ИМЕНЕМ РОДИНЫ

Шло сражение под Белгородом. Командира взвода младшего лейтенанта Охапкина, тяжело раненного осколком мины в живот, торопились унести к санитарной машине. Жизнь едва теплилась в нем, как искра, которая вот-вот погаснет. Когда его укладывали на носилки, он попросил:
— Хлебникова.
К нему позвали сержанта Хлебникова, пожилого, тихого сибиряка.
Командир лежал бледный, осунувшийся и беззвучно шевелил обескровленными губами. Сержант наклонился над ним и, хотя не разобрал ни одного слова из того, что хотел сказать ему командир, он все же ответил:
— Понятно, не отойдем.
Командир перестал шевелить губами, закрыл глаза, словно задремал, и Хлебников приказал санитарам: «Несите».
Раненого унесли, а Хлебников остался командовать взводом.
Взвод стоял в том самом месте, где гитлеровцы хотели выйти к шоссе и куда направляли они острие своего удара. Здесь наступали танки, скрежеща железными гусеницами и выбрасывая из пушек далеко вперед снопы желтоватого пламени. Ползла пехота, то откатываясь назад, то вновь приближаясь. Артиллерия и минометы противника били без перерыва. Черная пыль клубилась над полем. Люди задыхались от этой пыли и зноя. Глохли от грохота. Хлебников удивлялся, как может простой человек все это выдержать.
Он был плотогоном на северной своенравной реке и, несмотря на молодость, случалось ему попадать на заторы, когда бешеная вода метала и рвала смоляные тяжелые бревна и ломала их, словно прутья. Здесь же бурный, гремучий поток огня и железа яростно рвался вперед, выбрав какое-то узкое горло и стремясь пробиться через него. Но люди, простые солдаты, такие же, как сам сержант Хлебников, стояли поперек пути этой лавы-, каждый раз отбрасывая ее, заставляя разбиться раньше, чем она докатится до окопа.
За три дня Хлебникову, как впрочем и другим, не удалось отдохну 1ь ни одного часа, и все время они были в центре большого сражения, где каждый час и с той и с другой стороны гибли сотни солдат и сложные, большие машины превращались в груды обгорелого, исковерканного металла.
Два раза вражеские танки подходили к самым окопам, и люди уже чувствовали на себе их дыхание: запах перегорелого масла и пороховых газов. Но танки снова откатывались, не в силах прорваться. Наконец, три громоздкие машины неуклюже проползли прямо над узкими щелями. Их пропустили. Но тут же велел танкам полетели из окопа гранаты и бутылки с горючей смесью Танки загорелись, а люди в окопах продолжали стоять.
Хлебников знал этих людей очень близко. Вон Коны-шев — токарь из Костромы, Вавилов—ложкарь, откуда-то из-пои Хохломы, Румянцев — муромский плотник, а Сатиков был студентом в Иванове и хотел стать учителем естествознания. Очевидно, у каждого из них были свои мечты и желания и свой особенный характер. Но Россия у всех у них была только одна. И в эти дни, здесь, на огневом рубеже, все они как-то почувствовали, что воюют не за свой узкий окопчик и не за этот изрытый снарядами обожженный рубеж, а за всю РоссшЬ...
Немного в стороне от окопов стрелкового взвода стояла батарея противотанковых пушек, и, как только солдаты противника показывались из-за пригорка, она открывала частый огонь. Уже девять танков стояли подбитыми.
«Если бы не батарея, смяли бы нас»,— подумал Хлебников.
Солдаты, чувствуя рядом огонь своих пушек, держались спокойней, уверенней, крепче. Но во второй половине дня девять бомбардировщиков, низко гудя, прошли над окопами и развернулись на батарею. Клубы лилового дыма, комки засохшей земли, обломки какого-то колеса взметнулись к горячему, исстрадавшемуся небу и медленно осели опять. Словно живая, вздрогнула степь и тяжко вздохнула. Где-то сбоку в четыре голоса застучали зенитные пулеметы. Резко ударила скорострельная пушка. Один из бомбардировщиков накренился и дугой пошел к земле, разматывая за собой широкую серую ленту дыма.
Но уже новая волна самолетов, так же низко гудя, накрывала окопы. Опять вперебой застучали зенитки. Опять тяжело застонала избитая степь. Хлебникова оглушило и присыпало жесткой землей, когда же поднялся он, то услышал выкрик:
— Пулеметчика насмерть...
— Петя, перевяжи меня,— просил кто-то хриплым, прерывистым голосом.
Хлебников понял, что сейчас начнется атака, и приказал приготовить гранаты.
«Ну, что же, пусть,— думал он,—пусть. Все равно, отсюда мы не уйдем. Мы здесь поставлены именем Родины...»
Вдруг он увидел перед самым окопом ветку желтого донника. Земля кругом него была перепахана и разворочена бомбами и не было живого места на ней, а донник каким-то образом уцелел и цвел, подымаясь над прахом и пылью. И оттого, что в этом цветке была жизнь, которая упрямо не хотела сдаваться, Хлебникову стало спокойней и легче.
Четыре танка перевалили через бугор и шли на окопы. Это были громоздкие машины с широкими башнями. В клубах пыли меж ними торопливо бежала пехота.
Сейчас, когда гитлеровцы знали, что батарея разбита, они шли особенно густо, заранее уверенные в том, что прорвутся через окопы к роще, а там уже выйдут на беЛЪе от щебня шоссе.

Танки неслись все быстрей и быстрей. Один из них развернулся, чтобы зайти с фланга. По кто-то из бронебойщиков выстрелил и попал в боковой башенный лист, прикрывавший баки с горючим. Броня «тигра» была здесь слабее. Пуля пробила ее, и танк загорелся.
Второй пошел прямо к гнезду пулеметчиков, намереваясь раздавить его своей тяжестью. Вдруг из окопа наперерез танку выпрыгнул студент Сатиков, прижимая к груди, как самое дорогое, охапку гранат. И ни Хлебников, ни кто другой еще не поняли, что хочет Сатиков сделать, как студент уже бросился под машину, в черное облако пыли. Раздался взрыв, и такое красное пламя ударило брызгами из-под танка, словно не гранаты разорвались там, а полное огня человеческое сердце брызнуло чистой пламенной кровью...
Два других танка, торопливо развернувшись, отошли к бугру и начали обстреливать из пушек то место, где, оглушенные, израненные, держались Хлебников и другие.
Один снаряд разорвался перед окопом Хлебникова. Сержант почувствовал, что задыхается от горячего смрада, и, падая, увидел какие-то круги, бешено вертящиеся перед глазами...
Ему показалось, что так пролежал он целую вечность, на самом же деле сознание быстро вернулось к нему. Он почувствовал сильную боль в пояснице, с трудом приподнялся, заметил подле себя мертвого пулеметчика, увидел, что от всего взвода в живых он остался один. А к нему уже бежали с пригорка немцы и что-то кричали. Он видел их вытаращенные, налитые кровью глаза и, охнув, подполз к пулемету.
Немцы не добежали каких-нибудь двадцати шагов, когда он подрезал их длинной очередью. Ему хотелось крикнуть:
— Все равно не возьмете!
И он крикнул, но только слабый шопот сорвался с губ его. Хлебников почувствовал, как слабеют его крепкие рабочие руки и как снова плывет все перед глазами, но в ту же секунду услышал он сзади себя нарастающий гул, словно железная волна, громыхая, перекатывалась по равнине. Хлебников оглянулся, увидел, как темной лавиной из-за рощи мчались наши тяжелые танки. Они прогремели немного левее его и передние уже достигли пригорка. Оттуда донесся гром и блеск розовых молний, словно столкнулись две железные стены.
За танками бегом поспевала пехота. Маленькая машина тянула длинноствольную пушку. Какой-то артиллерист подбежал к разбитым окопам и, увидев раненого сержанта, крикнул:
— Сколько вас здесь?
— Я здесь один,— ответил ему Хлебников,—Я... Один...
Потом подбежала девушка с санитарной сумкой и, осторожно приподняв его за плечи, стала обмывать окровавленное лицо. И вдруг опять в трех шагах от себя Хлебников увидел кустик желтого донника, который уцелел здесь, на израненной, обгорелой земле. В нем была жизнь, и она не хотела сдаваться, и нельзя ее было убить...