Произведения Александра Вельтмана (1800—1870), писателя, историка, учёного-археолога и этнографа, пользовались большой популярностью в 30—40-х годах прошлого века. Литературное дарование Вельтмана отмечали Пушкин и Белинский, Некрасов, Достоевский, Л. Толстой.
Роман «Сердце и Думка» (1838) играет особую роль в творчестве писателя, знаменуя переход от ранних романов фаптастнко-романтического плана к произведениям реалистического направления. Привлекая отчетливо выраженной гуманистической направленностью, роман демонстрирует в то же время характерные художественные особенности Вельтмана-прозаика: яркие зарисовки жизни русской провинции и столиц; причудливый сюжет с искусным переплетением фантастики и быта; меткие образные характеристики; юмор, то мягкий, то озорной; оригинальный, необычный язык, стиль и самый тон полусказочного повествования-притчи.

Содержание:
Мудрая фантазия сказочника. В. А. Кошелев, А. В. Чернов
СЕРДЦЕ И ДУМКА. Приключение
Часть I.
Часть II.
Часть III.
Часть IV.
Примечания.

МУДРАЯ ФАНТАЗИЯ СКАЗОЧНИКА

Представим себе невозможное.
Если бы предисловие к этой книге довелось писать самому Александру Фомичу Вельтману, он мог бы начать так:
«Писать предисловие трудно; сразу и не скажешь почему, но трудно... Предисловие обязано заинтересовать читателя (а порой даже и читательницу),— и не просто заинтересовать, а сделать прочтение книги необходимым для их дальнейшего существования. Оно должно преподнести любезному читателю (и конечно же, читательнице!) сумму преполезных и небезынтересных сведений, дающих пищу уму; сведений, которые могли бы в какой-то мере удовлетворить законную и вполне объяснимую любознательность их при встрече с именем, к нашему прискорбию, мало им знакомым или вовсе не знакомым. Мало этого: сведения сии должны быть изложены в удобочитаемой форме и с приятностию слога. Предисловие должно... да мало ли что oнo еще должно!.. Вот только не должно и не может оно заменять книгу, ибо в книге душа писателя, которая лучше всяких предисловий может познакомить его и с читателем, и тем более с читательницей!..»
Однако в данном случае обширное предисловие необходимо. Речь в нем пойдет об очень оригинальном, противоречивом, но, к сожалению, несправедливо забытом авторе. «Творчество Вельтмана еще мало исследовано...» — писала в 1929 году «Литературная энциклопедия». Мы могли бы повторить эти слова и сейчас. Еще не определено до конца место А. Ф. Вельтмана в литературном процессе XIX века, его роль в развитии русской литературы. Некогда его романы и повести пользовались огромной популярностью. Н. А. Некрасов в 1851 году включил имя Вельтмана в число «лучших наших повествователей и романистов... о которых не может умолчать критик, заговорив о современной русской словесности». Ныне имя А. Ф. Вельтмана забылось настолько основательно, что даже в больших курсах по истории русской литературы оно упоминается лишь вскользь.
С 1830-х по 1850-е годы Вельтман издал 15 крупных романов и два больших сборника повестей. Сегодня он даже историкам литературы знаком по преимуществу как автор романа «Странник» (переиздан в 1977 г.), «Саломея» (первый роман из цикла «Приключения, почерпнутые из моря житейского», переиздан в 1933 и 1957 гг.), нескольких повестей (переизданы в 1979 г.) и нескольких исторических произведений (переизданы в 1985 г.). Конечно же, современному читателю интересно далеко не все из большого художественного наследия писателя, и произведения Вельтмана не равнозначны по своей художественной ценности. Однако лучшие представляют собой интерес не только для специалистов, но и для самого широкого круга читателей. К таким произведениям относится и роман «Сердце и Думка», написанный без малого сто пятьдесят лет назад.
1
Будь тем, что есть,
Ходи без маски.
Люби не лесть,
А только ласки...
Не нянчи тело
И делай дело.
(А. Ф Вельтман. «Странник»)

Всякий рассказ о человеческой жизни принято начинать с начала. Итак: «У одного папеньки и у одной маменьки были две дочки. Точка». Нет... пожалуй, скобки, а в скобках надобно пояснить, что именно так начинает Вельтман свой роман «Саломея» — повествование о жизни и приключениях бывшего офицера Дмитрицкого, о его странной судьбе, о встрече с Саломеей Петровной Брониной и о странном чувстве, навсегда их соединившем: чувстве, переходящем от любви к ненависти и от ненависти к любви... Что же касается до «двух дочек», то сразу же после «точки» Вельтман заявляет: «Не об них дело»,— и продолжает разговор совсем о другом.
Будущий писатель родился в Санкт-Петербурге 8 июля 1800 года, в семье беспоместного служилого дворянина, выходца из Швеции, Томаса Вельдмана (который, приняв русское подданство, стал именоваться Фомой Федоровичем). Отец писателя прожил бурную жизнь: был и моряком, и армейским поручиком, и капитан-исправником в маленьком уездном городке Тотьме Вологодской губернии (где прошли первые три года жизни писателя), и квартирным комиссаром в Москве, и казначеем винного завода, и квартальным надзирателем,— но так и не смог достичь «степеней известных». Семья постоянно жила на грани крайней бедности.
Первоначальными воспитателями А. Ф. Вельтмана стали его мать, Мария Петровна (урожденная Колпаничева), жизнерадостная, красивая женщина и «великая говорунья», и денщик Фомы Федоровича, «дядька Борис». Александр, первенец в семье Вельдманов, отличался пылким нравом и большими способностями. В пять лет Мария Петровна научила его читать и писать. А дядька Борис, по воспоминаниям писателя, «был вместе с тем отличный башмачник и удивительный сказочник. Следить за резвым мальчиком и в то же время строчить и шить башмаки было бы невозможно; а потому, садясь за станок, он меня ловко привязывал к себе длинной сказкой, нисколько не соображая, что со временем из меня выйдет сказочник».
Сказочник из Вельтмана действительно вышел. В 1833 году, в одной из статей, посвященных проблемам романтизма, А. Бестужев-Марлинский так напишет о нем: «Вельтман, чародей Вельтман, который выкупал русскую старину в романтизме, доказал, до какой прелести может доцвесть русская сказка, спрыснутая мыслию...» Будущему писателю удалось получить неплохое образование — это при стесненном материальном положении, в котором находилась семья, было несомненной удачей. С восьмилетнего возраста он учился в лютеранских пансионах Плеско и Гейдена: туда он попал по недоразумению, принятый из-за фамилии за бедного ребенка из лютеранской семьи. В 1811 году отец определил его в Благородный пансион при Московском университете, в котором, однако, Александр проучился недолго: помешала война с Наполеоном. Мальчиком он стал свидетелем отступления русской армии из Москвы, бегства москвичей из разоренного города (Вельдманы добрались до Костромы), бедствий 1812 года... Возвращение в опустошенную и разрушенную Москву произвело на него сильное впечатление и имело большое влияние на его духовное развитие.
После бегства из Москвы семья Вельдманов разорена.
В карманах папеньки французски были руки, И в деле сем, по свойству своему. Стащили с нас они последнюю суму...— пишет юный Александр в стихотворном послании к графу Ф. В. Ростопчину, у которого семья искала покровительства и помощи. Уже в это время проявились разносторонние дарования будущего писателя: он свободно владеет несколькими языками, преуспевает в науках, играет на нескольких музыкальных инструментах (особенно хорошо — на скрипке), живо интересуется искусствами и литературой: пишет трагедию в трех действиях «Пребывание французов в Москве» и слывет между товарищами за даровитого поэта.
В 1816 г. Александра принимают в Московское учебное заведение для колонновожатых, основанное генералом Н. Н. Муравьевым и готовившее топографов, военных инженеров, артиллеристов. Воспитанники изучали . математику, геодезию, военные науки, историю, приобретали практические навыки в летних лагерях, получали прекрасное физическое развитие... Сохранились ученические тетради Вельтмана, где рядом с математическими выкладками — юнЪшеские стихи. Будущего писателя влекут к себе и поэтическая фантазия, и строгая наука. Так с тех пор в нем и жили вместе — ученый и поэт...
В ноябре 1817 г. Вельтман, выпущенный из училища в чине прапорщика, был прикомандирован к армии; в марте следующего года — отправился в Бессарабию для службы в военно-топографической комиссии. <Новая страна — новые чувства,— писал он в «Воспоминаниях о Бессарабии».— Я углублялся в горы и долы Бессарабии, как в таинственный дульчац (сладость). Все уже оделось зеленью, дышало маем; и я живо чувствовал разницу между правым и левым берегом Днестра. Кажется, что природные календари их рознятся целым месяцем; в Бессарабии — весна, а в Подольской губернии едва только показались ее вестники».
Пятнадцать лет жизни отдал писатель военно-межевой службе, ставши опытным офицером Генерального штаба. Проводя топографические съемки я рекогносцировку местности, он изъездил Бессарабию и Украину, почерпнув множество впечатлений для своей будущей литературно-ученой деятельности. Даже в межевые работы он вносит научно-исследовательский пафос. Так, в 1828 г. был напечатан его труд «Начертание древней истории Бессарабии».
Посреди служебных занятий и разъездов Вельтман продолжает писать стихи: место юношеских подражательных стихотворений занимают ныне сатирические описания быта Кишинева, романтические поэмы. Он сближается с офицерами, входившими в состав Южного общества, становится близким другом В. Ф. Раевского. Через 36 лет «первый декабрист», самовольно вернувшись из ссылки в Москву, на второй же день пошлет за своим старым товарищем, бывшим подпоручиком, ставшим действительным статским советником А. Ф. Вельтманом...
Появляясь в кишиневских салонах, Вельтман, по воспоминаниям И. П. Липранди, «не принимал живого участия ни в игре в карты, ни в кутеже и не был страстным охотником до танцовальных вечеров; но он — один из немногих, который мог доставлять пищу уму и любознательности Пушкина...». С Пушкиным Вельтман встречается еще в сентябре 1820 г. «Встречая Пушкина в обществе и у товарищей,— вспоминает он,— я никак не умел с ним сблизиться... я боялся, чтобы кто-нибудь из товарищей не сказал ему при мне: «Пушкин, вот и он пописывает у нас стишки». Потом они познакомились и сблизились. Вельтман, пишет Липранди, «безусловно не ахал каждому произнесенному стиху Пушкина, мог и делал свои замечания, входил с ним в разбор, и это не ненравилось Александру Сергеевичу, несмотря на неограниченное его самолюбие». Впоследствии, в 30-е годы, Пушкин н Вельтман перешли на «ты», и Пушкин обещал даже написать разбор первого романа Вельтмана «Странник»: «Обстоятельства заставили «го забыть об этом; но я дорого ценю это намерение»...
Под влиянием Пушкина были созданы и первые самостоятельные литературные опыты Вельтмана (написанные в середине 20-х годов, но опубликованные лишь в 1831 г.) —стихотворная повесть «Беглец» и драматическая поэма «Муромские леса». В последней есть «Песня разбойников», которую разбойники поют при встрече с новым товарищем:
Что отуманилась, зоренька ясная. Пала на землю росой?
Что ты задумалась, девушка красная, Очи блеснули слезой?.. Песня эта приобрела громадную популярность — и поют ее до сего дни.
Служебная карьера Вельтмана в 20-е годы шла довольно успешно. Блестящий топограф и неутомимый исследователь, он возглавляет съемки Бессарабии, быстро получает очередные чины, награждается орденами. В 1828—1829 гг. он принимает деятельное участие в русско-турецкой войне, отличается при форсировании Дуная, осаде Шумлы, в сражении при Кулевче. Вельтман горячо сочувствует этерии — освободительному движению греков, мечтает об освобождении балканских славян... Занимаемая им должность начальника Исторического отделения Главной квартиры армии позволяет ему проводить и научные исследования.
Однако Вельтмана все более влечет литература, все больше тянет к себе Москва. Там после смерти отца (в 1821 г.) остались на руках у опекуна младшие брат и сестра (мать умерла еще в 1816 г.). Там с 1830 г. началось печатание первого романа Вельтмана «Странник». Поэтому с окончанием войны писатель решает уйти в отставку. В январе 1831 г. он был уволен в чине подполковника и поселился в Москве.
2
Посылаю вам, сударыня, «Странника», которого вы у меня просили. В этой немного вычурной болтовне чувствуется настоящий талант. Самое замечательное то, что автору уже 35 лет, а это его первое произведение.
(Из письма Л. С. Пушкина к Е. М. Хитрово, 8 мая 1831 г.)
Свой первый роман Вельтман начал писать еще в Бессарабии. Отрывки его печатались в «Московском телеграфе»; затем в 1831 —1833 гг. тр» части «Странника» были напечатаны отдельным изданием. Творческая история романа подробно раскрыта Ю. М. Акутиным, подготовившим его к переизданию (М., 1977); он же подробно исследовал структуру этого не совсем обычного произведения.
Роман был написан в очень своеобразной манере — в виде «путешествия по географической карте», причем сам элемент «путешествия» служит автору лишь предлогом для бесконечных отступлений и рассуждений на всевозможные темы; оно становится своего рода рамкой для причудливых стилистических узоров... Действие разделено на 45 дней (по 15 дней в каждой части) и на 325 глав. Прозаический текст постоянно чередуется со стихотворными фрагментами. Сюжетом своим автор «играет», не скрывая этого. Иногда он намеренно «забывает» сюжет, и все повествование обращается в цепь отрывков, ничем, кроме авторской личности и авторских намерений, не связанных. Повествование ведется от первого лица: то от имени автора-повествователя, которого сменяет очередной рассказчик, то от имени героя произведения — Странника. Смены повествователей так же неожиданны, как и диалоги, то и дело возникающие между ними.
Такая форма, на первый взгляд близкая к романам Стерна (вызвавшим в России множество подражаний), была, однако, неожиданна и нова именно в силу особенностей дарования, ума и темперамента автора. Читателей привлек вельтмановский неподдельный юмор с налетом сентиментальности, его умение развертывать неожиданные приемы повествования (вместе с тем, откровенно показывая эти приемы), его переходы от спокойного рассказа к лирически-взволнованным отступлениям, к разговору с самим собою и с читателем, от прозы к стиху, от этнографического описания к юмористическим заметкам (вроде наводнения в Испании от пролитого на карту стакана воды)... В итоге получалась пестрая и многоплановая картина, объединяющая множество героев: боевых офицеров и солдат, крестьян и молдавских бояр, трактирщиков и бессарабских дам... На этом многоязыком фоне развертывается жизнь и духовные поиски молодого Странника, происходит становление его личности. «Собираясь в дорогу,— рассуждает Странник,— я еще должен осмотреть свое воображение. Подобного коня должно гладить, чистить и холить, кормить мозгом, а поить жизненными соками. Зато, едва только ногу в стремя... распахнулись крылья, хлоп задними ногами в настоящее... Глядишь,— уже он в будущем илн в прошедшем, на том или другом полюсе, на небе или под землей, везде и нигде,— чудный конь!» Фантазия Вельтмана прихотлива: она причудливо совмещает реальный и воображаемый план повествования. Фантазия носит автора по Бессарабии, рисуя события, сценки, лица, связанные с какой-либо географической ее точкой. Исторические и мифологические сюжеты переплетаются с реальными впечатлениями и событиями, и грань между действительным и выдуманным становится почти неощутима... Очень ярко передал это впечатление от первого романа Вельтмана Белинский: «В «Страннике» выразился весь характер его таланта — причудливый, своенравный, который то взгрустнет, то рассмеется, у которого грусть похожа на смех, смех — на грусть, который отличается удивительной способностью соединять между собой самые несоединимые идеи, сближать самые разнородные образы... «Странник» — это калейдоскопическая игра ума, шалость таланта; это — не художественное произведение, а дело и шутка пополам; вы и посмеетесь, и вздохнете, а иногда и освежитесь более или менее сильным впечатлением творчества. Как бы то ни было, по крайней мере, вы не утомитесь, не соскучитесь от этой книги, прочтете ее от начала до конца, без всякого усилия, и это, согласитесь,— большое достоинство. Много ли книг, которые можно читать без скуки, добровольно?»
Одним словом, роман «Странник» имел общий успех. П. В. Нащокин пишет Пушкину (в письме от 30 сентября 1831 г.): «Высокое воображение — поэт а ла Бейрон — а не записки молодого офицера». Пушкин, несмотря на то, что ему были чужды оригинальные приемы вельтмановской прозы, все же увидел в его романе замечательное явление, молодой русской словесности, указав в своем кратком, но очень метком отзыве и на «немного вычурную болтовню», и на признаки «настоящего таланта».
Первый роман создал автору завидную популярность, и Вельтман с начала 30-х годов публикует новые произведения практически ежегодно: «Рукопись Мартына Задека. МММСДХЬУШ год» (1833); «Кощей бессмертный, былина старого времени» (1833); «Лунатик» (1834); «Светославич, вражий питомец» (1835); «Александр Филиппович Македонский. Предки Калнмероса» (1836); «Виргиния, или Поездка в Россию» (1837); «Сердце и Думка» (1838); «Генерал Каломерос» (1840); сборники повестей (1836, 1837, 1843); «Новый Емеля, или Превращения» (1845)... С середины 40-х годов Вельтман начинает работу над огромной (из пяти романов) эпопеей русской жизни: «Приключения, почерпнутые из моря житейского»...
Одновременно Вельтман занимается и научной деятельностью: в печати появляется огромное количество его научных трудов по русской истории и мифологии славянских народов, по истории Скандинавии. Даже перечислить все его работы невозможно — настолько их много... Перевод «Слова о полку Игореве» (под названием: «Песнь ополчению Игоря Святославича, князя Новгород Северского», 1833), книги «О Господние Новгороде Великом» (1834), «Древние славянские собственные имена» (1840), «Варяги» (1840), «Достопримечательности Московского Кремля» (1843), «Московская Оружейная палата» (1844) и т. д. и т. п.
«Он принадлежит,— писал М. П. Погодин в некрологе Вельтмана,,— к числу тех московских типических тружеников, которые работают с утра до вечера в своем кабинете, никуда и никогда почти не выходят из дому, кроме случайных необходимостей, не знают никаких на свете удовольствий и всецело преданы своему делу. Подражателей им желать бесполезно, ибо могут ли найтись охотники корпеть над письменным столом или за книгами часов по 15-ти в день?..»
В 1833 г. Вельтмана избирают действительным членом Общества любителей российской словесности; в 1836 г.— членом Общества истории и древностей российских... В его доме по четвергам стали проводиться литературные вечера. Они проводились до самой его кончины. На эти «простые вечерние собрания друзей и знакомых хозяина и хозяйки» заходят М. Н. Загоскин, В. И. Даль, И. И. Срезневский, Л. А. Мей, А. Н. Островский, Н. В. Берг, Н. Ф. Щербина, В. В. Пассек, В. П. Горчаков и многие другие литераторы и ученые. Отзывы их о хозяине проникнуты глубочайшим уважением. И. И. Срезневский: «Вельтман — истинный поэт, мужчина прекрасный собою, со светлым, открытым лбом и блестящими глазами, пишет несравненно лучше, нежели говорит, но говорит умно, весело и задумчиво вместе, добр, прост, окружен книгами, беспрерывно работает, чем и живет...»
Н. В. Берг: «Сам Вельтман был человек в высшей степени милый и симпатичный... В нем, сверх литературного, известного всем читателям тех времен... таланта, таились еще и другие, скрытые от публики, таланты: он делал очень искусно из алебастра копии небольших античных статуй... Он играл довольно искусно на гитаре и еще на каком-то изобретенном им инструменте, название которого я не помню. Ум его был в постоянной работе: он все что-нибудь выдумывал, открывал».
В 1842 г. Вельтман смог, наконец, найти должность, отвечающую его склонностям. По ходатайству М. Н. Загоскина, известного романиста и директора Московской Оружейной палаты, он назначается помощником директора, а в 1852 г., после кончины Загоскина,— директором Оружейной палаты в Москве. Этот пост он занимал до конца жизни — до 11 января 1870 года. В 1854 г. он стал членом-корреспондентом Академии наук, в 1861 г.— членом-корреспондентом Русского археологического общества. Поздний период его деятельности посвящен активной научной работе.
Научные труды Вельтмана оцениваются специалистами весьма противоречиво. Современники были склонны вспоминать многие его анекдотические заявления: о том, что упоминаемый в «Слове о полку Игореве» Боян вещий — вовсе не Боян, а Ян («бо» — союз); о том, что имя Гомера произошло от «омиров», то есть певцов, ходивших по миру, и т. п. С другой стороны, позднейшие ученые-слависты много взяли от Вельтмана, от открытого им «сравнительного метода в объяснении отдельных предметов». Большое значение имеет, например, многотомный труд «Древности российского государства» (1849—1853), который Вельтман редактировал и для которого написал тома II, III и V. Наконец, для многих современников Вельтман остался ярчайшим примером литературного и научного подвижничества.
3
Воображение его было самое необузданное,
упрямое, смело скакавшее через всякие пропасти,
которые других устрашили бы, но не было такой
пропасти, которая устрашила бы почтеннейшего
Александра Фомича.
(Н. В. Берг)

Все современники в один голос говорят о фантазии, о воображении как об определяющей черте таланта Вельтмана, писателя и ученого. Его творческий путь был отмечен печатью самобытности, глубочайшего своеобразия. Пушкин обратил внимание на то, что свое первое самостоятельное произведение Вельтман выпустил уже в достаточно зрелом возрасте. Между тем еще в 1817 г. писатель составил рукописное «Собрание первоначальных сочинений Александра Вельдмана», но даже и не попытался его опубликовать. Он «молчал» 13 лет, а легенда о его плодовитости возникла именно потому, что многое было написано, но не публиковалось. К этому времени уже вполне определилось своеобразие его как художника.
Вельтмана-поэта не соблазнило модное «байроническое» направление. Вельтману—историческому романисту оказался чужд тип «вальтер-скот-товского» романа. Как-то в стороне оказался он и от социальных мотивов, когда, после Гоголя, они оказались весьма распространены в произведениях «натуральной школы». Он никогда не увлекался ни новейшими немецкими теориями, ни философскими поисками... Миросозерцание Вельтмана-писателя было предельно простым и ясным. Добро и зло для него выступали по преимуществу в их несложной, первичной форме: это было наивное миросозерцание народной сказки. Став писателем, он взглянул на свою общественную роль как на роль сказочника, а на свою художническую психологию посмотрел с точки зрения «дядьки Бориса»-, «...он меня ловко привязывал к себе длинною сказкой...» М. П. Погодин удивлялся: «С живым, пылким, часто необузданным воображением, которое не знало никаких преград, и с равною легкостию уносилось в облака, даже и за облака, или опускалось в глубь земли, переплывало моря и прыгало через горы, Вельтман страстно был предан историческим разысканиям в самом темном периоде истории. Там романтическое воображение его гуляло на просторе; он был, как говорится, в своей тарелке и, колонновожатый в молодости, указывавший полкам их позиции перед сражением и квартиры после сражений, он остался тем же колонновожатым и в старости».
Такая установка, неподходящая для историка, оказалась очень естественной для писателя. Вельтман даже писал специальные статьи в защиту своего авторского приема. На упрек, который критика сделала ему за отсутствие внутреннего содержания в исторической драме «Ратибор Холмо-градский» (1841), он отвечал, как и положено сказочнику: критики «искали главной мысли и не нашли; сознаюсь, я не развивал какой-нибудь односторонней страстишки какого-нибудь изобретенного романического лица»...
После «Странника», воображаемого «путешествия по географической карте», Вельтман окунулся в мир «баснословной» русской старины, переосмысливая «вальтер-скоттовские» традиции исторического повествования, ставшие популярными в русской литературе после выхода в свет романа М. Н. Загоскина «Юрий Милославский» (1829). Вельтман противопоставляет этой модной традиции свою концепцию исторического романа. Его роман «Кощей бессмертный» имеет подзаголовок «былина старого времени»: роман сСветославнч, вражий питомец» — «диво времен Красного Солнца Владимира». Подзаголовки эти — не формальны: романы построены на темах народных сказаний, поверий, фольклорных и летописных легенд... Сказания, легенды, поверия не введены в повествование «внешне» (как в романах Загоскина, Лажечникова, в «Князе Серебряном» А. К. Толстого) — это не просто сцены гаданий или колдовства. Легенда становится основным материалом для писательского воображения, движущей силой всего повествования.
Композиция романа «Кощей бессмертный» имеет, по удачному выражению Белинского, «прыгучий характер». Предания, истории, легенды, сменяющие одна другую, вклинивающиеся одна в другую... Одна из частей повествования — предание о нескольких поколениях рода Пута-Заревых: от богатыря Олега Путы и новгородской боярышни Свельды до владельца села Облазны на Днепре Олеля. Это предание прерывается «гротескной феерией» о похождениях последнего богатыря этого рода Ивы Олельковнча. Нелепости реального мира принимают в сознании героя Вельтмана форму сказочных ситуаций.
Ива Олелькович подменяет жизнь мечтой — ив этом проявляется его неожиданная душевная сила. «Как хороша, как сладостна, как роскошна мечта!— восклицает Вельтман.— Между жизнью и мечтой есть большое родство, и потому уметь жить и уметь мечтать — две вещи, необходимые для житейского счастья». Мечта и действительность создают две ипостаси вельтмановского повествования, в котором сплетаются и перебивают друг друга быль и небывальщина, необыкновенные чудеса и пошлая обыденность. «...Из-за плеч Кощея,— пишет советский литературовед В. Ф. Пере-верзев,— выглядывает лукаво лицо польского пана красавца Воймира. Самый слог романа — и тот лукаво двоится, выглядит хитрым оборотнем. Вельтман и на язык перенес игру двупланностью прошедшего и настоящего, фантастического и реального. В современный язык он вдвигает лексику и синтаксис русской древности...» Подобного рода историзм был новостью в русской литературе. В другом романе на историческую тему — «Светославич, вражий питомец» — эта двуплановость становится еще более нарочитой. Наряду с историческими персонажами — князьями Ярополком, Владимиром, конунгом Эриком — в романе действуют Царь-Девица, русалки, царь Омут, Бабушка-повитушка, а в основе сюжета лежит романтическая «ситуация двойников»: «питомец» нечистой силы Светославич, как две капли воды похожий на князя Владимира, вступает в борьбу с ним...
Воображение автора строило самые фантастические ситуации. В этом была сила Вельтмана, которую великолепно понял Белинский, восхитившийся «Кощеем бессмертным»: «Талант Вельтмана самобытен и оригинален в высочайшей степени; он никому не подражает, и ему никто не может подражать. Он создал себе какой-то особенный, ни для кого не доступный мир; его взгляд и его слог тоже принадлежат одному ему. Более всего нам нравится его взгляд на древнюю Русь: этот взгляд — чисто сказочный и самый верный... Он понял древнюю Русь своим поэтическим духом и, не давая нам видеть ее так, как она была, дает нам чуять ее в каком-то призраке — неуловимом, но характеристическом, не ясном, но понятном». Этот же разгул воображения определил и недостатки произведений Вельтмана. Приведенное выше суждение о Вельтмане-художнике Белинский заканчивает так: «Все последовавшие за «Кощеем» романы Вельтмана были ознаменованы талантом и достоинством, но все они ниже лучшего его произведения — «Кощея бессмертного». Плодовитость Вельтмана быстро породила устоявшееся мнение читателей о типе «вельтмановского романа», романа, основанного на «сказочности», на воображении, романа, который уже по типу своему оказывался лишенным всякой целостности. Ошеломляющая пестрота, сложность содержания, многочисленные отступления «в сторону» и прочие «излишества», явившиеся неотъемлемой частью поэтики вельтмановского повествования, произвели в конечном итоге обратное впечатление. «Легкость слога» Вельтмана казалась многим критикам «чрезмерной»; его талант — чересчур «игривым»; в произведениях Вельтмана находили и недостаточную «отделку», и «отсутствие строгости автора к своему труду». Белинский, хваливший писателя за «уменье очерчивать отдельные характеры метко и выпукло», в то же время порицал его за «туманность и неопределенность в вымыслах н характерах»...
«Вымыслы» Вельтмана действительно кажутся необычными. В романе «Александр Филиппович Македонский. Предки Калимероса» он, например, рассказывает о судьбе молдавского «капитана де-почт», который состоял в родстве ни более ни менее как с Александром Македонским и Наполеоном Бонапартом (Калимсрос — буквальный греческий перевод фамилии Бонапарт). В основе романа — картина путешествия во времени на «гиппогрифе», своеобразной «машине времени»...
В «Рукописи Мартына Задека» дается еще одно путешествие — в идеальное государство середины XXXV века (3448 год). Здесь Вельтман отталкивается от распространенных в его время социально-утопических повествований: «Год 2440-й» Л. С. Мсрсье, «Сон» А. Улыбышева, «4338 год» В. Ф. Одоевского... Элементы утопического повествования причудливо соединяются здесь с авантюрным сюжетом о том, как морской разбойник и авантюрист Эол захватывает власть в стране...
В романе «Лунатик» рассказывается история «невропата» Аврелия Юрьегорского, который в патриотическом порыве возвращается в захваченную французами Москву. Повествование, однако, осложняется важным моментом: Аврелий страдает сомнамбулическим раздвоением личности и соответственно наделен способностью совершать чудесные поступки...
В романе «Генерал Каломерос» действующим лицом является Наполеон. Не государственный деятель Наполеон, а частное лицо: Бонапарт, вершащий историю, становится одновременно и никому не известным «генералом Каломеросом», влюбившимся в русскую девушку Клавдию и мечтающим о тихой семейной идиллии... В каждом из этих фантастических повествований Вельтмана есть, как видим, яркое философское начало; в центре каждого из романов стоит раздвоенный, сложный по своей психологической организации герой, «душу» которого Вельтман пробует исследовать, «разанатоми-ровать» ее.
Раскованность фантазии рождала фантасмагории.
Читатель принял их и зачитывался ими.
Белинский, отрицательно отозвавшийся о романе «Предки Калимеро-са», в конце своего отзыва не преминул заметить: «Но эта шутка написана мило, остро, увлекательно, очаровательно; читая ее, и не видишь, как перевертываются листы, и только с досадой замечаешь, что близок конец».

4
Дитя мое, мысль моя! кто тебя создал?
не я ли? но часто ты мне непослушна,
и дерзость твою я могу наказать лишь
своею печалью!
(Л. Ф. Вельтман. «Эскандер»)

К концу 30-х годов в творчестве Вельтмана происходит некий перелом, выразившийся прежде всего в использовании другого художественного материала, изменении тематики его произведений. Исторический, этнографический, фантастический материал, на котором строились ранние романы писателя, постепенно уступает место реальной действительности, современному русскому быту. В этом отношении творчество Вельтмана развивалось в русле общего движения литературы 40-х годов, в которой окончательно победило реалистическое направление.
Но и в эпоху «физиологического очерка», «натуральной школы» Вельтман идет особым, оригинальным путем. Тяготея в конце 30-х —50-е гг. к реалистической форме повествования, к формам бытового романа, он и здесь намечает особые, «вельтмановские» линии его развития.
Появляются его новые романы и повести: «Виргиния, или Поездка в Россию», «Неистовый Роланд», «Ольга», «Сердце и Думка», «Приезжий из уезда, или Суматоха в столице», «Карьера», «Наем дачи», «Новый Емеля, или Превращения»... Но наиболее ярко особенности социально-бытового романа Вельтмана проявились в цикле из пяти больших романов, известном под заглавием «Приключения, почерпнутые из моря житейского».
Традиционный взгляд, что в «Приключениях...» Вельтман «изображал крайне неестественные, невероятные происшествия как вполне возможные в современной русской действительности» (Л. H. Майков), оспорил еще В. Ф. Персверзев, показавший в своей большой статье о писателе, что этот цикл — «высшее достижение Вельтмана».
«Приключения, почерпнутые из моря житейского» создавались Вельтма-ном на протяжении 25 последних лет его жизни.
Первый роман цикла — «Саломея» (1846—1848) изображает запутанный столичный и поместный быт, то неспокойное «море житейское», через которое пробираются авантюрист поручик Василий Дмитрицкий и дочь крупного чиновника, прекрасная и самовлюбленная Саломея Бронина. Их волнения, взлеты и падения завершаются решением искать смысл жизни в полезном труде и вере.
В следующих романах главные действующие лица становятся эпизодическими, и наоборот. «Чудодей» (1849—1856), по определению Ю. М. Аку-тина, «роман-водевиль, оригинальное травести», в котором сама комическая неразбериха, «карнавальный хоровод» обличает загнивший мещанский быт русского общества. «Воспитанница Сара» (1862) —роман о незаурядной девушке, которая не может выбраться из пут развращающего столичного «бомонда» и становится содержанкой. «Счастье-несчастье» (1863) — о «добрых душах», ищущих счастье в столичном круговороте и оказавшихся на краю гибели. «Последний в роде и безродный» (конец 60-х г.) — роман, оставшийся неопубликованным; в нем писатель сделал попытку отобразить духовную и социальную ломку человека в «расшатавшейся» русской жизни пореформенной эпохи... «Приключения, почерпнутые из моря житейского» стали единой, цельной и целостной картиной российской действительности 1830—1850-х годов.
Талантливый бытописатель, Вельтман видит в человеческой истории одно «море житейское» с его бесчисленными превратностями и вечно подвижными берегами. Исторические эпохи, словно волны, набегают друг на друга; сталкиваются и смешиваются народы, племена, семьи; жизненные пути героев пересекаются — и тут же расходятся, зыбкими и изменчивыми становятся их социальные роли: авантюристы, приживалы, откупщики разбойники, армейцы, чиновницы, обедневшие аристократы и богатеющие мещане, странники, беглецы, игроки, любители приключений...— пестрый мир!
«В море житейское впадают разные реки и потоки, вытекающие из гор, озер и болот, образующиеся из ливней и снегов и так далее. У каждого народа — свое море житейское, у одного оно авксинское, у другого — эвксинское, белое, черное, красное, синее и т. д. Из числа случайных потоков, впадающих в описываемое нами море, был...» Собственно, таким вот «случайным потоком» является любой из изображаемых писателем персонажей. «Случайный» человек, «случайное» семейство, «случайное» сообщество...— а что дальше? Этот вопрос особенно тревожит Вельтмана и будет тревожить всю русскую классическую литературу.
Талант Вельтмана в 50—60-е годы развился в полную силу, проблемы, им поднимавшиеся, становились все серьезнее,— а читатель потихоньку забывал о нем... Когда в 1863 году вышел четвертый роман цикла «Приключений...» («Счастье-несчастье»), критик журнала «Библиотека для чтения» только пожал плечами: «В наше время романы пишутся, чтобы поставить разные вопросы,— и вдруг среди них наивнейший роман тридцатых годов».
Нужно было время, чтобы осознать серьезность «наивного» Вельтмана.

5
Не правда ли — хороший писатель,
бойкий, точный, без преувеличений.
Он иногда лучше Гоголя,
(Л. //. Толстой о Вельтмане)
(в передаче А. М- Горького)

В последнее время в литературоведении все чаще ставится вопрос о Вельтмане как о «предтече» тех художественных открытий, которыми прославилась русская литература последующих эпох.
Еще Ап. Григорьев сопоставил Вельтмана и A. H. Островского по способу создания картин быта в художественном произведении («новость быта»). П. И. Мельников-Печерский признавал сам, что в преимущественном интересе к определенным сторонам русского быта, в воссоздании «экзотических» сторон русской жизни он идет за Вельтманом.
Сопоставимы Вельтман и Н. С. Лесков: оба «чрезмерные писатели», оба мастера русского слова, представители своеобразной языковой системы.
Вельтман и Л. H. Толстой. У них — сходная оценка войны и похожая философия истории; близкое по типу соединение художественных элементов повествования и философско-публицистических отступлений.
Вельтман и Андрей Белый. Ряд прозаических произведений Вельтмана выполнен в традициях ритмической прозы и напоминает романы А. Белого «Петербург», «Москва», его «Воспоминания».
Вельтман и Михаил Булгаков. Причудливый гротеск, живая фантазия, занимательность, яркое единение романтического и реалистического, самого уродливого быта и самых возвышенных идеалов, остросатирического и откровенно фантастического, когда в пределах единого художественного мира сосуществуют Нелегкий и Роман Матвеевич, Воланд и Берлиоз...
Но чаще всего имя Вельтмана вспоминается рядом с именем Ф. М. Достоевского. Вопрос о нем как о ближайшем предшественнике Достоевского возник еще в исследованиях 1930-х годов (3. С. Ефимова, В. Ф. Перевер-зев). Сопоставляя творческую манеру обоих писателей, литературоведы приходят к выводу о несомненной близости ряда элементов их художественных систем. Масштабы художественного дарования Вельтмана и Достоевского (как и большинства названных выше писателей), конечно же, различны: в подобных сопоставлениях речь идет лишь о том, что в творчестве Вельтмана зарождалось нечто подобное творческим устремлениям Достоевского. Достоевский сам, кажется, это ощущал и потому пристально интересовался вельтмановским наследием: например, он (вместе с Л. Н. Майковым) собирался издавать оставшийся в рукописи роман Вельтмана «Последний в роде и безродный». Намерение это, к сожалению, не осуществилось, и роман не издан до сих пор...
Достоевский и Вельтман сопоставимы еще в одном отношении. Критика оценивала их только что выходившие произведения чаще всего настороженно; читатели — восторженно. Холодно встретила критика появление в 1838 г. романа Вельтмана «Сердце и Думка». В то же время сохранился восторженный отзыв об этом романе одного из читателей. Понятно, что оценка профессионального критика и читателя не равнозначны, но в данном случае вряд ли можно упрекнуть читателя в отсутствии художественного чутья.
Читателем, оставившим восторженный отзыв о романе «Сердце и Думка», назвавшим его лучшим произведением Вельтмана, был молодой Достоевский.

6
Пусть каждый день и каждый час
Вам новое добудет.
Пусть добрым будет ум у вас,
А сердце умным будет...
(С. Маршак. «Пожелания друзьям»)

Мы не знаем, был ли знаком автор приведенных строк с романом Вельтмана «Сердце и Думка», но содержание вельтмановского произведения является, в сущности, детальным развитием той мысли, которая так ярко выразилась в классическом стихотворении Маршака.
Вельтман-писатель причудлив, как причудлива сказка. Порой эта причудливость настораживает, заставляет подозревать какой-то розыгрыш... <:В руках писателя,— замечает он в «Страннике»,— все слова, все идеи, все умствования подобны разноцветным камушкам калейдоскопа. То же самое всякий перевернет по-своему, выйдет другая фигурка, и — он счастлив, ему кажется, что он ее выдумал». Но за внешней причудой и игрой вдруг просвечивается глубокая мысль, полная тревоги за человека, стремящаяся помочь человеку, взывающая к нему: «Был ли ты человеком в продолжение жизни?.. Сказал ли тебе хоть один человек от чистого сердца: ты добр!..»
Подобная двойственность и подобная игра составляет основу поэтики романа «Сердце и Думка», занимающего в творчестве Вельтмана особое место. Он создавался писателем в 1838 г., и именно с него начинается своеобразный перелом в его творчестве: попытка соединить романтические, фантастические мотивы с ярким изображением русской действительности 30-х годов. Эта попытка вполне удалась писателю, и роман «Сердце и Думка» оказался свободен от некоторых недостатков его более ранних и поздних произведений: с одной стороны, от легковесности, необработанности формы, и с другой — от излишнего натурализма (элементы которого присутствуют в позднейших «Приключениях, почерпнутых из моря житейского»). В отличие от других романов Вельтмана «Сердце и Думка» имеет довольно законченный и разработанный сюжет. Это рассказ о судьбе некоей прекрасной девушки Зои, «Сердце» и «Думка» которой были чудесным образом разлучены. Точнее, это рассказ о приключениях глупого «Сердца» и недоброй «Думки»... В основе сюжета лежит мысль о разладе в сознании человека: между разумным и желаемым, между чувством и расчетом, между минутным настроением и большой жизненной целью. Начинает Вельтман, как всегда, необычно:
«В некотором царстве, в некотором государстве, не дальнее место от Киева, на реке Днепре, стоял городок, и жил в нем богатый помещик Роман Матвеевич с боярыней своей Натальей Ильинишной и с единородной дщерью Зоей Романовной». Так могла бы начинаться сказка или исторический роман из «баснословных» времен. Но нет: действие развертывается не в фантастических далях пространства и времени, а в очень близкой к читателю действительности: сначала в маленьком провинциальном городке под Киевом, потом в Москве и Петербурге — в «большом свете»... Да и герои взяты, что называется, «из-под носа»: провинциальные помещики, не весьма богатые, городские «правители», армейские офицеры, игроки в карты, светские жуиры и волокиты, составляющие тот быт, который мы условно привыкли именовать «гоголевским».
А что касается сказки — то есть и сказка: к услугам читателя и Ведьма, и Нелегкий, и Буря великая, и картина шабаша нечистой силы на Лысой горе в Иванову ночь... Но, как у хорошего сказочника, у Вельтмана чудесное всегда мотивируется реальным. Порой это чудесное приобретает характер иносказания, позволяющего доступнее объяснить противоречия жизни действительной. Зоя Романовна, сообщает автор, «всем бы хороша, уж лучше и быть нельзя, да вот, точно как будто кто-нибудь ее смолоду сглазил: думает то, а делает другое; хочет ласковое слово сказать, а скажет задорное; хочет как бы поглаже, а выходит коробом; наливает в меру, а течет через край; затеет нарядиться — смотришь, перерядится; где улыбнуться, а она надуется. Не проси — обидится, попроси — рассердится; хочешь угодить — выходит назло»... Как будто специально создана она для необыкновенных приключений!
Другое действующее лицо — князь Юрий Лиманский, сосед Зои Романовны. Не просто сосед, а друг детства, влюбленный в Зою до гробовой доски. Не просто влюбленность, а взаимная любовь... Но кто же в этом свете умеет чувствовать просто так, сообразуясь со своим умным сердцем и добрым умом! Зоя не была бы Зоей, если бы ее несчастный характер не создал преград почти непреодолимых на пути к собственному счастью... А где разлад — там нечистая сила: уж это само собой разумеется!
И вот из-за вмешательства инфернальных сил...
Впрочем, вряд ли стоит в предисловии пересказывать сюжет романа. Остановимся лишь на некоторых частностях, чтобы помочь читателю воспринять роман, внешне очень незамысловатый, а на деле — и сложный, и мудрый.
Разлад между разумным и желаемым, считает писатель, особенно страшен в современной российской действительности. К ней Вельтман относится с грустной иронией: «Теперь и покорно просим устарело, и покорно благодарю не в моде; только мое почтение разъезжает в праздники по улицам само или рассылает на извозчике свое имя, отчество и фамилию: его угощают теперь стулом да красным словом...» Большой петербургский «свет», например, очень нравится холодному Северному ветру: «И сказать нельзя, как хорошо! Бесподобно как холодно! Холодный ум, холодное рассуждение, холодная красота, холодное сердце, чувство, душа; холодный расчет и холодные приемы... Бесподобно!» Где уж тут выжить горячим человеческим страстям! Сама современная действительность гротескна и причудлива: тут, собственно, ничего и не надобно выдумывать. Вот, например, знаменательное событие: бал в честь именин Зои Романовны. С него вроде бы и начинаются происходящие в романе приключения: «Шарканье, здравствованье, поклоны и еще поклоны, поцелуи в уста, приседанья, пожатие руки, рекомендации, чиханье, сто лет жизни, сто тысяч годового доходу, не прикажете ли табачку, покорнейше благодарю; новое и поношенное, талия под мышкой, талия ниже живота, крахмал и обручи, волоса собственные, накладные и шелковые, гребенки резные и обложенные бронзой, и прочее, и прочее, и прочее, и все, что составляет провинциальный живой калейдоскоп, на который смотрит, вытаращив глаза в окно, со двора и с улицы вся чернь городская и — ахает». Какая живая и емкая картинка скрывается за одним этим перечислением.
Роман, причудливо соединивший фантастику и действительность, написан в шутливой манере, с присущим Вельтману юмором, иронией, сарказмом. Но эта шутка всегда имеет глубокую философскую основу.
Так, в «Сердце и Думке» впервые в творчестве Вельтмана возникает мотив его позднейших произведений: жизнь человеческая есть бесконечное блуждание средь волн моря житейского; а волны эти часто сбивают человека с пути, заносят неизвестно куда: к чужим берегам, к чужим судьбам... «Если человека выбить из седла, согнать с пути, который вел его к цели жизни,— в исступлении горя он мстит свое несчастие или сам на себе, или на других, или ни на ком не мстит, предаваясь воле судьбы и ее приговору начать новый путь, новую цель надежд и желаний. «Я заблудился,— говорит он сам себе,— то был не мой путь, он вел не к моему счастию».
А где тот путь, который приведет-таки к счастью? Рассуждения Вельтмана пессимистичны: действительность гнусна, а мечта...— что мечта! Разве может мечта укрыть от бурь житейского моря? И вместе с тем в этом грустном мире мечту заменить нечем... «Хотя здания мечты, основанные на надеждах, внушенных собственною мыслию, не так прочны, как заложенные на постороннем внушении надежд; хотя это карточные домики, однако же и карточный домик может очень долго простоять, если не дуть на него»...
Но попробуйте-ка сохранить карточный домик от всех житейских ветров! Тут ведь и Бури великой не понадобится: любой Нелегкий может играючи разрушить его. Кстати, о Нелегком... Он превращается у Вельтмана из «беса-проказ-ника» народной сказки в очень сложный, философски заостренный образ. Способ действия его состоит в том, что Нелегкий проявляет все негативные стороны человека: скрытое недовольство чем-то или кем-то превращается его усилиями в открытую неприязнь, опасение за свою карьеру перерастает в манию преследования... В этом отношении Нелегкий близок Черту из романа Достоевского «Братья Карамазовы». У них, например, сходный взгляд на жизнь. Черт Ивана Карамазова сетует: «...Единственно по долгу службы и по социальному положению я принужден был задавить в себе хороший момент и остаться при пакостях. Честь добра кто-то берет всю себе, а мне оставлены в удел только пакости. Но я не завидую чести жить на шаромыжку, я не честолюбив...» Подобным же образом рассуждает и Нелегкий: «Я не честолюбив и не искателен; притом же величина ничего не значит... из одного человека можно больше сделать, чем из мильона голов; один в мильон раз лучше мильона: одного можно так раздуть, что он в состоянии будет съесть полчеловечества». Для Черта Ивана Карамазова тоже одна праведная душа «стоит иной раз целого созвездия — у нас ведь своя арифметика»...
Поэтому не случайно черт средней руки Нелегкий частенько высказывает мысли, которые волновали и самого Вельтмана, и позже Достоевского, которые и нас волнуют. Он, например, выдвигает план, который может помешать развитию человечества: «Одно средство: сбить их сомнением в истине понятий; народить разногласных систем и сделать истину не одностороннею, не двухстороннею, но многостороннею, чтоб каждый человек имел свое собственное понятие и сам сомневался в нем; завидовал бы понятиям других и вместе противоречил им». Но ведь из того, что человек не признает единых моральных норм общества, а создает собственные нравственные критерии, рождалась и раскольниковская идея «убийства по совести», и карамазовское «все позволено»...
Вельтман, как видим, умеет шутить, и усмешка его наполняется подчас глубоким философским и нравственным смыслом. Тут есть над чем задуматься и нам. «Сердце и Думка» — «переходный» роман Вельтмана, создававшийся в тот период, когда от вымышленных исторических, утопических и фантастических ситуаций писатель вступал в «море житейское» и переносил в реальное повествование опыт сказочника, опыт своей мудрой фантазии. Соединение легенды и быта придавало его роману особенный характер иносказательности. Не для всех современников она оказалась понятной и не все сумели оценить ее по заслугам. После 1838 г. роман «Сердце и Думка» ни разу не переиздавался...
Александр Фомич Вельтман был очень добрым человеком и свою большую душевную доброту умел переносить в творческие создания. Он мог бы в своей «докучной сказке» присоединиться к пожеланию Маршака из цитированного выше стихотворения: Вам от души желаю я,

Друзья, всего хорошего.
А все хорошее, друзья,
Дается нам недешево!
В. А. Кошелев, А. В. Чернов