Cтарый 4емодан
Именем родины
(Из тетради военных лет)
РАМОНЬ
В дни июльских боев под Воронежем туда с другого участка фронта был переброшен Н-ский артполк. До Ельца артиллеристы ехали поездом, потом выгрузились и дальше пошли через Задонск по шоссе.
Шли ночью. А ночи в том году были жаркие, душные. Люди задыхались от пыли. Кругом лежали серые, выгоревшие от зноя поля. В жесткой траве кричала какая-то птица, и крик ее был похож на человеческий голос, просивший: «пить, пи-ить»...
Порой над шоссе возникал прерывистый, ноющий звук немецкого самолета. Тогда поспешно гасились цы-гарки, прекращались разговоры, словно сверху могли их услышать, и люди с тревогой вглядывались в неверное темносинее небо. Но звук удалялся и пропадал. Все облегченно вздыхали.
Раза два колонну бомбили. Впрочем, все обошлось благополучно. Осколками убило лишь двух лошадей. Их выпрягли и оставили в кювете возле дороги.
К концу третьей ночи полк повернул с шоссе на проселок и на рассвете вошел в маленький раскинувшийся над рекой городок. Здесь остановились на отдых. Орудия, повозки,' машины разместились за городом в роше. Подъехала походная кухня. Стали готовить солдатский завтрак. В ожидании его утомленные бойцы прилегли, кто прямо на траву, кто на разостланную плащ-палатку
Командир 6-го орудия Андрей Сотников, высокий, сутуловатый мужчина лет тридцати с осунувшимся, серым от пыли лицом, сказал ездовому Хабибулину, чтобы тот получил завтрак и на него, а сам неторопливой походкой усталого человека пошел к городу.
Этот маленький, тихий, зеленый город привлек Сот-никова каким-то совершенно мирным уютом, от которого он уже отвык за долгие месяцы войны. Словно детством повеяло на него от заросших травой улиц, от крашеных палисадников и старых резных калиток.
До войны Сотников жил в Чернигове. Гитлеровцы сожгли этот город дотла. В Чернигове у него была семья — жена и двое детей: мальчик и девочка. Сотников оставил их в первый месяц войны, когда пошел в армию. Где семья теперь, он не знал, хотя надеялся, что Катя с детишками выбралась из Чернигова. Он разыскивал их, посылая десятки запросов в разные учреждения, ведавшие эвакуацией, но ответов пока не получил.
И все-таки он верил, что семья найдется, что он еще увидит и детей своих, и жену. Но как они будут жить, где обретут свой угол?
Сожженные и разбитые города, толпы измученных беженцев на дорогах, столбы дыма и пыли, вытоптанные поля, нервозная сутолока на вокзалах — все, что встречал Сотников за время войны, оставило в душе его тяжкий след. Ему уже казалось, что нигде нет такого места, до которого бы не дотронулась своей безжалостной рукою война.
И вдруг — этот незнакомый маленький город с тишиной палисадников, с прохладой реки...
Шел Сотников по тихим, только еще просыпавшимся улицам и вдыхал теплый утренний запах парного молока. Во дворах спокойно кудахтали куры. Белая коза паслась в переулке.
Один домик с голубыми наличниками был очень похож на его черниговский дом. Даже в палисаднике росли его любимые розовые мальвы и ползучие плетни тыквы зеленели вдоль изгороди.
На перилах крылечка, уже озаренных розовым солнцем, свернувшись в клубок, дремал серый котенок. Сот-никоз протянул руку, чтобы погладить его, но котенок быстро вскочил, выгнул дугою пушистую спинку и воинственно фыркнул.
— Глупый, — упрекнул его Сотников и, улыбаясь, пошел вдоль забора, из-за которого выглядывал куст бузины. Он намеренно задел плечом одну ветку, и на пыльную гимнастерку его упало несколько капель росы, сверкнувших на солнце маленькой радугой.
Он шел все дальше, из одного переулка в другой, и почему-то ему казалось, что он уже ходил здесь когда-то раньше.
Возле колодца он встретил девушку лет шестнадцати, белокурую, в ситцевом розовом платье. Ему захотелось напиться. И, припав к полному ведру сухими, потрескавшимися губами, он стал пить колодезную, показавшуюся необыкновенно вкусной воду, такую холодную, что от нее ныли зубы.
— Что это за город? — спросил он у девушки.
— Рамонь, — певуче сказала она.
И вдруг от этого незнакомого слова все заликовало в солдатской душе.
— Рамонь, хрустально звенели над ним жаворонки. Тонкой др^няшей рамонью пахли цветы в палисадниках, и даже трава у колодца была шелковистая, как слово «рамонь»...
Девушка достала из колодца еще ведро и, ловко перехватив его в левую руку, пошла домой, быстро мелькая бронзовыми от загара ногами и все оглядываясь на удивительного, нивесть чему улыбающегося солдата. Он смотрел ей вслед, видел, как расплескивается вода в ее полном ведре и как отрываются от него голубые, розовые, золотистые искорки капель.
В рощу, к месту привала полка, Сотников вернулся часа через полтора. Каша в котелке давно уже остыла, и Хабибулин, сытно позавтракав, дремал, прислонившись к дереву. Взглянув на Сотникова, обычно замкнутого, молчаливого, он, видимо, заметил в нем какую-то перемену и спросил:
— Что такое? Знакомого видел?
— Да, — засмеялся Сотников, — видел.
Вечером по холодку полк пошел дальше. Когда вышли на мост, Сотников еще раз оглянулся на город, унося его образ в своем сердце.
После, уже на позициях, в глинистых, тесных блиндажах, ночью, в короткие минуты затишья он не переставал думать об этом городе. Он твердо решил, что после войны переедет туда с семьей. Будет работать. Жить они будут в том домике с голубыми наличниками, возле которого растут мальвы. Нет, пожалуй, этот дом далеко от воды, лучше в другом, поближе к колодцу. Надо же, чтобы и детишкам было близко ходить в школу...
Он думал об этом основательно, представляя будущую жизнь со всеми се житейскими подробностями, как будто все уже решено и все совершенно ясно. Еще не зная как следует, что это за город, он уже полюбил его и думал, какие у него будут соседи, и какие цветы будут расти в палисаднике, и как хорошо будет пахнуть укропом в огороде за домиком.
В сентябре его ранило. В бессознательном состоянии Сотникова отправили на перевязочный пункт. Потом он попал на лечение в тамбовский госпиталь и там уже получил открытку, что жена его, Екатерина Ивановна Сотникова, с двумя детьми, эвакуированная из Чернигова, живет теперь в городе Котельниче Кировской области.
Он очень обрадовался этой открытке и немедленно написал жене большое, взволнованное письмо. Писал он о том, как тяжела для него была неизвестность и какие сомнения порой обуревали его. Но теперь все хорошо. Когда гитлеровцы будут разбиты и кончится эта война, они — Катя, дети и он — вновь соберутся все вместе и будут жить в городе Рамонь. Он с наивной восторженностью мечтателя рисовал им этот маленький город, в котором суждено возродиться их счастью.
В середине января Сотников выписался из госпиталя и опять получил назначение на фронт, но уже в другую часть, потому что его полк перешел на новый участок.
Возвращаться пришлось опять по той же дороге. Он подгадал так, чтобы попасть в Рамонь перед вечером и заночевать там, в городе, ставшем его мечтой. На попутных грузовиках Сотников добрался до того места, где нужно было свернуть с шоссе на проселок, и оставшиеся восемь километров до города прошел пешком.
Было снежно и холодно. Вдоль дороги стояли застывшие березы. Город еще издали показался ему безлюдным и хмурым. Ни одного дымка не поднималось над крышами. Когда же вошел он в улицы, то увидел холодные, пустые дома с выбитыми стеклами, сорванную и нелепо болтавшуюся вывеску парикмахерской, разбитый желтый киоск, в котором когда-то продавали квас. Па крылечках всюду лежал пухлый, нетронутый снег. Переулки тоже были завалены снегом так, словно здесь никто не ходил. Только по главной улице тянулась наезженная дорога. И он пошел по этой дороге. В центре города, возле будки, стоял пожрлой регулировщик. Широкоскулое, заросшее бурой щетиной мордовское лицо его было хмурым и неприветливым.
— Это что же? — глухо спросил Сотников и указал на развалины- ближнего дома.
— Осенью разбомбили, — ответил регулировщик.
Он рассказал, что осенью самолеты противника часто
налетали на маленький город, почти незащищенный, и сбрасывали бомбы на мирные улицы.
— Жители, конечно, ушли,— сказал регулировщик,— чего им здесь делать?
— Это верно, — согласился Сотников.
Они помолчали, каждый думая о своем, потом регулировщик спросил, нет ли у товарища табачку. Сотников протянул кисет. Так же молча они покурили. Медленно падал снежок и оседал на плечи, на шапку, на вещевой мешок, висевший за плечами у Сотникова.
— Что ж, ночуй у меня, — сказал регулировщик, — как-нибудь в будке устроимся.
— Нет, — вздохнув, ответил Сотников, — я пойду.
Шел Сотников в хмуром раздумье, плотно сжав губы, и все быстрее и быстрее становился солдатский шаг...
...Мне рассказывали, что зимой 1943 года, когда началось наше наступление на одном из участков Воронежского фронта и когда бойцы какого-то подразделения штурмом пошли на укрепления врага, среди них был высокий, сутуловатый человек, который шел прямо на огонь немецких пулеметов. Шел он через минное поле, через путаные спирали колючей проволоки, шел по глубокому снегу, неудержимый в своем стремлении наступать. И когда до вражеских окопов осталось совсем немного и в грохоте, пламени атакующие бегом рванулись вперед и закричали кто «Ура», кто «За Родину», этот человек закричал непонятное слово:
— Ра-амо-онь!
Он первый вскочил в окопы и бил, и колол врагов, и стрелял в тех, до которых не мог дотянуться, и все повторял одно слово:
— Рамонь!
Я думаю, что это был Сонников.
ВОСЬМАЯ АТАКА
Шестеро солдат отстаивали обгоревшее здание. Пули беспрерывно щелкали о кирпичную стену. Иные залетали в окна, и тогда было слышно их топкое пение. Порою из переулка, захваченного врагом, выскакивал черный приземистый танк, стреляя в дом из пушки. После нескольких выстрелов танк опять скрывался в переулке. Бойцы не уходили, отстреливались. По среди них уже были убитые и раненые.
Утром третьего дня в дом приполз старшина Бобыль-ков, принес патронов и хлеба. На разбитом полу, в простенке между проломами окон, лежали двое убитых. Третий, раненый, тихо стонал возле двери.
— Да-а! — протянул старшина, оглядев их. — Ну, все равно. Вашему подразделению приказано продержаться до завтрашнего утра, а там подойдет подмога.
— Понятно, — ответил старший сержант Цибеико, маленький рябой украинец, бывший тут за начальника.
Старшина снова ушел.
Днем солдаты отбили семь жестоких атак, и к вечеру после седьмого отчаянного натиска гитлеровцев в доме остались лишь двое: боец Горюхин и старший сержант Цибенко. Остальные были убиты. Раненый умер.
Цибенко, тяжело раненный в голову, сначала храбрился и еще сам замотал голову бинтом из индивидуального пакета, но потом ему стало хуже, он начал бредить: то шептал нежные, ласковые слова, то выкрикивал злые ругательства. Горюхин уложил его в уголок, подостлав свою шинель, и сказал:
— Вот так будет ладно. Лежи.
С .той стороны снова защелкали пули, и Горюхин понял, что гитлеровцы сейчас снова пойдут в атаку. Он метнулся к окну и дал короткую очередь из ручного пулемета, потом "перебежал к другому окну и, схватив лежавший здесь автомат, снова выстрелил. Перебегая от окна к окну, он стрелял, даже не целясь. Ему казалось, что, стреляя из разных отдушин, он обманет противника и немцы не догадаются, что в доме остался один чё-ловек.
Может быть, и в самом деле фашисты подумали, что в доме еще много русских: они не выходили из своих укрытий.
Горюхин успокоился и стал свертывать папироску. Но, свернув, не закурил ее: не было спичек.
— Война,— укоризненно проговорил он и покачал головой.
До войны Родион Горюхин был суздальским штукатуром, да не каким-нибудь простым, что умеют лепить стены, подравнять уголок или вывести наличники. Он обладал талантом мастера и вместе с артелью лучших штукатуров работал по лепным потолкам, фасонным карнизам. Этот труд был творчеством и, как всякое творчество, приятен и мил человеку.
На войне, где каждый шаг — разрушение, Горюхин страдал от этого. По разбитым, обвалившимся потолкам, по сожженным карнизам домов он угадывал их первоначальный облик, видел их такими, какими они стояли на мирных улицах, и ему было горько смотреть на то, как разрушается благородное дело человеческих рук. И, чем дольше он воевал, тем большим возмущением и яростью полнилась его душа. Он видел разрушение всюду, куда вступал враг, и привык ненавидеть врага всей страстью сердца.
Вот и в этом городе, до которого теперь докатилась война, глазом мастера он угадывал чудесную улицу и дома с затейливыми лепными украшениями, нал которыми трудились, может быть, его земляки — суздальскис4 штукатуры и каменщики. Но все это было уже разорено, и причиной разорения были те же захватчики. Стреляя в перебегающие согнутые фигуры чужих солдат или в показавшуюся над грудой камней темносерую каску, Родион шептал:
— Ах, звериные души, ах, демоны!
Дома, в Суздале, он был тихим человеком, и, когда по осени случалось в хозяйстве заколоть поросенка или даже зарезать курицу, Родион не мог этого сделать, приходилось просить соседа. И над ним даже посмеивались, что он такой робкий, а тут вот, на войне, он радовался, когда видел, что враг падал от его пули.
— Ага!—покрикивал он,—доворовался, волчья душа.
Сумерки наступали быстро. В углах разбитого дома
сгущались и, казалось, шевелились смутные тени. Горю-хину стало страшновато. Ведь он был один во всем доме, но и уйти отсюда Родион Горюхин не мог: ему стыдно было отступить с рубежа, в бою за который погибли товарищи.
Ближе всех к Родиону лежал убитый красноармеец Сычев. И Горюхин вдруг стал с ним разговаривать:
— Вот так-то, товарищ Сычев,— сказал он.— Раз до утра приказано держаться на рубеже, значит, надо держаться, потому что война — дело серьезное.
Горюхин вздохнул и, осторожно выглянув в бойницу, увидел, как на противоположной стороне площади мелькнула какая-то серая фигура. Вскинув автомат, он выпустил очередь и прошептал: «волчья душа!»... Гитлеровец грузно свалился. Потом, обращаясь снова к трупу Сычева, Горюхин сказал:
— Главное: им жизни не надо давать, товарищ Сычев.
Снаружи часто защелкали пули, рассыпалась торопливая дробь пулемета. Позади Горюхина, в коридоре, загремели, обрушившись, камни. Он оглянулся и увидел женщину.
— Пригнись,—крикнул Горюхин,— пригнись, глупая, убить могут.
Боец принял ее за санитарку из первой роты и сказал:
— Там вон, в углу, Цибенко, раненный в голову, погляди.
Женщина подползла в угол и торопливо стала перевязывать раненого. Тут, присмотревшись к ней, Горюхин вдруг увидел, что это вовсе не санитарка из первой роты, а совсем незнакомая женщина, и одета она была в серое драповое пальто, модно сшитое, но уже разорванное и запачканное.
— Ты откуда? — спросил он.
— Я здешняя,— ответила женщина и рассказала, что зовут ее Викторией, что муж се художник, на фронте, но от него вот уже четыре месяца нет писем, что во время бомбардировки у нее убило единственного сына.
— Пятилетнего,—горько вздохнув, сказала она.
— Ай, звериные души! — возмутился Горюхин и спросил: — А ты что же не ушла? Ведь гражданских за Волгу перевозили?
— Куда я пойду?—ответила женщина.—Я уж здесь...
Она указала на противоположную сторону площади,
где теперь в развалинах большого сгоревшего здания засели солдаты противника, и сказала, что там был ее дом.
— Так. Над подъездом-то вензеля, что ли, были?— деловито спросил Горюхин.
— Какие вензеля? — не поняла она.
— Ну, да, как бы сказать,— украшения алебастровые. Проще говоря,—барельеф.
— Ах, вы вон про что... Были.
— Я сразу понял. Хотя подъезд там вовсе разрушенный, но уголок сохранился. Я все гляжу и думаю: а ведь тут вензеля были.
— Нет теперь дома...
— Ничего, гражданка, отстроимся,— сказал Горюхин.— С войной кончим и отстроимся. Красивей прежнего. Народ сейчас по работе истосковался.
Женщина ему ничего не ответила.
С живым человеком Горюхину стало веселее и даже как-то смелее. Он сказал об этом Виктории.
— Давеча-то малость струхнул, а уйти совестно. Вот перед ними,—указал он на мертвых.
Так просидели они до рассвета всю тревожную ночи>. Горюхин изредка постреливал, но немцы ночью вели себя тихо. Только утром с их стороны снова раздалась частая дробь пулемета, и боец понял: сейчас пойдут...
Он проверил ручной пулемет, поближе придвинул запасные диски и потом протянул Виктории автомат.
— Стрелять-то умеешь?
— Нет,—созналась она.
— Как же это ты! — укоризненно сказал он.— Ну, ладно, тут дело нехитрое. Постигнешь.
Он показал, как нужно стрелять, и велел ей подползти к соседнему окну.
— Стреляй уж, куда попало. Все равно — лишь бы шум был.
— Хорошо,— сказала Виктория.
Началась восьмая атака. Немцы били по дому из трех пулеметов, и под прикрытием их огня поодиночке и кучками серые фигуры солдат стали перебегать площадь.
— Огонь! — сам себе закричал Горюхин и выпустил длинную очередь. Рядом с собой услышал он треск автомата и с каким-то исступлением еще раз крикнул:
— Огонь!
Он видел, как падали солдаты в шинелях мышиного цвета и как, огибая упавших, бежали другие и тоже падали, сраженные пулями. Ему вдруг стало очень жарко, со лба из-под пилотки струились крупные соленые капли пота, а во рту пересохло.
— Давай, давай, — не унимался он.
Пули грызли камень, взвизгивали над ухом, а он стрелял. Только раз он оглянулся, когда замолчал автомат, и Виктория беспомощно сказала:
— Не стреляет.
— Бери другой,— крикнул он и вновь отвернулся, чтобы следить за противником. Когда рядом снова затрещал автомат, он догадался, что женщина поняла его, и довольная мысль мелькнула у него в голове: «Двое— не один». И вдруг он ликующе выкрикнул:
— Ага, волчьи души!
Не выдержав огня, гитлеровцы отхлынули обратно в убежище, даже не успев утащить убитых и раненых. Но несколько человек все-таки успели прорваться к самому дому. Горюхин отложил пулемет и схватил ручную гранату из кучки их, лежавших в простенке.
— Вот! — крикнул он, бросая гранату через окно.
Раздался взрыв.
— Вот! — повторил он, бросая еще одну.
— Вот, — услышал он за своей спиной голос женщины, а там за окном взорвалась третья граната.
— Ты? — удивленно спросил он.
— Угу! — торопливо ответила Виктория. Она словно испугалась того, что сделала, и, точно оправдываясь, добавила: — Я посмотрела, как вы...
— Молодец! — похвалил он и выглянул в амбразуру. Перед самым домом корчился раненый. Шестеро лежали без движения. «Убитые»,—понял Горюхин. Только один воровато отползал, чтобы спрятаться за обломки фонтана.
— Стой, звериная душа! — крикнул красноармеец и выстрелил ему в спину. Тот, как полз, так и ткнулся лицом в разрытую землю.
Восьмая атака немцев была отбита.
— Закон,—устало улыбаясь, проговорил Горюхин и, отерев пилоткой раскрасневшееся, потное лицо, обратился к Виктории:
— Ей-богу, отстроимся! Все дома вензелями отделаем. Пусть глаз веселят.
— А сына-то мне никто не вернет,— тихо и горько сказала Виктория.
Они помолчали. Горюхин нахмурился и потом внушительно и сурово проговорил:
— А за кровь... за кровь они кровью ответят.
<<<---
