяю на юг. У нас лучше. Мне нравятся и эти березы, в раздумье остановившиеся у дороги, и сизоватые кусты тальника над рекой, и падающая с неба песня маленькой серой птички.
Хорошо: это наши приклязьменские просторы.
Впрочем, каждому любы его родные места. У каждого есть свое. Мне нравится Клязьма...
Николай принес воды, отвинтил крышку радиатора, сделал все, что нужно, и мы уже хотели продолжать свой путь, как услышали крик:
— Погодите, ребята!..
Аксеновский пастух, высокий и большеголовый, как скворешня, продирался напрямик через заросли тальника.
— Не к нам? — спросил он.
— Нет, сегодня проедем в Кубовку.
— А то я уж метил стало пораньше пригнать. Ну, коли нет, так давайте закурим. У вас, небось, папироски есть.
Андрей протянул ему портсигар, и мы закурили, а шофер открыл капот машины и стал что-то подвинчивать и прилаживать. Таковы уж все шоферы. Они при всяком удобном случае готовы разобрать машину по винтику.
Аксеновское стадо паслось вдоль ручья. Коровы что-то забеспокоились. Пастух повернулся в ту сторону и, сложив коричневые ладони наподобие рупора, крикнул подпаску:
— Мишка, следи за Никитой, не пущай его на тот берег.
— Ладно-о-о о! — отозвался невидимый Мишка тоненьким голосом.
— Помнишь Никиту-то? — спросил пастух у Андрея.
— Нет, — презрительно отозвался механик.
— Бычка-то?
— Мало ли какие случаи бывают, всего не упомнишь.
Но он лукавил, наш механик. Между собой мы
частенько вспоминали Никиту, хотя это и не нравилось Ноговицыну.
Этот случай произошел месяц тому назад. Мы были в Аксенове. Фургон стоял посередине села. Андрей прилаживал аппарат и бойко рассказывал деревенским слушателям очередную фантастическую историю.
— В кинооператоры могут попасть только смелые, мужественные люди, — говорил он. — Ведь приходится бывать во всяких положениях. Например, снимают картину с участием тигра. Он идет прямо на аппарат, а оператор должен хладнокровно крутить ручку. А на экзаменах перед студентами леопардов выпускают. Если не дрогнул, значит годен.
— И на вас выпускали? — испуганно спросила маленькая брюнетка в шелковой оранжевой кофточке и зеленой косынке, небрежно брошенной на плечи.
— Фактически,— ответил Андрей и обернулся к ней. Девушка вспыхнула и опустила глаза.
— Все это пустяки,— явно рисуясь, продолжал механик. — Я выдержал великолепно. Только по алгебре, честно скажу, меня срезали.

Рассказывая это, он разматывал электрический провод, идущий от мотора к киноаппарату.
Был тихий закатный час. Подымая облако пыли, в село возвращалось стадо Бестолково мычали телята, овцы шарахались к калиткам дворов, впереди стада шла статная, немолодая корова рыжей масти.
— По примете, завтра день ясный будет, — заметил кто-то, — красная корова идет передом.
— Предрассудки, — сказал Андрей.
— Кто знает, приметы из жизни взяты.
В середине стада шел огромный бурый бык. Широкий, тупой лоб его был увенчан короткими, но могучими рогами. Шерсть быка лоснилась. Поровнявшись с фургоном, он остановился, беспокойно оглядываясь, потом начал рыть копытами землю и хрипло замычал. Его, очевидно, привело в раздражение красное полотнище плаката, натянутое на задней стенке фургона.
Стадо пришло в замешательство. Бык ревел, мотал склоненной головой и медленно приближался к машине. Толпа любопытных, следившая за нашими приготовлениями к сеансу, отхлынула.
— Прогоните его, — закричал Андрей.
— Пошел отсюда! Ишь ты, лобастый. Пошел! — раздались крики.
Но бык продолжал подвигаться к фургону. Рев его был сердит.
Андрей бросил провод, метнулся к кабине и, захлопнув за собой дверцу, стал подавать гудки, пытаясь в свою очередь напугать рассердившееся животное. Но это не помогло.
— Да прогоните же! — закричал механик чересчур высоким голосом. — Он меня забодает...
В это время подоспел маленький вихрастый подпасок. Он сильно щелкнул кнутом и крикнул:
— Балуй, чорт, вот я те...
Бык остановился в нерешительности, скосив на подпаска налитые кровью глаза. Тот подбежал еще ближе и, крича «Никита, не балуй!», вытянул быка кнутом по сытой, упрямо выгнутой шее.
Бык отступил. Когда все успокоилось и пыль улеглась за прошедшим стадом, а мы уже заканчивали приготовления к сеансу, кто-то внятно произнес:
— Видно, бычок-то наш пострашней тигры.
Все кругом засмеялись. Улыбнулся и я. Заметив это, Андрей нахмурился и сказал:
— Что у тебя руки, как деревянные. Гайки как следует завернуть не умеешь. Все учи вас...
В тот вечер нашему механику никто не подмигнул во время сеанса. Он пошел спать вместе с нами. Укладываясь в пустом классе сельской школы, Андрей объяснил нам, как бы извиняясь за свою слабость:
— Рога-то у него вон какие, подденет — и лапки кверху.
Вот этот-то случай и напомнил механику ехидный пастух...
Мы посидели еще немного, покурили, поболтали о том, о сем. Пастух все уговаривал нас заехать в Аксенове.
— У нас студентки приехали,— сказал он.— Племянница моя да с ней три подруги. В городу обучаются.
— Ребята, может, заедем,— сдался Андрей.— А? Как вы думаете?
Николай горячо протестовал.
— Нет, нет,— говорил он,— сегодня в Кубовку, а там — в Поляны, и на ремонт.
Уж несколько дней он доказывал, что машина нуждается в ремонте. Надо сменить какие-то кольца.
— Я не знаю, как мы дотянем до Полян. Кольца совсем ослабли, компрессии нет.
— Может быть, лучше остановимся в Кубовке? — предложил киномеханик.
Однако Николай доказывал, что в Полянах удобнее ремонтировать, так как там хорошая мастерская.
Но, по-моему, дело тут вовсе не в мастерской. Я-то догадываюсь, почему Николая так тянет в Поляны: там живет Настя Куликова. Когда я намекнул на это, он резко сказал:
— Глупости, — но смутился.
— Ну, коли так, счастливо доехать, — напутствовал аксеновский пастух. И наш фургон застучал по деревянным клавишам мостика.

Вот и Кубовка. Почему ее не назвали Рябиновкой? Рябина тут растет всюду — и на улице, перед фасадами изб, и на задворках, по гумнам. Ее тут несколько сортов: кубовая, нежинская, медовая. Ягоды светло-оранжевыми гроздьями висят среди темной резной листвы.
У самого въезда в деревню вокруг нового сруба, пахнущего смолой, хлопочут плотники. Один из них, еще молодой парень, с прядкой русых волос, упавших на лоб, отесывает балку-матицу.
Тут же, немного поодаль, два пильщика, методично раскачиваясь, распиливали на доски сосновый кряж, положенный на высокие козлы. Вершник был одет в серую рубашку, которая потемнела от пота и прилипла к спине, обрисовывая сильное, мускулистое тело. Из-под певучей пилы золотистым дождем летели опилки.
К нам подошел председатель кубовского колхоза:
— Амбар решили воздвигнуть, — объяснил он. — А вам, ребята, маленько попозже сегодня начать придется. У нас ведь народ в поле. Жать начали.
— Я не возражаю,— согласился Андрей.
Собственно, что тут возражать? Не все ли равно •
нам? Но уж таков Андрей, всегда он ввернет словечко, чтобы показать свою значимость...
Сегодня у нас много свободного времени, и я сказал товарищам, что хочу прогуляться. Николай занялся машиной, а Андрей говорит:
— Загляну-ка я в алгебру. Есть там одна задачка для некурящих, а я над ней вторые сутки голову ломаю.
Он возит с собою учебник алгебры и время от времени упражняется в решении задач. Наш механик еще мечтает об институте кинематографии...
Узенькая тропка уводит меня в поля, над которыми подымается испарина. Я медленно бреду вдоль стены поспевающей пшеницы и когда задеваю рукой колосья, то чувствую теплую тяжесть зерна.
Через полчаса прихожу на участок, где работают жнейки. Они шумно стрекочут, подрезая упругие стебли. Сзади жнеек остаются широкие подстриженные полосы. Женщины вяжут снопы и ставят их в бабки. Делается это так: несколько снопов, колосьями вверх, ставят в круг и накрывают еще одним снопом. Получается подобие маленькой хижины. Высокая сероглазая женщина в белом платке, очевидно бригадир или звеньевая, руководит этой работой.
Некоторые колхозницы узнали меня. Мы здороваемся. Но тут замечаю я одну незнакомую девушку в голубой косынке, повязанной концами назад. Она вместе со всеми ловко вяжет снопы, проворно перекручивая золотые жгуты свясла.
Я подошел поближе. Она выпрямилась и, с улыбкой взглянув на меня, спросила:
— Значит, сегодня будет кино?
— Да, — сказал я и подумал: какие глаза у нее — черные или коричневые? В них мелькает живая, золотистая искорка. Темнокаштановая прядка волос чуть шевелится за ушком.
Что-то особенное было в этой девушке, в ее чистом, открытом взгляде, когда она повернулась ко мне, в движении, когда нагибалась, чтобы захватить в охапку колосья. Все так легко и просто.
— Какая картина? — спросила она.
— «Депутат Балтики». Это про одного профессора.
— Я знаю, про Тимирязева.
— Ну вот, городские, сошлись лясы точить, — не то шутливо, не то сердито крикнула нам сероглазая женщина.
— Разве вы городская?
— Нет, я из Кубовки, но учусь в медицинском техникуме.
— Вон как! А сейчас на каникулах?
Она молча кивает мне головой и снова принимается за работу. А я стою и смотрю на нее. Потом ее зовут на другой участок, и она говорит:
— До свиданья.
— До вечера. Приходите смотреть картину.
Я провожаю взглядом ее фигуру и потом решаю вернуться к товарищам. Мне очень легко и весело. Я, пожалуй, ничего не скажу им, но уж постараюсь, чтобы лента сегодня не оборвалась ни разу, чтобы сеанс прошел хорошо, а после сеанса, может быть, опять встречусь с ней, с черноглазой...

В Поляны, в Поляны! — рвется сердце нашего шофера. Уже решено, что мы пробудем там дня два или три, до тех пор, пока Николай не закончит ремонт машины. И вот, наконец, мы едем в Поляны. Прямая дорога в диа ряда обсажена березами. Она как аллея. В глубине аллеи маячит фигура одинокого путника. Мы догоняем его. Это маленький, худощавый человек. Он одет в прорезиненный макинтош дикого цвета. Голову путника венчает белый картузик. Какие-то футляры и сумки висят у него через плечо, а в руках он держит что-то похожее на свернутую трубочкой геофафи-ческую карту. Человек останавливается посреди пыльной дороги и размахивает этой трубкой, как боевым копьем.
— Коля, останови! — командует киномеханик.
Путник подбегает к машине, кричит: «Привет, привет!» — и тут же рекомендуется: «Свободный фотограф Эжен Киселев».
У него красные глаза и усы, подстриженные бабочкой.
— Извиняюсь, — говорит свободный фотограф, — не довезете ли меня до Полян?
— Садитесь, — позволил Андрей.
Фотограф с удивительным проворством забрался в кузов машины, но тут же предупредил:
— Я не имею чем заплатить за вашу любезность.
— А мы ничего и не требуем, — ответил механик.
— Совершенно чудесно, — просиял Эжен Киселев, — а то я, знаете, поиздержался. Сделал массу ценных приобретений.
Он оказался болтливым человеком и за какие-нибудь пять минут рассказал нам, что является владельцем маленькой фотографии, но что в городе теперь заработки плохи и он решил податься в деревню.
— Почему же именно в Поляны? — спросил я.
— Ах, ах, —сказал фотограф и укоризненно покачал головой. — Вы, молодой человек, совершенно не учитываете конъюнктуры. Установим: что такое Поляны? Передовой колхоз! Совершенно чудесно. Почему он передовой? Согласно сообщениям областной прессы, он первым закончил весенний сев и вырастил высокий урожай сортовой пшеницы. Есть там герои, каковым приятно иметь фотографический снимок? Должны быть! И, пожалуйста, к вашим услугам маэстро Эжен Киселев...
— Ловко задумано!
Свободный фотограф был польщен и сообщил еще более интимные подробности своего плана.
— Извиняюсь, — сказал он, — нет ли среди вас любителей рыбной ловли? Ах, нет? Так слушайте сюда: плотва лучше всего ловится на обыкновенную муху, окуни берут на малька, а колхоз я возьму вот на эту штучку, — и он развернул перед нами свою «географическую карту», которая оказалась декорацией. На ней были изображены кипарисы, пальмы, белый дом с невообразимой колоннадой, озеро с плавающими лебедями и даже луна.
— Хочу я знать, кто устоит против этого фона? — спросил он и скрипуче рассмеялся. — Это же шедевр. * А? Что вы сказали?
Но мы ничего не сказали...
Перед въездом в село Николай останавливает машину и говорит:
— Стыдно въезжать на таком верблюде. Подождите, я пыль оботру.
— А я... Я честь имею откланяться, — заявил Эжен и мелкими, воробьиными шажками устремился к воротам колхозной усадьбы. Андрей поглядел ему вслед, покачал головою и определил:
— Жучок.
Николай обтирает машину сырой тряпкой. Кузов фургона блестит. Сбоку на дверцах кабины проступает надпись: «Комсомольская кинобригада».
— Теперь можно ехать, — говорит шофер, и через несколько минут на третьей скорости мы влетаем в Поляны. Белый петух, важно разгуливающий по улице, удирает из-под самых колес фургона. Он бежит, растопырив крылья и пригнувшись, как перед боем. Пестрая собачонка вскачь несется за автомобилем, заливаясь неудержимо радостным лаем. И мы уже слышим мальчишечий выкрик:
— Кино приехало!
По нашим расчетам, сегодня здесь выходной и, стало быть, нас ждут с нетерпением.
Заведующий колхозным клубом Павлуша Кочин, наш ровесник, бежит навстречу.
— Привет, орлы! — кричит он. — С чем приехали?
— «Депутата» везем, — отвечает Андрей.
— А наши в поле. Пойдемте пока обедать.
— Разве сегодня не выходной?
— Жнитво началось. В такую пору выходные не соблюдаем. День год кормит. А нынешнее лето особенно — жара стоит. Пропусти день, и потечет зерно. Однако у нас этого не получится. Начали дружно. Комсомольское звено впереди. Звеньевая там очень толковая. Таких не то что во всем сельсовете, айв районе — раз, два, и обчелся.
— Кто же это? — спрашивает Андрей.
— Куликова Анастасия.
— Ну, эта известная...
На лице у шофера широкая, радостная улыбка, как будто хвалят его. Однако он старается показать, что разговоры о какой-то там звеньевой Куликовой его ни чуточки не касаются.
— Пойдемте купаться, — предлагает он нам.
— Вот это правильно, — подхватывает Андрей,— купаться.
— И я с вами,— соглашается Кочин.
До реки тут совсем близко. Серебряной подковой огибает она Поляны. Мы торопливо идем вдоль откоса, спускаемся вниз к воде. Быстро раздевшись, Андрей с размаху бросается в воду и саженками вымахивает на середину реки. Сильное, молодое тело его отсвечивает медью. Разноцветные брызги летят вокруг. Мы бросаемся вслед за ним и гогочем от удовольствия. Но я плохо плаваю и потому купаюсь у самого берега.
— Эх ты, курица, плыви смелее,— кричат мне.
— Боюсь утонуть.
Нет, если бы было мелко, я поплыл бы за ними, но река глубока. Давно, еще в детстве, я тонул в маленьком прудике и с тех пор боюсь заплывать далеко. ААне все кажется, что заплыву, а обратно — не хватит сил.

Вот Николай здорово ныряет. Он кричит нам:
— Считайте! — и скрывается под водой. Мы начинаем считать: раз, два, три... девять... пятнадцать... сорок два...— сбиваемся со счета, а он выплывает далеко от нас и совсем не в том месте, где мы ожидали его. Выкупавшись, мы чувствуем себя легко, бодро и возвращаемся в село.
— Теперь пообедаем.
Кочин живет в новом, просторном доме. В сенях прохладно. Пахнет смолой и свежими вениками. Мы идем в горницу. Передняя стена ее занята портретами и фотографическими карточками, оправленными в рамки, выпиленные из темной фанеры.
Среди потускневших снимков — произведений городского «любителя-пушкаря» замечаю я свежие, отпечатанные на глянцовитой бумаге фотографии. Вот пожилая, улыбающаяся женщина с охапкою льняного волокна.
— Это мама, — объясняет Павлуша. — Она в прошлом году за лен премию получила... А это я, когда на курсах учился.— Он показывает на групповой снимок.— А это опять же мама на совещании стахановцев...
На одной из фотографий две девушки и Павлуша стоят среди колосьев пшеницы. Пшеница высокая, она закрывает их почти до плеч.
— На комсомольском участке снимались, — говорит Кочин. — Посмотрите-ка, колос-то какой богатырский. На такой снимочек сам товарищ Лысенко залюбуется...
Над полосою богатой пшеницы фотограф захватил небо и ясное белое облачко, спокойно плывущее в вышине.
Я вспоминаю Эжена Киселева и думаю: нет, не удастся его предприятие. Чудак! Кому нужна декорация? Зачем человеку этот обман? Разве не приятнее запомнить себя в родной и близкой обстановке, среди широких колхозных полей или с охапкой удивительно длинного и мягкого льна, которым по праву гордится деревня. Ни черта не рассчитал ты, пройдоха-фотограф...
На стол собирает двенадцатилетняя сестренка Ко-чина, такая же румяная, голубоглазая, как и он.
— Сегодня она домовничает, — объясняет Павел. — Мама в поле, а она за хозяйку.
Девочка угощает нас свежей жареной картошкой, огурнами, приносит из погреба крынку холодного молока Она ведет себя совершенно по-взрослому, как и подобает хозяйке.
— Молодец, домовница, — хвалит Андрей.
— Кушайте на здоровье, — отвечает она, краснея от удовольствия, доставленного похвалой городского гостя.
— Кино приходи смотреть.
— Неужто не приду?..
После обеда мы идем готовиться к сеансу. Картину будем показывать в клубе.
День уже догорал. С поля повеяло ветерком, и с его дыханием донесло мелодию песенки. Слов еще нельзя было разобрать, только стройный напев легко плыл над вечерним покоем.
— Наши с работы идут, — угадал Кочин.
Полянские певуньи славятся чистыми, звонкими голосами. Зимой в здешнем клубе часто выступает хоровой кружок, и на эти концерты собираются любители из окрестных колхозов.
Вскоре по улице прогрохотала телега, запряженная парой коней, потом у околицы показалась толпа женщин. Они шли медленно, наполненные той счастливой усталостью, какая приходит после трудной, но приятной работы.
Песня оборвалась и затихла, но радостное возбуждение. всколыхнутое ею, еще звучало в шутках, в улыбках и взглядах.
Тут мы увидели и Настю Куликову. Она прошла мимо нас, гордо подняв непокрытую русую голову, и словно светилась неяркой, но призывной северной миловидностью.
Л Николай? Он весь встрепенулся и, как показалось мне, готов был рвануться к ней, но, когда Андрей лукаво подтолкнул его в бок и подмигнул, — смотри, мол, вот она, Настя-то, — шофер смущенно проговорил:
— Выдумал тоже...
Мы долго смотрели ей вслед: оглянется или не оглянется?
Не оглянулась!
Помогая нам устанавливать аппарат, Николай все-таки признался:
— Я, ребята, сегодня погулять хочу после сеанса.
— Не робей, воробей, — поучал механик. — Мало ли что она звеньевая, а ты сам водитель первого класса...
Колхозники спешили домой умыться, переодеться, справить свои домашние дела, чтобы успеть к началу сеанса. Только ребятишки, наши вечные почитатели, не отходили от нас. Андрей ворчал на них, гнал, чтобы не мешали работать, но столь велико было их любопытство, что в конце концов и он махнул рукою:
— Ну, ладно, от вас не избавишься.
Уже совсем поздно начали мы сеанс. И механик тут же отпустил Николая.
— Без тебя управимся, — сказал он. — А ты поди, не упускай момента.
— Здесь она? — шопотом спросил я у шофера.
— Здесь...
Он ушел, однако вернулся к нам вскоре же после сеанса. Мы даже еще не успели убрать аппарат, и Николай молча, сосредоточенно принялся помогать нам.
— Ты что же? — спросил Андрей.
— Да что-то устал я, ребята. Пораньше спать лечь охота...
А молодежь все еще не расходилась по домам.
Ребята и девушки всей гурьбой пошли на откос, и оттуда доносились звуки гармоники, молодой смех и выкрики частушек. Даже тогда, когда мы убрали свой аппарат, поставив машину во двор колхозного правления, и тут же под навесом устроились на ночлег, на откосе еще не угомонились, еще гуляли. В ночной тишине долетала до нас вызывающая, дразнящая песенка:
Ты не стой у ворот, Не подсвистывай, — Потерял любовь, Не разыскивай...
Мне показалось, что поет ее Настенька Куликова, и я хотел об этом спросить у Николая. Ведь он-то уж знает ее голос. Но шофер ворочался, во сне глубоко вздыхал. Видно, и в самом деле он приустал сегодня. День-то был очень уж знойным.

--->>>