4.
В Полянах мы не стали ремонтировать машину. Николай сказал:
— Ничего, она еще походит.
И вот наш фургон снова в пути. Опять мелькают перелески, поля. Повсюду уже начали убирать пшеницу. Возле Варварина встретился первый комбайн.
Шофер всю дорогу молчит, и мы его ни о чем не расспрашиваем. Видно, у него вышла какая-то неприятность. Я догадываюсь и хочу подсказать ему: «Полно, Николай, есть на белом свете и другие девчата». Но молчу: может быть, я ошибаюсь.
Мы проезжаем рощу. Теперь уже совсем недалеко до Викулова. Уже видны крыши колхозных построек, поблескивающие на солнце свежей щепой. Вдруг Николай тормозит машину.
— Не повезет, так не повезет! — с досадой говорит он и выбирается из кабины.
Из-под кожаного сиденья Николай достает домкрат, ключи и баночку с бензиновым клеем.
Значит, мы постоим. Ну что же, места тут чудесные, а торопиться нам некуда.
Из кузова машины вылезает Андрей Ноговицын.
— Неувязка? — говорит он. — Ладно, я подремлю на травке. Потом разбудите.
Он отходит в сторонку и растягивается на траве лицом вниз. Вчера Андрей снова вернулся на рассвете и не выспался.
— У него в каждом селе приключения. Так нельзя,— ворчит Николай.
Да, про Андрея это действительно можно сказать.
— Коля, тебе помочь? — спрашиваю я.
— Пустяки,— отвечает он.— Я и один управлюсь.
Я присаживаюсь рядом с Андреем. Со всех сторон нас окружают белые ромашки, бледнолилозые коло- . кольчики...
Пока Николай прилаживал под заднюю ось домкрат, откуда-то прибежали ребятишки и дружной ватагой обступили автомобиль. Ребятам лет по восьми-девяти. Есть и постарше.
— Клеить будет! — восторженно выкрикнул малыш в розовой рубашке.
— А запасной камеры нету? — осторожно осведомился один из тех, что постарше.— Надо бы с запасной камерой ездить.
Николай сердито оглянулся и проговорил:
— Давай, давай отсюда. Слышь, уходи!
Ребята отошли в сторонку и веселой стайкой уселись на траве. Начались разговоры об автомобилях, о шоферах, потом перешли на более высокие темы — о летчиках.
— Чкалов силен был, — увлеченно доказывал мальчик в розовой рубашке. — Он по тыще километров в час летал. Раз! — и на Северном полюсе!
Ему возражал синеглазый, веснушчатый:
— Ну, да, по тыще, как бы не так...
— Да что ты знаешь?
— А ты что?
— Да я, если хочешь знать, настоящий У-2 видел. Даже рядом стоял...
Меж тем Николай снял колесо, вынул камеру, зачистил ее подпилком, вырезал заплату и наклеил. Но заплата отстала. Шофер опять заворчал.
— Не заклеилась? — участливо спросил один из ребят.
— Ему бы подождать надо заплатку накладывать,—1 осуждающе заметил мальчик с веснушками. — Ты, товарищ шофер, помажь клеем-то, а накладывать погоди. Пусть высохнет. А потом приложи — крепче схватит.
Николай презрительно фыркнул:
— Тоже, специалист.
— Чай, видали, как клеют,— доказывал парнишка,— чай, у папаиьки велосипед есть.
— Тебя как зовут? — спросил Николай, и в голосе его послышалась нотка миролюбия.
— Петр Васильич,— бойко ответил малыш.
— Ты, Петр Васильич, сыпь отсюда. Небось, мать приказала с сестренкой нянчиться.
Паренек, не ожидавший такого коварства, растерялся.
— А у меня нету сестренки,— ответил он после короткого молчания.
— Ну, значит, с братишкой.
— А он в яслях, братишка-то... Ну, теперь лепи заплатку! — вдруг закричал Петр Васильич. — Подсохло, лепи, теперь крепко схватит.
Николай заклеил камеру на этот раз хорошо, заправил ее на место, накачал воздуху и начал подвиичивать гайки.
Через несколько минут все было готово.
— Поехали!
— В радиатор-то бы водички добавить, а то жарко,— посоветовал кто-то из мальчиков.
— Не учи,— отозвался Николай и дал газ.
Грузовик покатил, разматывая за собой серую ленту
пыли. Ребятишки стояли на дороге и махали нам вслед.
В Викулове Николай все-таки решил добавить воды в радиатор. Он остановил машину у колодца и пошел в ближайший двор за бадейкой. Тут же стоял другой автомобиль — грузовик потребсоюза. Возле него — наш знакомый завмаг и председатель колхоза, сутуловатый мужчина лет сорока пяти. Они поздоровались с нами, а шофер грузовика спросил:
— Чего казать будете?
— «Богатую невесту».
— А нет ли «Капитана Гранта»? — спросил председатель. — Для ребятишек бы. Они у меня колоски собирают, снопы помогают вязать. Ну, надо им за это поощрение сделать. Спрашиваю: «Чего вам, ребята, купить — конфет или пряников?» А они говорят: «Ни пряников, ни конфет не надо, а дай кино «Капитана Гранта».— «Ну,— думаю,— что ж, дадим вам кино»...
У нас есть «Дети капитана Гранта», и мы обещаем сегодня показать эту картину.
— Можно бы для них и в школе провернуть, да там полы красят.
— На воле лучше,— высказал свое мнение потреб-союзовский шофер и попрощался. — Пока! Вечером обратно поеду, может быть, и в кино угожу.
Но шофер, видимо, припозднился. Мы не заметили его на сеансе, хотя после «Детей капитана Гранта» крутили еще и «Богатую невесту» для взрослых колхозников.
Было около полуночи, когда, собрав аппараты и уложив все в фургон, мы отправились в правление колхоза, где нам приготовили ночлег.
На улице было тихо и совсем темно. Посередине деревни Николай остановил машину, вылез из кабины и пошел вперед.
Он что-то посмотрел и, вернувшись обратно, сказал:
— Давеча тут мостик был разворочен. Сейчас починили. Но все же ходил посмотреть, а то ведь это — опасность.
И вдруг из темноты послышалось:
— Кто тут произнес слово «опасность»?..
В картине «Дети капитана Гранта» так спрашивал чудаковатый исследователь Жак Паганель. Но сейчас эти слова были произнесены не баском ученого, а звонким дискантом. В свете фар показалась детская фигурка, и я узнал веснушчатого паренька.
— Не отклеилось? — лукаво спросил он у шофера.
— Спать, Петр Васильич, тебе пора,— строго ответил Николай и осторожно повел машину на мостик...
Через день мы уже далеко, в колхозном селе Лада. Оно раскинулось на берегу луговой реки Нерль. Поодаль от села стоит сельскохозяйственная опытная станция, а за нею простираются плантации кок-сагыза Говорят, что сюда приезжает из Москвы академик Лысенко...
Вечером в сельском клубе мы будем показывать фильм «Депутат Балтики», а сейчас только полдень. Нам пока еще нечего делать, и Николай говорит:
— Я думаю сходить на почту, чтобы позвонить в МТС. Там обещали мне кое-какие запчасти.
И он уходит, чтобы позвонить в мастерскую. Но я слышу, как, отойдя от фургона, он спрашивает у кого-то: «А в Поляны отсюда есть телефон?»
В чем дело? Разве Николай забыл, что МТС не в Полянах, а в Городище?
Целый час торчит он на почте, потом возвращается и мрачно сообщает: «Не дозвонился».
Я перематываю кинопленку. Он стоит рядом и смотрит. Когда я кончаю и складываю ленту в круглый жестяной футляр, Николай говорит:
— Я не дозвонился и решил написать.
— Ты хочешь послать в мастерскую письмо? — удивляюсь я.— Но ведь мы сами будем там раньше, чем дойдет это твое посланье?
— Да не в мастерскую...
Он показывает конверт с адресом: с. Поляны, колхоз «Красный льновод», А. Куликовой.
— Она говорит: «У вас в каждом колхозе симпатии, а я такого легкомыслия не люблю»... Все это из-за Андрея...
— Да, пожалуй, тут виноват Андрей.
— И вот я ей написал. Отослать?
— Конечно, нечего медлить.
— Я думаю, даже заказным, чтоб вернее.
— Обязательно заказным!
И он опять уходит на почту.
Мне тоже хотелось бы послать письмо той черноглазой девушке в Кубовку. Я бы написал ей, что она похожа на ласточку, на молодой шиповник в цвету, на раннюю июньскую зорьку. И написал бы еще о том, что сегодня она мне опять приснилась. Очень хочется послать такое письмо, но я не знаю даже имени этой девушки... Вот как все получилось: в тот вечер, в Кубовке, я не посмел подойти к ней, а на следующий день мы уехали.

5.
Мы получили задание выехать в «Серебряные ключи» и там в доме отдыха показать звуковую комедию «Богатая невеста». Андрею нравится эта картина. Он находит, что между ним и героем фильма, трактористом Павлом, есть какое-то сходство. И хотя мы не замечаем этого сходства, но, чтобы не огорчать товарища, говорим:
— Да, что-то есть, особенно со спины.
— Конечно, — убеждает Андрей. — А профиль? Ведь это же мой профиль!
— И сапоги, — говорит Николай. — Сапоги точь-в-точь, как у тебя. Напрасно ты их не носишь.
— Вот еше! Где же ты видал кинооператора в сапогах. Операторы носят гетры...
Наш грузовик подъезжает к «Серебряным ключам» перед закатом. Ворота открыты. И вот мы на территории дома отдыха. К белому дому с колоннами ведет дорожка, густо обсаженная шиповником. Слева, о чем-то задумавшись, стоят могучие вязы. Тихо шелестит листвой черноклен. Справа в газонах пламенеет настурция. Терпко пахнет душистый табак.
С боковой дорожки навстречу нам медленно идет немолодой человек r соломенной панаме и чесучовом кремовом пиджаке. В руках у него плоский коричневый яшик. Что-то знакомо мне в этом человеке. Я вглядываюсь пристальнее и узнаю: — Ба, да ведь это Дмитрий Иванович!
Я прошу Николая остановить машину и выпрыгиваю из кабины.
— Дмитрий Иванович!
Но Дмитрий Иванович еще не узнал меня. Он смущенно раскланивается и бормочет: «Виноват-с, с кем имею»... и вдруг вспоминает:
— Леня Акимов?
— Ну да, Леонид Акимов, ваш ученик.
— Ах, как вы загорели, голубчик. Едете отдыхать?
Я объясняю Дмитрию Ивановичу цель своего приезда.
— А я вот здесь картину пишу, — говорит. — Хотите взглянуть?
— Конечно, хочу.
— Поезжайте, — кричу я товарищам, а сам вслед за Дмитрием Ивановичем по боковой дорожке направляюсь к деревянному флигелю с широкими итальянскими окнами.
С Дмитрием Ивановичем мы знакомы давно. Он был у нас в школе учителем рисования. Это добродушный, простой, немного чудаковатый человек. Он не плохой художник. По крайней мере его «Ветка сирени» на московской выставке получила похвальные отзывы. Как человек — это сплошное миролюбие.
Он терпеть не мог ссор и всякой полемики. Лучшими его собеседниками были холст, краски и натура: березки, закаты, река. Я никогда не видал, чтоб он рисовал людей, и однажды спросил:
— Дмитрий Иванович, почему вы не рисуете людей?
Он улыбнулся своей милой, чуточку грустной улыбкой и ответил:
— Я пишу только хорошее. А люди — что же?.. Гадости всякие они делают. Вы посмотрите, голубчик, как я Клязьму написал!
И он показывал Клязьму, розовую от пламенеющего заката.
Что-то покажет он мне сейчас? «Березовую рощу» или «Ромашковый луг»?
Мы подымаемся па крылечко деревянного флигеля.
— Здесь моя мастерская, — говорит художник и ведет меня в комнату.
В переднем углу я замечаю накрытый простыней мольберт. Дмитрий Иванович осторожно снимает покрывало.
Трое молодых людей, взявшись под руки, идут по садовой дорожке. Крупнозернистый речной песок скрипит под ногами. Утреннее солнце освещает их свежие лица. Сирень протянула ветки, на темнозеленых листьях и на лепестках бледнолиловых и белых цветов сверкает еще не высохшая роса.
Молодые люди идут легко и свободно. Ликующий мир открыт перед ними.
— Хорошо!
— Правда? Посмотрите, как вот этот юноша поднял голову. Какая улыбка...
— Дмитрий Иванович, а ведь вы говорили, что не будете писать людей.
— А-а, глупости! Когда это было?.. Я, голубчик, еще одну картину задумал. Только вы никому не говорите. Впрочем, я и вам не буду рассказывать. Не могу. Я всегда так: задумаю и никому не говорю, а то если расскажешь, то как-то не интересно работать становится. Будто уже написал...
— Не рассказывайте, — говорю я.
— Запомните только вот что: самое прекрасное в людях — работа. Человек работает — значит живет. Правда? В этом всё. И вот я написал — человек работает...
Потом Дмитрий Иванович показывает свои этюды. Их много, они ярки, солнечны. Но я тороплюсь. Меня, очевидно, ждут. И, попрощавшись с художником, я иду разыскивать своих товарищей.
Наш фургон стоит около летней открытой сцены. Андрей и Николай уже заканчивают приготовления к сеансу. Когда я подхожу к ним, чтобы объяснить причину опоздания, Андрей предупредительно говорит:
— Оказывается, у тебя здесь знакомство? Если хочешь, мы справимся и без тебя. Это не так сложно.
— Конечно, — подтверждает Николай. — Я вполне могу заменить тебя на сегодня.
Л1не незачем больше идти к Дмитрию Ивановичу, но просто хочется побродить по усадьбе и я говорю:
— Да, у меня здесь знакомый художник.
— Иди, — отвечает Андрей. — Ты сегодня свободен. Может быть, возвратишься поздно, так я хочу предупредить, что постели нам приготовят на стеклянной веранде.
И вот я иду бродить по аллеям парка. В глубине его, за круглым прудом я вижу беседку, всю оплетенную яркозеленым плющом. Хочу войти, чтобы посмотреть внутреннее устройство. Но в беседке сидит парочка. При моем появлении молодые люди смущенно отодвигаются друг от друга. Девушка торопливо поправляет прическу. Я тоже смущен и, бормоча извинения, поспешно ухожу от беседки. Если мне попадется другая беседка, — я не зайду...
Целый час я брожу среди кустов и деревьев. Уже темнеет. Становится тихо. Кто-то пробежал по главной аллее, звеня колокольчиком. Потом я различаю далекий стрекот мотора. Значит, мои друзья начинают сеанс. Не пойти ли мне к ним? И я иду напрямик, сквозь заросли боярышника. Вдруг меня окликают. Ко мне приближается человек. В руках у него берданка. Очевидно, это сторож. Я называю себя и объясняю, как попал сюда.
— А не врешь? — спрашивает сторож, подходя совсем близко.
— Зачем же мне врать?
— Ну, ин, ладно Не угостишь ли курнуть?
Я даю ему папиросу. Закуривая, он освещает маленькое сморщенное лицо с редкими кустиками седых волос.
— Людям картину кажут, — говорит он, попыхивая папироской, — а наш брат, сторож, службу обязан справлять. — И вдруг, спохватившись, спрашивает: — Ты не испужался?
— Нет, — отвечаю я.
— На тебя-то я страху не напущал, потому что еще засветло, как с художником шел, приметил. А то не смотри, что стар, я беда, какой взыскательный. Чуть что — и ружьем попужаю.
Мы проходим мимо низенького каменного строения. Небольшие, узкие окошки заделаны толстой решеткой.
— Что это? — спрашиваю я у сторожа.
— Теперь-то? Кладовка. Грабли там, лопатки какие складываем. А у него-то была холодная.
— У кого?
— Да у генерала-то, прытка его возьми.
— У какого?
Сторож рассказывает, что эта усадьба в давние времена принадлежала какому-то генералу, предводителю дворянства.
— До чего сытый и румяный был генерал, — говорит старик, — просто ужасть. Собашник страсть какой. Специально собачьего повара содержал. А с народом у него разговор военный. Как что не по нему, сейчас же командует: «В холодную!» — ну, попросту говоря, в сарай вот в этот запрут, и не жалуйся... Да ведь это когда, — еще до революции было. Чего об этом и говорить-то... Да-кось я тебя еще на папиросочку разорю...
Раскурив папироску, сторож, видимо, считает себя обязанным что-нибудь рассказать и опять начинает рассказывать о генерале. Повествует он не спеша, с длинными отступлениями и вдруг неожиданно обрывает:
— А картина-то ваша кончилась, бишь, народ на спокой возвращается. Прощай покуда, мне службу надо справлять.
Он уходит, и маленькая суховатая фигурка его тотчас тонет во мраке ночи. С противоположной стороны к дому идут отдыхающие. Я вижу их темные силуэты, слышу грудной, приглушенный девичий смех.
Девушки уже напевают песенку из «Богатой невесты». На них светлые платья, и фигуры их кажутся легкими, стройными, как бы прозрачными.
Ночь удивительно теплая и душистая, как в июне. Такие ночи можно бродить напролет. Но я иду к дому, отыскиваю веранду и вижу три кровати. Это для нас.
Моих спутников еще нет, очевидно, задержались, убирая аппаратуру.
За стеклянной дверью веранды некоторое время еще стоит шум. Потом он стихает. Гаснут огни.
Вскоре приходит шофер.
— А где же Андрей? — спрашиваю я.
— Разве ты не знаешь его?..
На веранде, не освещенной луною, темно, и я не вижу, какое лицо у шофера. Но, по-моему, он мрачен. Его возмущает повеление механика. Некоторое время мы оба молчим. Потом я спрашиваю:
— Она получила твое письмо?
— Не знаю, — отвечает Николай. Он не расположен к беседе, поэтому молча раздевается и ложится спать...
А я никак не могу уснуть.
Тихо и лунно. Где-то совсем близко плещется Клязьма. Я встаю, одеваюсь и на цыпочках, боясь потревожить сон шофера, покидаю веранду.
К реке ведет деревянная лесенка с площадками, на которых устроены скамейки для отдыха. На берегу, под кручей, на большом, белом от лунного света камне сидит человек. Я подхожу ближе и узнаю своего механика.
— Ты один? — удивляюсь я. — Мы думали, что ты опять с какой-нибудь девушкой...
Механик некоторое время молчит, поднимает с земли маленький камушек, бросает в воду. Мы оба следим, как расходятся круги — сначала маленькие, потом они делаются все шире и шире, и, наконец, снова чиста и спокойна поверхность реки.
— Знаешь, — говорит Андрей, и в голосе его я слышу мягкие нотки откровенности. — Ведь нег ничего плохого в том, что поболтаю с девушками, провожу какую-нибудь домой... И когда поцелую.
Но я возражаю ему:
— Ты это делаешь легкомысленно, а девушка думает, что всерьез.
— Никто так не думает...
Мы опять замолчали. По реке у противоположного берега плывет лодка. Па ней огонь.
— Рыбу ловят, — сказал Андрей и, привстав, закричал: — Э-эй! Ловится ли?..
Звук его голоса прокатился над сонной Клязьмой и, повторенный эхом, замер вдалеке. В ответ с лодки сердито крикнули:
— Не ори, чорт, рыбу пугаешь.
Андрей засмеялся и, обращаясь ко мне, сказал:
— Поздно. Пошли спать!

6.
Повсюду кипит работа. На дорогах встречаются грузовики и подводы, наполненные свежим зерном. Его везут весело, с песнями и красными флагами, словно едут на праздник.
Нынешний год хороши хлеба. Говорят, что Павел Борисов, бригадир из Кубовки, собрал по 26 центнеров пшеницы с гектара. Андрей подсчитал, что это выходит по 156 пудов.
За Девичьей балкой к нам в машину попросился механик МТС.
— Подвезите, ребята, — сказал он.
— Далеко?
— До Городища, домой.
Механик был черен от загара и пыли. Он, видимо, Давно уже не брился и весь зарос рыжеватой щетиной. Oт его выцветшей парусиновой куртки густо пахло керосином.

— Полторы недели, как дома не был. Грязь смой, переоденусь и — снова в поля, — говорит он. — Зона большая, шестьдесят с лишним колхозов обслуживаем, и за всем доглядеть надо. — Механик рассказывал, что он все время мечется по району, следя за деятельностью тракторных отрядов, комбайнеров и машинистов, и ему совершенно некогда побывать дома, в семье.
— Жена глядит, глядит да расчет даст. Скажет: какой ты мне муж?
Он вынул трубку, набил ее табаком и, закурив, продолжал:
— Я поясняю ей, что, мол, на мне ответственность за весь тракюрный парк. А она свое: тогда бы, говорит, и женился на тракторном парке. Из армии, говорит, тебя два года ждала, а ты опять, как ясный месяц, — покажешься ненадолго, и снова жди-дожидайся...
Он покачал головой и умолк. Но, видимо, молчать было не в его характере.
— Ну, да теперь работать куда способнее стало. Крестьянский народ к машине привык. А раньше, — я-то давно по этому делу.— и смех и грех получался. Молотили мы как то хлеб в Суходоле. Движок у нас на солярке работал Смотрим, горючее на исходе. Посылаю одну колхозницу к председателю, говорю, пусть немедленно нам солярку доставит, а го остановимся. Побежала она, а мы ждем. Через час возвращается с бригадиром. Несут сковородку солянки и пол-литра вдобавок. «Вот, — говорит,— вам, товарищи, и солянка и для подкрепления. Только работу не прекращайте».
Она солярку с солянкой спутала. Ведь надо же...
Механик снова вынул кисет, набил трубочку, но не успел еше раскурить ее, как увидели мы велосипедиста, мчавшегося нам навстречу.
— Похоже, из МТС, — вслух подумал механик, вглядываясь в велосипедиста, и попросил:
— Остановите-ка на минутку.
Велосипедист уже поровнялся с нами и свернул на боковую тропочку, чтобы объехать фургон Это был еще совсем мальчишка, загорелый, беловолосый, и брови его напоминали два спелых колоса.
— Лёнька, ты куда? — крикнул ему наш пассажир, окончательно признав своего.
— Да я же за тобою, Иван Павлович. Директор сказал, чтоб ты немедля в Кубовку ехал. Звонили оттуда, что трактор встал.
— Ну, вот и побывал дома...
Механик, ругаясь, выбрался из машины.
— А мы ведь думали, ты в отряде Кулинычева, у Девичьей балки,— сказал паренек.
Механик, продолжая ругаться, забрал у паренька велосипед и, обращаясь к нам, сказал на прощанье:
— Вся жизнь в хлопотах да неприятностях. Плюнул бы на все, да уж ладно, поеду. А вы его, ребята, с собой захватите, — кивнул он в сторону паренька.
— Садись, довезем,— согласился Андрей.
— Жалуется, — усмехаясь, сказал паренек, — а жить без хлопот не может. Лютой на работу. У нас все эдакие. Вот только Разоренов весной нарушение сделал, да тут все из-за бабы одной получилось.
— Из-за бабы? — поинтересовался Андрей.
— Фактически. Он, понимаешь ли, Федя-то Разоренов женился аккурат перед пахотой. Из Левина взял невесту. Прожил недели две, а тут его «ЧТЗ» за тридцать километров в Кубовку посылают. Дело ответственное. Надо срок выдержать, потому и послали Федю, как самого лучшего. Он у нас три года подряд премии получал. Ладно. Пашет он там. В две сменки — и днем и ночью. И тут приходит к нему одна женщина из Левина, Меся-цева, и говорит: «Ты, Федя, пашешь тут, не щадя молодого здоровья, а жена твоя между прочим с учителем хороводится».— «Не может быть»,— возражает ей Федя. А Месяцева крестится и говорит: «Глаза лопни»...
Ну, тут он, конечно, не выдержал. Ночью оставил »рактор, попросил у председателя велосипед и тронулся в Левино.
— Застал их? — спросил Андрей
— А ничего там и не было. Месяцева-то сбрехала ему. Это уж такая обманная женщина. Однако Федя из-за нее пострадал. Чуть-чуть под суд не отдали. Строгим выговором отделался... От женщин для нашего брата одни неприятности, — заключил паренек, очевидно, повторяя чьи-то чужие слова.
Мы рассмеялись.
В Городище на краю села возвышалось новое кирпичное здание — ремонтные мастерские и гараж. В распахнутые настежь двери вырывался звон и скрежет железа. Стучал молоток, тяжело ухали кувалды. У самых ворот стоял трактор, возле которого деловито возились рабочие. Мы остановили фургон, поздоровались с ними и сели отдохнуть, покурить. Николай побежал в мастерскую. В пути мы потеряли пробку от радиатора, и шофер надеялся подобрать здесь что-нибудь подходящее.
Рабочие тоже присели закурить и заговорили о работе тракторных отрядов. Все хвалили тракториста Кулинычева.
— Его отряд у Девичьей балки работает? — спросил Андрей тоном человека, которому уже все известно.
— Там, — отозвались сразу несколько голосов. — Кулинычев там.
— Но все-таки Федя Разоренов обгонит Кулинычева, — сказал кто-то.
— Не обгонит, — возразил мрачный пожилой рабочий и сердито пошевелил лохматыми бровями.
— Это ты потому, дядя Митя, за Кулинычева стоишь, что он твой племянник, — горячо доказывал белобрысый паренек, приехавший с нами. — А ты объективно, в корень гляди...
Мы покурили и поехали, не дождавшись окончания спора. У Белясевских выселок нам встретился секретарь районного комитета партии Иван Петрович Баканов. В эти горячие дни уборки он на своей запыленной «эмоч-ке» колесил по району из конца в конец.
— Откуда едете, молодежь? — спросил секретарь.
Мы сказали, что вчера показывали кино в деревне
Гатихе.
— А ну-ка, ну-ка, что там в колхозе «Красная нива» закончили молотьбу?
— Это нам неизвестно, — ответил Андрей. — Мы к молотьбе не касаемся.
— К чему же вы касаетесь? — прищурился на Андрея Баканов.
— К кино.
— Так, — насмешливо проговорил секретарь и вдруг рассердился: — А что у вас на борту машины написано? Ну-ка, прочтите мне кто-нибудь.
— «Комсомольская кинобригада», — угрюмо прочел Николай.
— Комсомольская? Интересно! А у меня такого впечатления не создалось.
— Почему же? — обиделся Андрей. — Мы за хорошую работу грамоту получили. Ни одного пропуска не было...
— Это формальная сторона, — отмахнулся Баканов. — Комсомольцы должны во все вникать. Ко всему подходить по-хозяйски. Поймите, что вы не только киномеханики, а строители жизни. Не поймете этого — грош вам цена.
— Мы понимаем,— насупившись, сказал Николай.
— А как же на деле-то получается: самое главное сейчас в районе — уборка — вас не касается. У вас, видите ли, кино... Нельзя так, ребята. Надо сказать, чтобы вас на бюро послушали, помогли бы вам разобраться, что к чему.
— Да мы ведь стараемся, товарищ Баканов, — все еще оправдывался Андрей, но в голосе его уже не слышалось задиристых ноток.
— Вы, ребята, только входите в жизнь, — наставительно продолжал секретарь райкома. — Отцы ваши многое сделали для того, чтобы она была красивой и полной. Но вам предстоит сделать больше. Сразу беритесь за общее дело, вы в нем не посторонние. Вот хоть та же молотьба в какой-нибудь деревне Гагихе. Если идет она дружно и организованно, — это уже зернышко социализма. Не разбрасывайтесь этими зернышками. Помогайте их собирать...
— Это правильно, — подтвердил Николай.
— Ну, так, — заключил секретарь, —а куда же вы теперь направляетесь?
— В Левино, товарищ Баканов.
— В Левине комсомольская бригада на уборке отлично работает. Побеседуйте там с молодежью. Иногда, право же, и у колхозных ребят есть чему поучиться,— напутствовал секретарь, усаживаясь в свою пропиленную «эмочку».
Райкомовский шофер дал газ, и мы разминулись.
А день клонился к вечеру, и облачко, появившееся на горизонте, нежно розовело в теплых лучах августовского солнца. По дороге в золотой пыли мчались три грузовые машины, и на передней из них трепетал по ветру красный флаг.

7.
С полей уже убран хлеб. На токах гудят молотилки. Люди, работающие возле них, радостно возбуждены. Их лица густо покрыты пылью, только глаза горят да в широких улыбках сверкают белые, как кипень, зубы.
Левинские комсомольцы приходят на ток с красным знаменем. Это переходящее знамя райкома. Они говорят, что не отдадут его никому...
По клеверищам разостлан лен. Кое-где уже начали выпахивать картофель... А Мы всё ездим из колхоза в колхоз, только сеансы теперь начинаются раньше. На улицах по вечерам стало совсем свежо. Николаю прислали пальто из мягкой коричневой кожи. Оно очень идет к нему. Вот бы теперь поехать в Поляны!
Мы так и думали, что попадем гуда к празднику урожая, но все получилось иначе.
В Левине собрались стахановцы со всего района, и нас послали на этот праздник работников колхозных полей Вот почему мы не попали в Поляны.
Но случаются же такие удачи: вчера после торжественной части вечера, перед началом сеанса в левин-ском клубе мы увидели Настю Куликову. Оказывается, она тоже приехала на праздник. На ней была плюшевая жакетка и вязаный белый платок Она казалась веселой, а рядом с ней сидел молодой курчавый тракторист. Он угощал ее яблоками.
Во время сеанса наш Николай куда-то исчез, но потом вернулся и помогал нам.
Улучив минутку, я спросил у него:
— Ну, как, — твое письмо она получила?
— Не знаю, — ответил он.

Дальше я уж не стал расспрашивать, и некоторое время мы работали молча Потом он сказал:
— А тракториста этого я знаю. Он весною подшипники расплавил на «ЧТЗ*.
— Едва ли, — усоммился я. — Ведь тогда бы <»го не послали на праздник стахановцев
— Ты так думаешь?
— Да
— Ну, все равно. Зато каждый шофер может работать на тракторе, а трактористу до шофера еще далеко.
Больше он не сказал ничего...
Утром председатель левинского колхоза «Великое поле» Александр Кочетов, высокий моложавый мужчина, показывал гостям хозяйство артели Гости прошли по скотному двору, побывали на свиноферме, где в маленьких стойлах хрюкали розовые брейтовские поросята. Заглянули в склады, посетили электростанцию, кузницу, столярную мастерскую. Среди приезжих было много знакомых Все они гуртом ходили за председателем, степенно хвалили хозяйство, но при случае не забывали ввернуть словечко о том, что кое-что и у них в колхозах тоже имеется...
Был тут и Евсей Махов из Новоселья. Он хозяйским, оценивающим взглядом окидывал холеных жеребят, гладил по сытым спинам коров-ярославок. В бане, которую Кочетов с утра нарочно распорядился вытопить, Евсей попробовал краны с горячей водой, шумно потянул носом крутой, пахнущий дубовым листом парок и крякнул:
— Важно!
Все же, когда осмотр был закончен, Евсей не преминул заметить:
— А как же это вы, ребята, при такой жизни без сала существовать можете? Садик вам развести беспременно бы надо. А мы уж. так и быть, по-суседски молоди вам дадим, ну, и опытом поделиться, конечно, можем...
Обед для гостей был накрыт в большом зале нового колхозного клуба Две девушки r белых передниках разносили горячий борщ. Перед бортом гости пропустили по стопочке, а кое-кто успел хлебнуть и пораньше, поэтому за столом было шумно и весело. Один старик все порывался что-то кому-то доказать и повышал голос. Сидевший по правую сторону от него чернобородый, в синей ластиковой рубахе колхозник урезонивал:
— Ты ешь, ешь больше, Иван Константинович!
— Нет, постой, — кричал старик, — наша вся семья стахановская. Невестка, матушка, подтверди, — обращался он к полной, красивой женщине, сидевшей от него по левую руку. Женщина сердито, полушопотом говорила что-то.
— Знакомый мужик-ат, — пояснил нам Евсей Махов. — Это из Викулова. Работник — золотой, а на винцо слабоват. А водочка-то, она, соколы вы мои, ой, как сильна.
Кто-то из обедающих просил, чтобы дали деревянную ложку: «Этой-то весь рот обожжешь». Его подняли на смех — «это откуда такой появился?»...
За борщом появилось жаркое. Гости ели да похваливали искусство левинских поварих. Потом в зале убрали столы, пришли оркестранты. Кто-то предложил спеть песню, и она потекла широкой, могучей рекой. Глаза поющих были полузакрыты^ а на губах блуждали улыбки. Я замечал, что так поют все люди, когда они поют с чувством...
Незаметно подползли ранние осенние сумерки. Зажгли свет, и в зале стало уютней. Казалось, что собрались здесь не чужие люди из разных деревень, а одна большая семья, живущая одними интересами, где радость одного радует всех и горе одного — всех же печалит.
Вечером из города приехали артисты. Был концерт.
А у Андрея открылся еще один талант: он показывал фокусы и всех рассмешил. Дело дошло до того, что Александр Кочетов начал уговаривать его: «Оставайся, парень, у нас. Что тебе с машиной по селам ездить. Оставайся. Нам все равно не миновать киноустановку свою оборудовать. Механик понадобится».
Уезжали гости на другой день. Дальние — на машинах, на лошадях; ближние — пешком. Уехал кудрявый тракторист, ушла Настя Куликова.
Еще за обедом я заметил, что они переглядывались с Николаем, что порой по лицу ее пробегала не то лукавая, не то мечтательная улыбка. Но что означали эти взгляды, чему она улыбалась, — я не знаю.
Весь вечер я не видел Николая, а ночевали мы в разных помещениях. Только утром он забежал к нам и сказал:
— Ребята, давайте попозже поедем. А?
— Попозже так попозже, — согласился Андрей и спросил: — Ремонтом, что ли, хочешь заняться?
— Да надо бы, — смущенно пробормотал Николай. — Надо...
— Поможем.
— Нет, нет. Я уж лучше один. Вы только мешать будете.
— Один так один, — опять согласился Андрей.
Я вышел вслед за шофером, догнал его и, взяв под руку, спросил:
— Ну?
Он сразу догадался и ответил:
— Получила... Потом расскажу...
И убежал. Очевидно, затем, чтобы проводить Настю. Ведь до Полян тут всего каких-нибудь двенадцать километров.
Мне тоже захотелось побродить. Через первый прогон я вышел из улицы, свернул с дороги в притихшую рощу. Золото осени шуршало под ногами. На кочкаре краснела брусника. Надо мной пламенно трепетал осинник, желтели ветви берез и орешника.
Я медленно брел вдоль опушки. Было тихо. Только где-то, очень далеко дятел долбил кору и, словно отвечая ему, на колхозном дворе ритмично попыхивал дизель.
Выйдя на лесную дорожку, я услышал голоса. Они показались мне знакомыми. Так и есть: Евсей Махов шел под ручку с полеводом здешнего колхоза, орденоносцем Климентием Гусевым. Они шли, не торопясь, как идут люди, закончившие большую, трудную работу: дело сделано, и торопиться пока некуда.
Любопытство вспыхнуло во мне. Захотелось послушать, о чем говорят эти старики. Они остановились. Встал и я, хоронясь за ветвистым темноголубым кустом можжевельника.
— Он подошел ко мне, за руку поздоровался и так вот прямо сказал: «Спасибо, Климент Андреич». А я говорю: «Это Вам спасибо, Иосиф Виссарионович, и за награду и за то, что на правильный путь народ наш поставили»,— рассказывал Гусев.
— Нет, я не видал его,— сказал в свою очередь Махов. — Но от достоверных людей слыхать приходилось, что он, можно сказать, лично к садоводству приверженность имеет. Во время отпуска сам, говорят, в саду покопаться любит. Л это, брат ты мой, великое дело.
— Главное, больше всего меня удивило, что он по имени и отчеству: Климент, говорит, Андреич. Ты только подумай, Евсей,— по имени и по отчеству. Говорит — спасибо...
— Который человек к садоводству привержен, тот завсегда и к людям душой раскрывается. Это уж так.
— Двести миллионов народу у нас в государстве, и он каждого мало-мальски заметного человека отличить может.
— При нем и держава-то наша как сад неоглядный сделалась. Каких только нет в ней цветов.
— С прежним временем никак не сравнимо.
— Совсем другая пора.
— А как же? У меня вон Минька, младший-то мой, уроки намедни учил: «Веселая,— говорит,— пора, глазам очарованье»...
Я улыбнулся и вышел из-за куста.
— Не так, дядя Клим, ты спутал: «Унылая пора, очей очарованье»...
— А ты почем знаешь? — строго спросил полевод.
— Знаю. Это Пушкин писал про осень.
— Пушкин? — переспросил он. — Эка, хватился! — И, обращаясь к Евсею Махову, пояснил: — Пушкин! Так ведь он сто лет уж как помер. Жизни он нашей не видал, а то бы написал, как я говорил, по справедливости.
— Так бы и написал, — согласился Махов и спросил у меня: — Ты куда, сокол, шел-то?
— Да так, — ответил я, — гуляю.
— Ну, и гуляй себе. А мы, старики, что же тгбе за компания?..

Действительно, не стоило мешать их беседе. И я снова иду по засохшей траве, и снова золото листьев шуршит и звенит у меня под ногами. Гроздья калины рдеют на ветках. Шустрые синицы перепархивают в кустах...
Вот и кончилось лето... Освещенный закатом, идет наш фургон среди голых полей и поблекших берез. В небе проносится треугольник гусей. Откуда-то тянет дымком и печеной картошкой.
Дорога лежит вдоль берега Клязьмы. Река посинела от холода. Она приобрела какой-то матовый, свинцовый оттенок.
Осень, осень. Низко ползут серые, лохматые тучи, медленно падают листья берез. Порывистый ветер подхватывает их и кружит в воздухе.
— У меня это последний рейс,— говорит Николай.— В Полянах покупают новую полуторатонку, и я думаю пойти туда шофером.
— Договорился?
— Да, это уже решено.
«Вот и кончилось наше лето», — думаю я. — Николай уезжает в Поляны, Андрей полторы недели назад уехал в Москву, и мы получили от него короткую телеграмму: «Выдержал». Он все-таки хочет стать кинооператором. А я? Что буду делать я?
Говорят, в городском кинотеатре есть вакантное место механика. Я устроюсь туда. И, может быть, к нам в театр когда-нибудь зайдет одна черноглазая девушка, студентка медицинского техникума, ясная зоренька, алый шиповник в цвету...
Так я и сделаю.