ТЕТРАДЬ № 1
ОТ ПЕТЕРБУРГА ЧЕРЕЗ МОСКВУ И КАЛУГУ ДО
ИРКУТСКА

с 24 июня до 8 сентября 1862 г.
Николаевская ж. д. 24 июня 1862 г.
Наконец-то, навсегда выбрался я из Петербурга1. Пора, давно пора. Последнее время просто замучило меня,— целые дни разъезжал я по заказам; езда на извозчике сделалась как бы моим нормальным положением, я не мог себя самого иначе представить, как на извозчике, теперь так хорошо. Мы отъехали очень немного от Петербурга, и уже характер местности совсем изменился,— не та гладь и ширь, к которым привык в Петербурге, время от времени появляются лощинки, станции на пригорке и проч. Наконец, виднеется то приволье, которое я так люблю. Как надоели эти противные стриженые дорожки в Петергофе, шоссе и проч., а там и этому радовался. Наконец-то лето, и я не в Петербурге, какая радость!.. Не в лагере и в Петергофе. Пора, давно пора,— я доволен. Как я радовался, выезжая из Питера, радовался во время моего торжественного шествия с вещами впереди на извозчике чуть не шагом. Отчего я так обрадовался, когда встретил Имеретинского? Со мной произошло что-то странное, биение сердца...
Москва, 26 июня.
Да, я радовался, выезжая из Петербурга. Чего мне было там жалеть? Но когда, ехавши торжественным шествием по Невскому с извозчиком, который впереди вез вещи, я встретился с Имеретинским, у меня как-то сердце странно забилось,— точно что-то родное, и тоже на железной дороге,— не приезжай Донауров, мне бы было неприятнее,— все-таки я, прощаясь с ним, как будто бы простился со всеми товарищами (которых, между прочим, я всех надул, обещав им видеться, да некогда было,— целые дни я только и делал, что разъезжал по Питеру, делая свои закупки и заказы,— целые дни на извозчике). В Петербурге мне было жаль оставлять только одно здание — Большой театр. Сколько дивных, приятных, грустных, ве-
29
селых минут я провел там!.. (В лице этого театра я прощался с прочими.) Не скоро придется послушать «Жизнь за царя», итальянскую оперу и проч., и проч.
Приехал в Москву,— и воздух другой; здесь давно уже купаются, а в Петербурге мороз, температура max 4-9° тепла, утром дождь, вечером солнце. Это заставляет хладнокровнее смотреть на все эти мерзости, которые рисуются в семейной жизни2. Об этом не стану писать, слишком гадко...
Каменка. 29 июня.
Выехал в 2 ч. из Москвы. Везде по всей дороге огромное движение, как и всегда,— множество обозов, извозчиков... Вечером в деревнях вижу везде хороводы, даже теперь (10!/г ч.) несмотря на свежую ночь. Посадил с собой купца, везу; он очень доволен, но уморительно беспрестанно берется за левый бок, где у него находится бумажник; интересно видеть, как он поглядывает по сторонам и вглядывается в каждый кустик. «Вот,— говорит он,— гаденький домик; недавно становой накрыл тут мошенников, спали, и застал их; одного запорол до смерти нагайкой и велел дом разломать, а вот теперь новую избу поставили». И как он косился на этот домишко! И все время, пока мы отъезжали от него, держался за карман.
Интересная встреча! Пью чай, входит молодая женщина, обращается ко мне: «Вы, пожалуйста, не пугайтесь, тут сейчас придет мой муж, у него меланхолия, он будет брать вас за руку и гладить»... Вошел мужчина, довольно высокий, растрепанный. «Здравствуйте, милостивый государь мой»,— и берет за руку и начинает гладить, а потом вдруг за лицо. Я рассердился. «Что вы делаете?» — «Вы уже обиделись, милостивый г<Сосударь>- мой, а у меня сила: 3 льва, были 3 собаки, я из них сделал 3 льва, и сила большая,— запрягу их в карету, и сила будет очень большая, до Москвы вдесятером доедете». Мне объяснили, что это уездный лекарь Бажанов; лечил станционного смотрителя, потом поделал себе заволоки в левом боку, закрыл их, тотчас пошел купаться; кровь ему и бросилась в голову,— он и сошел с ума.
3 июля.
Как на меня влияет окружающая природа! Я здоров, я весел, даже среди всей этой окружающей дряни, среди всех россказней, сплетен. Но как хороши вечера!.. Тепло,
30
луна светит, что за освещение!.. И как хорошо!.. Я так давно этого не видел! Лето в Петергофе! Ха! Сыро, холодно, хоть и та же луна, и то же освещение, а теперь смешно вспомнить, чем восхищался... Здесь хорошо,—
Когда б не смутное волненье Чего-то жаждущей души, Я б здесь остался наслажденье Вкушать в неведомой глуши... Забыл бы всех волнений трепет. Мечтою б целый мир назвал И все бы слушал этот лепет, Все б эти глазки целовал3.
Конечно, это, впрочем, только фраза, оттого, что жить с этими людьми невозможно,— целые дни только и слышишь разговоры о чем?.. Сплетни... Боже, как гадко!..
Калуга. 17 июля.
Выбрался из Никольского4, давно пора, но все задержки; я уже неделю просрочил против своих расчетов.
Вот списал на постоялом дворе: представлен поезд железной дороги, здание Николаевской железной д<оро-ги>, несколько мужиков, купцов, и внизу стихи:
Близко Красных ворот Есть налево поворот; Место вновь преобразилось: Там диковина явилась, И на месте на пустом Вырос вдруг огромный дом. На дому большая башня, И свистит там очень страшно Самосвист замысловатый, Знать, заморский, хитроватый. А на двор когда взойдешь, И не то еще найдешь,— Там чугунная дорога, Небывалая краса. Это просто чудеса: В два пути чугунны шины, По путям летят машины.
Я не успел всего списать, но все идет в том же роде. Кончается интересною выходкою домашнего патриота; говорится про паровоз, что вот-де лошадка только дрова и воду кушает, что это самовар в упряжке и т. п. Кончается:
Говорят, что немец выдумал: Нихт вар-Русью пахнет самовар!
И патриоты восхищаются.
31
Невесела ты, родная картина!
Сейчас сидел у окна. Женщина, должно быть, из купчих, идет и ведет мужчину. Несчастная рыдает, целует своего Ваню и, рыдая, умоляет идти домой. В ответ он ей только шикает; я не вижу, но вдруг крики: «Ай, ай, ай, Ваничка, душечка, ай, ай, ай, отпусти волосы, ради Бога, ай, волосы!» — и мужской голос: «Тш, тш». Несчастная умаливает его все-таки идти домой; уж поздно, 11-й час.
Бедная русская женщина! Несчастная, и вся жизнь так. Этого мало! В Рассудове та же история повторяется: славная, высокая, красивая баба, муж пьяница, бьет ее беспощадно, а она, когда ее отец спрашивает, бил ли ее муж на прощанье, отвечает, что «нет, за что он меня бить станет?». Но мать выдает: «Бил и бранился, и ругался, теперь бросил и ушел, куда, неизвестно, а дай Бог, чтоб застрял где-нибудь». И эта несчастная уже прожила с ним 4 года; один год жили одни, Держали постоялый двор, «торговали кирпичом, да остались ни при чем», как выразилась молодка. Все пропито. И какое безвыходное положение. Боже! Но одно ли это! Несчастные живут без возможности лечиться, иметь малейшее медицинское пособие. (Я вспомнил про две соренские молодки.) И какие пустяки могут помочь их здоровым, неиспорченным лекарствами натурам, но и этих пустяков некому указать, некому дать... К доктору съездить,— нужна лошадь, а она в хозяйстве необходима, работа не терпит, и гибнут эти несчастные...
Я расстался с Никольским... но хладнокровнее, чем когда-либо. Лидия?5 Для меня это не более, как первая девушка, которая, кажется, питает некоторое сочувствие,— но не более. Я равнодушен даже к тем местам, которые оставляю, а я на них вырос; все, что я испытывал, это маленькая дрожь, нетерпеливость, маленькое, легонькое волнение, но только... а еду я так далеко и, может быть, надолго. Откуда это равнодушие? Или надежда увидеть новое, интересное? Или перемена характера? Не берусь объяснить.
Какая теплынь!.. Вблизи под окном тихий, ровный, спокойный говор; вдали визгливый лай собак, звук какого-то колокола или. чугунной доски. В небе спокойствие, мерцание звезд.
32
Владимир-на-Клязьме. Воскресенье, 22 июля, веч<С.ер>.
Сегодня удалось выбраться из Москвы после страшных усилий на дебаркадере. Домик маленький, а теперь ярмарка, и в Нижний едет множество народа; теснота страшная, наконец, и довольно беспорядка; все устроено так, что служащие решительно не успевают'ничего сделать. Я приехал более чем за '/г часа и не успел сдать вещей, обратившись к начальнику станции, который приказал принять их в дополнительный багажный вагон; наконец, удалось все это устроить, удалось найти место в вагоне и сесть. Поезд тронулся получасом позднее назначенного. Бесспорно, тут слишком большое стечение народа, но служащих слишком мало, все слишком тесно.
Дорогой я всматривался в окрестности. Что за различие от Петербургской железной д-Сороги >. Там все лес и болото, я не помню даже ни одной деревушки вблизи от дороги. Тут беспрестанно деревни и села, дома крыты тесом, девки и бабы в плисовых поддевках,— кажущиеся признаки довольства... Сегодня праздник, и везде навстречу поезду выходит много народу, вообще кажущееся довольство. А растительность бедна,— много лесов, но все сосна да ель, изредка осина, земля*— глина, такая жалкая, остальное луга. Крестьяне косят и все смотрят на диво — на чугунку, на «печку», как они назвали локомотив. Деревень и сел очень много, во Владимирской губ<Сернии>-больше, чем в Московской.
Дорогой ехал с приказчиками; один из них пообтесался на европейский холопски-барский лад и, чтоб показаться развязнее, уморительно разваливается на своей подушке; он напомнил мне Садовского, курит как барышни, вернее, как погибшие, но милые создания, желающие казаться emancipees*,— наберет табаку в рот и сию же секунду выпускает маленькими приемами. Конечно, напиться «по-барски», не сивухой, главная его цель. Другие два «молодца» серьезнее.
Владимир издали недурен, но дебаркадер железной дороги отвратительно скучен; пришлось прождать целый час, пока добился того, что получил вещи из «дополнительного» вагона (что значит без квитанции, и платил во Владимире).
Не чувствуя усталости, я тотчас по приезде пошел

* эмансипированными, самовольными (фр.).
33
гулять по Владимиру. Городок оригинальный, весь невелик, но на горах, и горы с преогромными оврагами; внутри города сохранился еще громадный вал — памятник былого; он очень высок и довольно толст,— работы над ним, вероятно, было пропасть, тем более, что нет впереди рва, и не знаю, откуда достали эту массу земли. Вал местами зарос глухим бурьяном, везде протоптаны тропинки. Вид с одного из углов очень недурен: Клязьма вьется, вьется десятками больших и сотнями малых изгибов, противные берега низки, и вода стоит местами в изобилии от дождей. Весною, говорят, она заливает всю эту низменность на огромное, следовательно, пространство. Вдали виднеются пески, куда ходит паром с этого берега, и пески эти, должно быть, далеко, а так как вал высок и, кроме того, насыпан на горе, то горизонт отстоит верст на 15; вдали виднеется село,— «верст семь»,— сказал я, но меня один старик поправил: «верст двенадцать»,— а за селом еще видны луга, пашни, леса, и все это уходит вдаль.
На берегу Клязьмы поставлено множество дров, и это виднеется словно миниатюрные кучки,.. Вообще я остался доволен видом.
Владимир носит оригинальную физиономию,— говорю я,— горы его все усажены вишнями, и посреди вишневых садов торчат вышки; признаюсь, увидавши первую из них, я даже немного пофантазировал,— не древность ли, мол, которую берегут... Оказалось, что от вышек протянуты радиусами веревки, которыми спугивают птицу, если она сядет на вишни; на вышке постоянно сидит сторож*.
Вечером Владимир раскутился, сделал иллюминацию очень порядочную,— вся Большая улица была обставлена плошками, народ ходил по улицам часов до десяти.
Вязники. Понедельник, 23 июля, веч<ер>.
Дорога не представляет сегодня ничего особенно интересного. Утром выбрался из Владимира, проехал село Боголюбово, которого хотя имя, если не наружность, вызывает на память историю (кстати, вчера около Москвы проезжали Карачарово; это имя попадается в разбойничь-

* В этом месте рукописи находится собственноручный рисунок П. А. Кропоткина, изображающий сад, огороженный изгородью, со сторожевой вышкой посередине, от которой к столбам изгороди протянуты веревки.
34
их песнях, и жители его верны истории — до сих пор разбойничают,— это интересный факт). Затем проехал село Павлово,— так вот оно, про что так кричат статистики; наружность не показывает, чтобы село было теперь богато, в былые времена — да; теперь что-то не заметно,— избы старые. Вечером попал в Вязники. Последнюю станцию ехал поздно, в глухую ночь, лесом, очень длинным и густым сосняком; я был наготове. Дождь беспрестанно начинал идти, подымался ветер, сильный, холодный, небо все заволокло черными, черными тучами, теперь разыгрывается буря.
А я хохотал сегодня от души (и давно не хохотал, скажу), когда мы сегодня с Петровым6 пересаживались десятки раз в экипаже русского офицера — неуклюжей перекладной, и я завяз среди тюков*.
Нижний-Новгород. Вторник, 24 июля.
Добрались до Нижнего сегодня в 11 часов вечера; приехал бы раньше, если бы не задержали на станции за неимением лошадей — пришлось прождать 2 часа. Я поругался с смотрителем в надежде выиграть этим, и действительно, не ошибся — вместо шести часов прождал всего два и даже менее. Вообще на станции беспорядок, к тому же смотритель, вероятно, баба, а потому и происходит вся эта путаница,— лошади должны быть в таком-то часу, а их нет, или есть, да ямщиков нет, и т. п. Однако приехал Огарев, генерал, так нашлись же и ямщики, и лошади, а так как я продолжал буянить, то мне должны были тоже явиться лошади. Подвозил купца, очень интересного малого, он рассказывал мне про ярмарку, про хлебную торговлю, толковал о жел<езной> дороге (Владимирской) и все это довольно интересно — не глупый. Между прочим, вчера я впал в ошибку при своей проверке географии на местности, я писал про село Павлово, а оно в Нижегородской губ<ернии>, гораздо ближе к Нижнему, то были Павловские дворики; меня ввели в ошибку стальные изделия, продававшиеся на станции. Впрочем, и там жители тем же заняты. Под Нижним огромные леса — все хвойные с примесью осины, редко березы, один лес, однако, был дубовый.
* В этом месте рукописи помещен собственноручный рисунок П. А. Кропоткина, изображающий запряженный тройкой тарантас с ямщиком, сидящим на козлах крытой плетенки, под рисунком подпись «Мой тарантас».
35
....