Аннотация:

В книгу вошли дневниковые записи за период 1862—1866 годов. В это время будущий основатель анархизма в России служил в Восточной Сибири и путешествовал по Забайкалью и Маньчжурии.

Содержание:
А. Аникин. «Я сделал все, что мог...»
ДНЕВНИКИ
Тетрадь № 1.
Тетрадь № 2.
Тетрадь № 3.
Тетрадь № 4 .
Тетрадь № 5 .
Тетрадь № 6.
Тетрадь № 7.
Тетрадь № 8 .
Тетрадь № 9 .
КОРРЕСПОНДЕНЦИИ ИЗ ВОСТОЧНОЙ СИБИРИ
На пути в Восточную Сибирь.
Из Восточной Сибири.
Поездка из Забайкалья на Амур через Маньчжурию.
Примечания.
Список сокращений, принятых в примечаниях.
Список мер и весов, употребляемых П. А. Кропоткиным.
Дневники.
Корреспонденции из Восточной Сибири .
Именной указатель.

Если интересуемая информация не найдена, её можно Заказать

«Я СДЕЛАЛ ВСЕ, ЧТО МОГ...»

Вспомнил почему-то князя Кропоткина (знаменитого анархиста). Был у него в Москве. Совершенно очаровательный старичок высшего света — и вполне младенец, даже жутко.
Иван Бунин. Окаянные дни
...истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное.
Евангелие от Матфея. Глава 18, 3
Петр Кропоткин... Две картины, две сцены прорезаются сквозь дымку десятилетий трудной российской истории.
...Белокурый восьмилетний мальчик в нарядном костюме, украшенном драгоценными камнями, дремлет на коленях будущей российской императрицы. Он утомлен музыкой и многолюдьем грандиозного костюмированного бала в искрящемся тысячами свечей громадном зале московского Дворянского собрания...
...Убеленный сединами восьмидесятилетний старик—всемирно известный революционер, крупнейший теоретик анархизма, писатель и ученый — доживает последние дни в нетопленном, темном и голодном доме. Нет дров. Последний раз только за их доставку сотрудники местного исполкома взяли 67 тысяч рублей — чтобы расплатиться, пришлось распродать и без того немудреный домашний скарб. Нет керосийа, и потому приходится сидеть в темноте. Нет необходимого больному молока, белой муки, манной крупы, картофеля... Город Дмитров, холодный январь лихого 1921 года... Две точки, два полюса одной удивительной судьбы.
Вглядываясь в этого замечательного человека, не перестаешь удивляться чрезвычайному разнообразию, многогранности его натуры, какого-то совершенно невозможного, казалось бы, в одном человеке сочетания разных личностных типов, несводимых обычно природой в одно целое. В нем соединилось несоединимое: трибун, бунтарь-вития, страстно желающий современному ему миру полного и безусловного разрушения, и пытливый кабинетный ученый, стремящийся постигнуть тайны мировой гармонии, смелый путешественник-натуралист и завсегда-
5
тай тихих залов научных библиотек, светский, блестяще образованный князь-аристократ и идейный нигилист-демократ, зарабатывающий на жизнь физическим трудом, трезвый мыслитель, глубоко постигший природу власти и государства, и наивнейший идеалист-мечтатель, страстный проповедник свободы человеческой личности, последовательный противник государства и создатель казарменно-коммунистической утопии.
Полноте, воскликнет иной читатель, а возможно ли такое? Нет,— думают и думали многие, среди которых был и молодой Ленин. По собственному признанию, всматриваясь в своего старшего брата Александра, склонившегося над микроскопом, он думал: «Нет, не выйдет из брата революционера... революционер не может уделять столько времени исследованию кольчатых червей»*.
Да, возможно,— ответил бы Ф. М. Достоевский, глубже других проникший в бездонную человеческую душу, во всех своих произведениях утверждавший неисчерпаемость и универсализм человеческой личности.
Насколько же распространен был в России XIX века такой психологический тип? Какие причины вызывали к жизни людей со столь широким диапазоном личностных проявлений? Какие условия делали это возможным?
Конечно же, таких людей, как П. Кропоткин, во все времена рождаются единицы — чрезвычайная личная одаренность, в известном смысле исключительная жизненная судьба тому причиной. Поэтому, с точки зрения степени, глубины развития вроде бы полярных личностных наклонностей Кропоткин почти уникален. Широта же его интересов, известная универсальность интеллекта и образования — т. е. базовые, исходные условия, необходимые для того, чтобы такая личность состоялась,— эти его черты весьма характерны для культурных людей России прошлого века.
Современному человеку могут показаться странными и даже невозможными многие факты, судьбы и характеры XIX века. Разве не удивителен, скажем, генерал-губернатор Восточной Сибири, помогающий бежать за границу из ссылки во вверенном ему крае опасному государственному преступнику Михаилу Бакунину (граф Н. Н. Муравьев-Амур-ский), или императрица, приглашающая в преподаватели к своему сыну — наследнику-цесаревичу — К Д. Кавелина, известного своей дружбой с «грозой» императорской России, лондонским отступником — А. И. Герценом (Мария Александровна — супруга Александра II)? Возможно ли, чтобы крамольный роман Н. Г. Чернышевского, написанный в камере Петропавловской крепости, роман, воспитавший не одно поколение революционеров, увидел свет, пройдя официальную цензуру, еще до

* Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине.— Т: 1.— М., 1979.— С. 216.
6
выхода его автора из каземата? А его соузник — Д. И. Писарев стал «коноводом российских нигилистов», не выходя за ворота «русской Бастилии», ибо статьи сотрудника «Русского Слова», написанные под сумрачными тюремными сводами, самым что ни на есть легальным путем отправлялись в редакцию радикального журнала, а оттуда начинали свое триумфальное шествие по стране, «растлевая мозги всероссийского юношества». Бывший литератор-политкаторжанин мог дослужиться в те времена до генерал-майора (В. А. Обручев), а родной брат казненного цареубийцы поступить в университет, не испытывая никаких ограничений в правах (В. И. Ульянов).
При внешней несвязанности этих и многих подобных фактов между собой вырисовывается, однако, вполне определенная картина некоего особого социального климата, при котором государственная власть еще не полностью утрачивает культурные черты, а нравственная личность не всегда опасливо сторонится государственных структур. Талантливый поэт не обязательно умирает с голоду, перебиваясь случайными переводами, а крупный писатель не безусловно обречен на многолетнее замалчивание. В тогдашней России было возможно, чтобы М. Е. Салтыков-Щедрин был вице-губернатором, а И. А. Гончаров — цензором, Д. И. Менделеев — учителем гимназии, а поэт Ф. Сологуб — автором гимназического учебника по геометрии. И это в стране, действительно страдающей от вопиющих контрастов роскоши и нищеты, праздного эпикурейства и жесточайшей эксплуатации, высочайших взлетов культуры и духа и массовой безграмотности, предрассудков и невежества.
Возникает вопрос: какое отношение имеет все это к нашему герою? Как связано оно с уникальной разносторонностью его натуры? Да самое прямое, ибо Кропоткин был в известном смысле рожден именно этим климатом. В иных условиях формирование души, интересов и наклонностей сначала мальчика, юноши, а потом молодого офицера шло бы совсем по-иному.
Действительно, не окажись в московском княжеском доме студента-гувернера Н. П. Смирнова, привившего мальчикам вкус к литературе, истории, русской словесности, не получи Петр Кропоткин глубокого гуманитарного образования ввоенном учебном заведении (наравне с блестящими знаниями в области математики и других точных наук), не попади затем выпускник Пажеского корпуса под начало образованного, широко и либерально мыслящего генерала Б. К. Кукеля — губернатора Забайкалья, предоставившего своему подчиненному не только собственную библиотеку с полным собранием всех запрещенных изданий Герцена, но и возможность работать в Сибирском отделе Русского географического общества, председателем которого этот генерал являлся, не получи, наконец, выпускник Петербургского университета, бывший офицер, а к тому времени чиновник Министерства внутренних дел Петр Кропоткин разрешения на поездку в Швей-
7
царию — тогдашнюю Мекку русской революционно настроенной молоде-жи, где будущий анархист познакомился с Арманом Россом (М. П. Са-жиным), 3. К- Арборе-Ралли и другими русскими бакунистами, членами Юрской (анархистской) федерации Интернационала, коммунарами-эмигрантами — Бенуа Малоном и другими революционерами, характер и судьба нашего героя были бы иной.
Но остановимся на минуту: не слишком ли мы увлеклись общими рассуждениями, забыв, по-видимому, что перед нами конкретный документ — дневник юного путешественника? Думается, нет — ибо этот дневник (прочитавшие, надеюсь, согласятся) есть не только фиксация путевых наблюдений и впечатлений. Это в не меньшей степени и слепок с души, это очень личный, почти интимный оттиск мыслей, настроений и переживаний автора. В нем, как это ни покажется странным, учитывая молодость писавшего и его последующую длинную жизнь, отразился, в известном смысле, готовый человек, человек, готовый к поступку, к честному и мужественному поиску своего места в грядущей жизни. Обратимся же к истокам судьбы и взглядов этого человека,.. ибо иначе от нас ускользнет нечто весьма существенное и ценное, что стоит за внешне безыскусными страницами его «Дневника».
Родился Кропоткин в семействе особом. «Он принадлежит,— писал один из его близких друзей-революционеров,— к высшей русской аристократии: фамилия князей Кропоткиных — одна из немногих, проис-' ходящих по прямой линии от Рюриковичей, и потому в кружке Чайков-цев, которого Кропоткин был членом, ему говаривали, бывало, шутя, что он имеет больше прав на российский престол, чем нынешние Романовы, которые, в сущности, чистокровные немцы»*.
Был ли аристократизм Кропоткина лишь импозантной чертой биографии будущего революционера или это обстоятельство наложило какой-либо значимый отпечаток на его характер и взгляды? Представляются существенными в этой связи два момента.' Во-первых, князь Кропоткин был в высшей степени, если так можно выразиться, типичным дворянским революционером. Я имею в виду в данном случае со-циально-психологический, а не классовый (связанный с принадлежностью к одному из трех известных этапов русского революционного движения) аспект этого сугубо русского явления. В известном смысле аристократ-революционер есть итог развития русской элитарной дворянской культуры. К Сергею Волконскому и Михаилу Бакунину, к Софье Перовской и Александру Герцену, к Петру Лаврову и Петру Кропоткину, а к последнему, может быть, в наибольшей — «классичес-ской» степени, применимо известное изречение-каламбур, приписываемый Ф. В. Ростопчину: «В Европе революционеры — это кучера, которые

* С т е п н я к-К р а в ч и н с к и й С. М. Поли. собр. соч.— Пг., 1917.— Т. 2.— С. 44.
8
хотят стать графами, а в России — графы, желающие превратиться в кучеров». В этом остроумном замечании схвачена характерная черта целой полосы в развитии русской политической культуры, на протяжении целого века впитывавшей и переплавлявшей в единую амальгаму эгалитарные идеи европейских просветителей и мирские православно-коммунистические убеждения русского крестьянина, жертвенную психологию кающегося российского дворянина и народническую теорию цены прогресса и долга образованного меньшинства перед народом. В этом плане аристократизм Кропоткина отнюдь не случаен.
И второй аспект: он касается сути аристократизма как социального явления и выработанных им нравственных норм поведения. Лучшие из аристократов интегрировались в определенный тип личности, наиболее ярко проявившийся на переломе судеб российской государственности. Характерно, что осознание этой черты аристократии совершилось в русской культуре спустя по крайней мере полвека после упразднения этого слоя как такового. Вот как определяет его современный прозаик: «Принято полагать аристократию изнеженной, нежизненной, неприспособленной, не переносящей лишения и трудности, не способной к труду. Между тем, в высшем понимании, аристократизм и является высшей формой приспособленности и самой жизненной формой. Потому что именно тот, кто все имел, способен, не теряя духа, все потерять; именно тот, "кто владел, может знать, что не в том, чтобы иметь, дело. Тот, кто не имел, не может не иметь, потому что хочет иметь. Истинный аристократизм не хочет иметь, а имеет как данность. Теряя, он знает, что владел тем, что ему, не входя в обсуждения, полагалось. Он привык не входить в обсуждение насущных житейских вопросов и поэтому мог вырабатывать в себе качества «как таковые». Теряя все, он может полагать, что не теряет своего аристократизма, сохраняя эти свои «как таковые» качества. Поэтому-то они и могли... удивлять стойкостью, терпеливостью, достоинством, то есть именно приспособленностью, потому что подлинный аристократизм — это способность обойтись без всего и до конца сохранить себя»*.
Мне кажется, что именно эти родовые черты во многом способствовали в долгой и сложной жизни Кропоткина тем частым высокоидейным и высоконравственным поступкам, которые составляют главное обаяние его личности.
Итак, у полковника и георгиевского кавалера князя' Алексея Петровича Кропоткина и княгини Екатерины Николаевны (урожденной Сулимы — дочери генерала, героя войны 1812 года) 27 ноября 1842 года родился сын. Петр был четвертым ребенком в семье. Когда три года спустя умерла от чахотки их 34-летняя мать, старшему из детей — Николаю было 11 лет.

*Битов Андрей. Пушкинский дом.— Новый мир.—1987.— № 10.—С. 51.
9
Маму Петр почти не помнил, но ее влияние на жизнь сына было, однако, очень значительным, более мощным, чем отцовское. Удивительно добрая, мягкая, уравновешенная женщина, Екатерина Николаевна оставила по себе благодарную память. Спустя много лет Петр Алексеевич так напишет о ней: «Мать моя, без сомнения, для своего времени была замечательная женщина. <...> Все знавшие ее любили ее. Слуги боготворили ее память. <•••> Все мое детство перевито воспоминаниями о ней. Как часто где-нибудь в темном коридоре рука дворового ласково касалась меня или брата Александра. Как часто крестьянка, встретив нас в поле, спрашивала: «Вырастите ли вы такими добрыми, какой была ваша мать? Она нас жалела, а вы будете жалеть?» «Нас» означало, конечно, крепостных. Не знаю, что стало бы с нами, если бы йы не нашли в нашем доме среди дворовых ту атмосферу любви, которой должна быть окружены дети. Мы были детьми нашей матери; мы были похожи на нее; и в силу этого крепостные осыпали нас заботами, подчас... в крайне трогательной форме. Мы не знали матери. Она рано покинула нас, но память о ней прошла через все наше детство и согрела его. Ее не было, но память о ней носилась в нашем доме, и, когда я теперь оглядываюсь на свое детство, я вижу, что я ей обязан теми лучшими искорками, которые запали в мое ребяческое сердце»*.
Как много значат в жизни человека первые детские впечатления! Не в этой ли уникальной обстановке кроется та поистине неистребимая вера будущего анархиста в добро, безудержная, часто наивная уверенность в победе светлых сил альтруизма, гуманности и любви в человеческом обществе? Не эти ли «лучшие искорки, запавшие в ребяческое сердце», не давали погаснуть в душе Кропоткина трогательной и неизменной вере в неизбежность победы разумных чувств солидарности и взаимопомощи в среде человечества, освободившегося от порочащих начал государственной власти.
Полвека спустя у знаменитого к тому времени революционера Кропоткина состоялся характерный разговор с' голландским пастором Гиллотом. «Как можете вы утверждать,— сказал ему Гиллот,— что при выборе грязной или чистой работы люди будут охотно брать на себя грязную работу. Не все ведь равно чистить выгребные ямы или делать музыкальные инструменты. Я имею очень много дела с людским материалом и могу смело утверждать, что даже в отдаленном будущем ваши идеальные люди сомнительны.
Петр Алексеевич рассмеялся и сказал: — Какой же вы после этого священник, если в вас так мало веры в людей?**

* Кропоткин П. А. Записки революционера.— М., 1988.— С. 47—48.
** П и р у м о в а Н. М. Петр Алексеевич Кропоткин.— М., 1972.— С. 144.
10
Много удивительного в мире! Атеист-социалист упрекает священника-протестанта в недостатке веры.
«Красота спасет мир»,— скажет другой мыслитель, современник и оппонент Кропоткина. Но через какой великий и трагический опыт духовного постижения человека, через какие сомнения и соблазны, озарения и заблуждения, восторги и разочарования пронесет он эту выстраданную формулу-откровение! «Красота спасет мир» — это в конечном итоге тоже гимн добру, но как бесконечно далеки от кропоткинской безмятежной веры в безусловную доброту человеческих помыслов, очищающую нравственную силу мирового социального переворота горькие слова Достоевского: «Вы не видели того, что я видел... вы не знаете, на что способен народ, когда он в ярости. Я видел страшные, страшные случаи»*. И как знать, не отразились ли в этих словах не только глухая память о страшной кончине отца, убитого собственными крепостными, и тягостные каторжные впечатления, но также и жестокие детские воспоминания автора «Записок из Мертвого дома»: умирающая девочка-сверстница, мужик, избивающий по глазам и без того полуживую лошадь?
Так что же спасет мир? Равенство или Красота? К этому вечному вопросу мы еще вернемся. Конечно же, причины, ведущие к той или иной из этих формул, многогранны. За каждой стоят десятилетия жизненного опыта, переплавленного в горниле ищущего разума и обнаженной совести мыслителей-гуманистов.
Из сказанного о детстве Кропоткина не следует, однако, что он жил в иллюзорном мире, не видя и не понимая реальных трагедий, несправедливости и горя, порождаемого крепостным правом. Материнские добродетели, освещавшие своим преданием детство Кропоткина, сполна уравновешивались характером и поступками отца — в общем заурядного николаевского офицера, человека не злого, но вполне традиционно относившегося к своим крепостным. Нередко случавшиеся вспышки господского гнева, способные в одночасье круто изменить судьбы десятков совершенно бесправных людей; самодурство, рукоприкладство, обращенное на преданнейших слуг, десятилетиями опекавших барина; наивнейшая способность не замечать в крепостных людей, отказывать им в самостоятельном человеческом естестве: «Разве они — люди?» Все эти, в общем-то типичные для жизни, уклада и нравов дореформенной Москвы сцены не проходили мимо впечатлительного, совестливого, по-матерински добросердечного мальчика, тревожили душу, откладывались в памяти.
И все же... добрые впечатления детства Петра Кропоткина многое объясняют в его дальнейшей судьбе и воззрениях.
Через два года после смерти жены князь Алексей Петрович

* Волгин И. Родиться в России. Достоевский и современники: жизнь в документах//Октябрь.— 1989.— № 4.— С. 125.
11
женился вторично — на дочери адмирала Черноморского флота Елизавете Марковне Карандино. К тому времени старшие дети — Николай и Елена учились уже вне дома. Поэтому большую часть времени младшие братья — Александр и- Петр проводили вдвоем.
Саша был всего на 16 месяцев старше, но имел на брата чрезвычайно сильное влияние — не только в детстве, но и в молодости. Поэтически одаренный, более брата склонный к экзальтации, Александр имел развитую и утонченную духовную организацию.
«Мне выпало на долю большое счастье иметь любящего, развитого старшего брата. <...> Саша сильно опередил меня в развитии и побуждал меня развиваться. С этой целью он поднимал один за другим вопросы философские и научные, присылал мне целые ученые диссертации в своих письмах, будил меня, советовал мне читать и учиться. Как счастлив я, что у меня такой брат, который при этом еще любил меня страстно. Ему больше всего и больше всех обязан я моим развитием»*.
«Любил меня страстно» — не фраза. У Александра потребность постоянного общения с братом, желание быть рядом с ним не только не уменьшалось с годами, но, напротив, усиливалось, приобретая едва ли не болезненный характер. «Желаю только одного,— записывает Александр в своем дневнике,— чтобы ни я, ни Петя не полюбили и не женились, чтобы не стала между нами женщина. Если станет... прощай мечта!»**
Поэзия и естественные науки, лютеранство и кантианский критицизм, система таможенных пошлин в политэкономии и борьба видов в дарвиновской теории — вот некоторые вехи разнообразных научных увлечений Александра, последовательно сменявших друг друга. Вокруг этих и многих других вопросов шли устные и письменные дискуссии между братьями.
В детские и первые юношеские годы интеллектуальное лидерство явно принадлежит старшему из братьев. Позднее это положение меняется. Восприняв поначалу «в штыки» решение Петра ехать в Сибирь — «Как можешь уже догадаться, ехать на Амур я не советую тебе; прошу даже не ехать туда...»*** — Александр сам спустя два года добивается назначения в Иркутский казачий полк и воссоединяется с братом.
Двенадцать лет, отмеренные братьям судьбой для свободного общения (в 1862 г. Петр окончил Пажеский корпус, в 1874-м оба брата были арестованы), были в известном смысле годами идейного предводительства Петра, а со стороны Александра — годами умственной солидарности с братом, помощи и поддержки его в основных жиз-

* Кропоткин П. А. Записки революционера.— С. 83, 122.
** П и р у м о в а Л- М. Петр Алексеевич Кропоткин.— С. 38.
*** Петр и Александр Кропоткины. Переписка.— Т. 1.— М.; Л., 1932.— С. 259.
12
ненных решениях. В 1867 году братья решаются выйти в отставку и продолжить образование в Петербурге (Петр — в университете, Александр — в Военно-юридической академии). В 1871 году Александр вслед за братом уезжает за границу, перевозит туда семью (женился он еще в Сибири, несмотря на высказанные в дневнике опасения, причем намного раньше брата) и решает остаться там надолго, если не навсегда. Однако, узнав об аресте Петра, он возвратился в Россию. «Он все бросил,— писал Петр Алексеевич в своих воспоминаниях,— и работу, и вольную жизнь, которую любил, и вернулся в Россию помогать мне пробиться в тюрьме»*. Помощь его была действенной: «Саша поднял на ноги всех наших ученых знакомых в Географическом обществе и Академии наук, чтобы добыть мне право писать в крепости»**.
Революционные связи, приобретенные Александром в Европе — его близкое знакомство с П. Л. Лавровым и другими эмигрантами,, непосредственное участие в некоторых революционных предприятиях (например, в отправке транспорта нелегальных книг из Цюриха в Петербург), привлекли к нему внимание 111 Отделения. В канун нового, 1875 года Александр был арестован и после 4-месячного тюремного заключения отправлен административно в ссылку в Минусинск под гласный надзор полиции. Двенадцать лет спустя (25 июля 1886 г.) на исходе срока ссылки в состоянии глубокой душевной депрессии, безусловно усугублявшейся многолетней разлукой с братом, Александр застрелился...
Но вернемся, однако, назад. В 1852 году братья впервые разлучаются. Александра определяют в Московский кадетский корпус. Петра же в недалеком будущем ожидает иная, по представлениям того времени в высшей степени блестящая, карьера — поступление в Пажеский корпус. Попасть в самое привилегированное учебное заведение Петру помог случай. Замеченный на придворном балу и обласканный царской семьей, он был определен в пажи по личному распоряжению Николая I.
Пятилетнее обучение в корпусе началось для Кропоткина в 1857 году. Шел второй год нового царствования. «Александровской весной» называли современники это время. Русское общество, воспрявшее после тридцатилетнего николаевского сна, воодушевлено надеждами на скорое упразднение крепостного права. Повсеместная либерализация жизни, сближение сословий, ослабление цензуры, гласность***... Современному читателю нет нужды в подробном объяснении психологического состояния тогдашнего российского общества. «Ты победил, галилеянин!»— неслось с грозного лондонского амвона в адрес Александра II.

* Кропоткин П. А. Записки революционера.— С. 336.
** Там же.— С. 337.
*** Использование этого, столь популярного сейчас термина применительно к событиям середины XIX в. вполне правомерно: слово «гласность» имело широкое хождение в публицистике и переписке тех лет.
13
«Возлюбил, еси, правду, возненавидел, еси, беззаконие!» — вторил ему демократичнейший петербургский «Современник» устами Чернышевского.
Волны весеннего половодья докатились и до твердынь николаевской военной науки. В Пажеском корпусе увеличивался объем гуманитарного образования. Новый инспектор корпуса П. П. Винклер, по отзыву Кропоткина, «образованный артиллерийский полковник, хороший математик и передовой человек»*, принципиально изменил систему подбора преподавателей. Теперь в младшие классы «вместо прежних посредственностей» приглашались самые первоклассные преподаватели, известные ученые, профессора университета. ]Гак, русскую грамматику преподавал известный филолог, профессор Петербургского университета В. И. Клас-совский, немецкий язык — тоже университетский профессор, библиотекарь императорской публичной библиотеки К. А. Беккер.
Естественным результатом нововведений было прекрасное образование, полученное воспитанниками корпуса. Одним из первых учеников был Петр Алексеевич Кропоткин.
Окончание Пажеского корпуса открывало его воспитанникам перспективы на самую блестящую придворную карьеру. Тем большее удивление не только у товарищей по корпусу, но и у самого Александра II вызвало совершенно неожиданное решение Петра Кропоткина выйти для прохождения службы не в один из столичных гвардейских полков, куда поступало большинство пажей, а в отдаленное, •мало кому известное в Европейской России Амурское казачье войско.
Соблазнительно было бы видеть в этом экстравагантном поступке молодого князя — будущего революционера-народника своеобразное «хождение в народ», продиктованное его демократическими устремлениями. Однако причины были более прозаические. Главное, о чем мечтал недавний паж,— это продолжение учебы в университете, дальнейшие занятия наукой. Но такое решение означало бы для Кропоткина конфликт с отцом, не мыслившим себе будущее сына без эполет, а следовательно, полное отсутствие денежных средств.
Директор корпуса — брат царя великий князь Михаил Николаевич благоволил своему способному воспитаннику. По свидетельству Кропоткина, ему достаточно было лишь заикнуться о своем желании продолжать учебу — и вопрос денег был бы решен: «Отголоски либеральных идей еще носились в это время** в Петербурге, а в придворных кругах много говорили о моих способностях, о моих дарованиях, что я так и ждал, что если я проговорюсь, мне предложат стипендию»***. Но «...учиться на стипендию, полученную от кого-нибудь из царской фамилии, я ни за что не хотел»****.

* Кропоткин П. А. Записки революционера.— С. 112.
** Середина 1862 г.
*** Кропоткин'П. А. Записки революционера.— С. 174.
**** Там же.— С. 173.

--->>>окончание