Cтарый 4емодан14
Интересно, почему? Уж не кровь ли рюриковичей заговорила в юном отпрыске княжеского рода? Во всяком случае, об антироялистских настроениях Кропоткина говорить еще явно рано.
Итак, решение принято: в конце июня 1862 года выпускник Пажеского корпуса, а ныне офицер Амурского казачьего войска князь Петр Кропоткин отправляется к месту своей службы. В его путевом дневнике появляется первая запись...
Подробности о пребывании в Сибири читатель почерпнет из самих дневниковых заметок нашего путешественника. Общее же значение, которое имели для последующей жизни Кропоткина сибирские годы и впечатления, так обрисованы им самим в мемуарах:
«Пять лет, проведенных мною в Сибири, были для меня настоящей школой изучения жизни и человеческого характера. Я приходил в соприкосновение с различного рода людьми, с самыми лучшими и с самыми худшими, с теми, которые стоят на верху общественной лестницы, и с теми, кто прозябает и копошится на последних ее ступенях: с бродягами и так называемыми неисправимыми преступниками. Я видал крестьян в их ежедневной жизни и убеждался, как мало может дать им правительство, даже если оно одушевлено лучшими намерениями. Наконец, мои продолжительные путешествия — во время которых я сделал более семидесяти тысяч верст на перекладных, на пароходах, в лодках и главным образом верхом — удивительно закалили мое здоровье. Путешествия научили меня также тому, как мало в действительности нужно человеку, когда он выходит из зачарованного круга условной цивилизации. С несколькими фунтами хлеба и маленьким запасом чая в переметных сумах, с котелком и топором у седла, с кошмой под седлом, чтобы покрыть ею постель из свеженарезанного молодого лист-вяка, человек чувствует себя удивительно независимым даже среди неизвестных гор, густо поросших лесом или покрытых глубоким снегом».
«Годы, которые я провел в Сибири, научили меня многому, чему я вряд ли мог бы научиться в другом месте. Я быстро понял, что для народа решительно невозможно сделать ничего полезного при помощи административной машины. С этой иллюзией я распростился навсегда.
Затем я стал понимать не только людей и человеческий характер, но также скрытые пружины общественной жизни. Я ясно сознал созидательную работу неведомых масс, о которой редко упоминается в книгах, и понял значение этой построительной работы в росте общества. <...> Путем прямого наблюдения я понял роль, которую неизвестные массы играют в крупных исторических событиях: переселениях, войнах, выработке форм общественной жизни.
<...> Хотя я тогда еще не формулировал моих мыслей словами, заимствованными из боевых кличей политических партий, я все-таки могу сказать теперь, что в Сибири я утратил всякую веру в государствен-
15
ную дисциплину: я был подготовлен к тому, чтобы сделаться анархистом»*.
Чем же интересны записки, вышедшие из-под пера 20—25-летнего юноши и предлагаемые ныне современному читателю?
Во-первых, тем, чем интересен любой дневник путешественника,— живостью и свежестью впечатлений, яркостью и выпуклостью деталей, не подернутых мемуарной дымкой десятилетий. Благодаря чрезвычайной любознательности автора эти записи наполнены бесчисленным количеством деталей. Кропоткину интересно все: как сибирские казаки «укрючат» лошадей и почему загорелся шифер под Иркутском, жизнь «семейских» — забайкальских раскольников и причины особого «цвета лунного света», наблюдаемого им поздней осенью в Чите... Огромный край предстает со страниц дневника во всем своем многообразии, увиденный внимательным, цепким и свежим взглядом. Сибирские города — Тюмень и Томск, Иркутск и Чита, Благовещенск и Николаевск; русские, бурятские и монгольские села, Северная Манчжурия, побережья Амура и Сунгари, Лены и Витима; множество географических и геологических, орографических и этнографических подробностей придают дневнику характер уникального по своему содержанию документа.
Второе, что не менее важно, это содержащаяся в дневнике информация о той общественно-политической обстановке, которая характеризовала первые пореформенные годы — постепенная убыль общественного энтузиазма, возбужденного подготовкой и проведением крестьянской реформы, разочарование прогрессистов в политике правительства, все больше уходящего вправо.
«Сибирь того времени являла собой удивительную картину, отдельные штрихи которой живо запечатлелись на страницах дневника. Благодаря развитой либеральной администрации (традиция, заложенная Н. Н. Муравьевым, практически освободившим край за годы своего губернаторства от чиновников-мздоимцев и окружившим себя молодыми прогрессивными и честными людьми) она мало походила на ту провинцию, о которой писал А. И. Герцен: «Ничто так не портит человека, как жизнь в провинции».
За многие тысячи верст от столиц двадцатилетний юноша оказался в гуще общественно значимых для страны событий. Дневник Кропоткина расскажет о его увлеченной работе над проектами реформ системы тюрьмы и ссылки и городского самоуправления. «Мы живем в великую эпоху; работайте, милый друг; помните, что вы секретарь всех существующих и будущих комитетов,— говорил мне иногда Кукель. И я работал с двойной энергией»**. Вскоре, благодаря «особен-
* Кропоткин П. А. Записки революционера.— С. 182—183, 217—218.
** Там же.—С. 185.'
16
ности Восточной Сибири», отмеченной Кропоткиным в дневнике: «...большое количество политических преступников. С ними отходятся с замечательным уважением везде. Всюду они приняты, и приняты прекрасно. Муравьев особенно любил их»*,— он знакомится со ссыльным соратником Чернышевского поэтом М. Л. Михайловым, декабристами Д. И. Завалишиным, И. И. Горбачевским. Особенно интересен эпизод, глухо отмеченный в дневниковой записи от 29 ноября 1862 года, а более подробно — в воспоминаниях, когда Кропоткин ездил к Михайлову, чтобы предупредить его о приезде жандармского генерала, вызванном доносом о либеральном отношении местной администрации к бывшему сотруднику «Современника».
Внимательный читатель уловит и тревожную атмосферу надвигавшейся реакции, вызванной польскими событиями 1863 года—событиями, отозвавшимися в Сибири и отразившимися, в частности, на карьере Кукеля. Будучи заподозрен (не без основания) в связях с повстанцами, начальник штаба Восточной Сибири, военный губернатор Забайкальской области был смещен со своего поста.
Настроения иркутского и читинского «общества», разговоры в гостиных и на балах, характеры, судьбы — все это пестрым калейдоскопом пройдет перед читателем записок, воссоздающих контекст эпохи, во многих отношениях переломной для России.
И наконец, еще одна, чрезвычайно важная сторона предлагаемого читателям исторического документа. Дневник дает очень много для понимания истоков, условий формирования и сути дальнейших взглядов зрелого Кропоткина — его анархо-коммунистической доктрины, принесшей ее автору мировую славу. Дневник подтверждает фактами тот вывод, который сделает Кропоткин позднее — в мемуарах: годы, проведенные в Сибири, приблизили его к анархизму.
Внимательное прочтение дневниковых записей позволит выявить также некоторые личностные влияния, например, того же Б. К Кукеля с его: «всякое насилие есть мерзость, давайте свободу»** или «чем хуже, тем лучше»***, определить круг чтения будущего революционера -среди прочего работы П.-Ж Прудона, Т.-Б. Маколея, Г. Бокля, О. Конта.
В некоторых записях — чрезвычайно искренние сомнения в себе и собственной пользе — сомнения, столь естественные для всякого думающего юноши****, растущее разочарование в полезности того имперского культуртрегерства, свидетелем и участником которого был Кропоткин. «Вздор. Работать, идти на Сунгари теперь, прокладывать
* Запись от 30 августа 1862 г. ** Запись от 16 сентября 1862 г. *** Запись от 10 октября 1862 г. **** См. напр.: записи от 30 августа 1862 г., 28 декабря 1862 г., 16 июля 1864 г., за февраль— май 1865 г. и др.
17
путь — неужели для новых переселенцев, для новых мучений? Нет, это немыслимая чушь»*.
Подобные мысли вкупе с неослабевшим за годы путешествий желанием учиться и заниматься серьезной наукой сделали, наконец, свое дело: весной 1867 года Петр Кропоткин подает в отставку и вместе с братом, также оставившим военную службу, выезжает в Петербург.
Завершается дневник сибирского путешественника — начинается новая жизнь — жизнь петербургского студента, жизнь революционера, жизнь эмигранта.
Что же было дальше? Учеба на математическом отделении физико-математического факультета Петербургского университета и работа в Русском географическом обществе секретарем отделения физической географии, научная экспедиция в Финляндию и Швецию для изучения ледников Северной Европы и сближение с членами Юрской секции Интернационала, чтение «запоем» социалистической литературы и обобщение научных результатов работы в Сибири**.
Шло время. Тайны образования ледников и архипелагов, плоскогорий и горных хребтов манили по-прежнему, но главный вопрос жизни был уже практически решен: «Я все больше и больше проникался любовью к рабочим массам, и я решил, я дал себе слово отдать мою жизнь на дело освобождения трудящихся. Они борются. Мы им нужны, наши знания, наши силы им необходимы — я буду с ними»***.
Радикальный Петербург 1872 года встретил возвратившегося из-за границы Кропоткина жаркими спорами о путях и средствах освобождения народа. Кружковое движение революционной молодежи находилось тогда в фазисе своего идейного оформления. Набирали силу «пропагандистские» тенденции революционного народничества.
Тяжелый осадок в душах большинства оставил недавно закончившийся скандальный процесс по «делу нечаевцев». Иезуитские методы, жестокость и безнравственность, ложь и шантаж, увенчавшиеся убийством,— такой предстала на публичном процессе руководимая С. Г. Нечаевым подпольная «Народная расправа».
Принцип «цель оправдывает средства», казалось, навсегда уходил из практики революционного подполья. Как жуткий кошмар стряхнули с себя революционеры «нечаевщину». Молодым й наивным, им казалось, что «бесы» навсегда покинули больного...
Наиболее развитая и уравновешенная часть радикальной молодежи ставила теперь необходимым условием дальнейшей революционной
* Запись от 15 июля 1864 г.
** В 1873—1876 гг. увидели свет несколько крупных работ Кропоткина — «Отчет об Олёкминско-Витимской экспедиции», «Общий очерк орографии Восточной Сибири», «Исследования о ледниковом периоде».
*** Кропоткин П. А. Записки революционера.— С. 269.
18
деятельности задачу самообразования и нравственного самоусовершенствования.
К самому последовательному в этом направлении — так называемому «кружку чайковцев»* и примкнул П. Кропоткин. Credo его новых друзей, верным которому останется Кропоткин все последующие годы, было следующим: «нравственно развитая личность должна быть в основе всякой организации независимо от того, какой бы политический характер она потом ни приняла и какую бы программу деятельности она ни усвоила под влиянием событий»**.
В своих «Записках» Кропоткин утверждает, что в 1872 году кружок еще «не имел в себе ничего революционного». Однако уже через год петербургская группа организации чайковцев, разросшейся к тому времени в «Большое общество пропаганды», правда, после оживленных прений приняла программу, предусматривавшую социальную революцию как средство перехода к коммунистическому обществу. Автором текста программы, принятой кружком, был Петр Алексеевич Кропоткин.
А потом были месяцы вдохновенной пропаганды в рабочих кружках — пропаганды будущего общества справедливости, полного равенства, счастья и достатка.
Для Кропоткина, хорошо известного в культурных кругах Петербурга, это были месяцы опасной двойной жизни.
...Невысокий русоволосый человек с выразительными серыми глазами рассказывает петербургским ткачам про Международное товарищество рабочих и Парижскую коммуну, рабочее движение в Европе и будущую светлую жизнь в России. Звучат и такие слова: «Должен ли профессор... заниматься только чтением в указанные 7—8 часов лекций или вместе с тем заниматься в мастерской изготовлением физических приборов... заниматься очисткой нечистот в университетском здании и т. д.? Мы полагаем, что да, должен делать последнее. Так как образование класса умственной интеллигенции, образование класса аристократии чистого труда рядом с демократией черного труда вовсе нежелательно»***.
На говорящем — ситцевая рубаха, потертый полушубок, крестьянские сапоги. Почти невозможно узнать в нем того изящного господина, который час назад вышел из роскошного подъезда Зимнего дворца после обеда со знакомым флигель-адъютантом и, кликнув извозчика, растворился в морозной петербургской дымке...
И уж тем более изумились бы слушатели, узнав, что наибольшим наслаждением для говорившего представляется именно тот самый
* По имени одного из его активных участников Н. В. Чайковского.
** Кропоткин П. А. Записки революционера.— С. 289.
*** Революционное народничество 70-х годов XIX века.— Т. 1.— М.; Л., 1964.— Док. № 4.— С. 64.
19
умственный труд, об «интеграции» которого в буду1цем обществе он так страстно и искренне говорил им.
Что это? Уж не пролог ли той великой национальной драмы, зловещим эпилогом которой стал «интегрированный» умственный труд сотен университетских профессоров в полутемных колымских бараках?
И да, и нет. Впрочем, до конца драмы было еще далеко, и мало кому из того давнего, 1874 года виделся ее финал.
Распространенность же подобных идей в тогдашнем российском обществе была весьма широка. Чтобы убедиться в этом, послушаем другого «оратора»: «Если бы все мы, городские и деревенские жители, все без исключения, согласились поделить между собою труд, который затрачивается вообще человечеством на удовлетворение физических потребностей, то на каждого из нас, быть может, пришлось бы не более двух-трех часов в день. Представьте, что все мы, богатые и бедные, работаем только три часа в день, а остальное время у нас свободно. Представьте еще, что мы, чтобы еще менее зависеть от своего тела и менее трудиться, изобретаем машины, заменяющие труд, мы стараемся сократить число наших потребностей до минимума. Мы закаляем себя, наших детей, чтобы они не боялись голода, холода и мы не дрожали бы постоянно за их здоровье... Представьте, что мы не лечимся, не держим аптек, табачных фабрик, винокуренных заводов,— сколько свободного времени у нас остается в конце концов! Все мы сообща отдаем этот досуг наукам и искусствам»*.
Не правда ли, много общего? А между тем слова эти принадлежат не реальному человеку, а литературному герою — чеховскому Художнику из «Дома с мезонином». Спор возник из-за вопроса о том, нужна ли народу еще одна земская больница. Вот мнение Художника о медицине: «Она была бы нужна только для изучения болезней, как явлений природы, а не для лечения их. Если уж лечить, то не болезни, а причины их. Устраните главную причину — физический труд, и тогда не будет болезней. Не признаю я науки, которая лечит...»**
А теперь вновь послушаем Кропоткина: «Это несправедливо, это не должно идти так дальше! Надо предупреждать болезни, а не лечить их. Немного довольства, побольше умственного развития, и половина болезней исчезнет. Бросим все лекарства! Воздух, питание, менее изнурительный труд, вот с чего надо начать. Без этого медицина — только обман и надувательство!»***
Нравственная экстрема, в равной степени замешенная на национальном максимализме интеллигентского сознания и горьком понимании недостаточности, если не бесполезности паллиативных, компромиссных мер частного характера. В этом — главное своеобразие целой эпохи рус-
* Чехов А. П. Поли. собр. соч.—Т. 9.—М„ 1985.—С. 185—
186.
** Там же.— С. 186.
*** Кропоткин П. А. Речи бунтовщика.— М., 1918.— С. 22.
20
ской жизни, породившей политические формулы П. Кропоткина и художественно освоенной чутким и честным талантом Чехова.
Жизнь Петра Кропоткина, отныне целиком отданная революции, развивалась, однако, по своим жестким законам: 22 марта 1874 года последовал первый арест. Распахнулись ворота Петропавловской крепости — открылась новая полоса его жизни.
В этой жизни было всякое — многотысячные митинги и многомесячные заключения, побег из русской тюрьмы и сорокалетняя эмиграция, всемирная известность и трагическое непонимание соратников по борьбе, триумфальное возвращение на охваченную революцией родину и горькие раздумья о ее грядущей судьбе.
Идейное наследие П. А. Кропоткина поистине громадно. Им написаны десятки работ по естественным дисциплинам, проблемам антропологии, этики, истории, социологии; практически не изучен его вклад в историю литературы и искусства; сотни трактатов, статей и речей по теории анархизма ждут своих исследователей. Огромно его эпистолярное наследие. Что же касается его мемуаров, то это, без сомнения, одна из лучших книг-воспоминаний. «Записки революционера» выдержали десятки изданий в различных странах, приобрели сотни тысяч восторженных читателей — людей разных национальностей, убеждений и темперамента*.
Рамки этого очерка не позволяют даже кратко коснуться многих сторон большой жизни этого человека. Поэтому ограничимся лишь несколькими штрихами, характеризующими главное в его взглядах — его анархизм.
Анархизм. Для современного уха это слово звучит едва ли не ругательно. Перед мысленным взором читателя неминуемо возникает лозунг «Анархия — мать порядка!», пьяный разгул Гуляй-Поля, головорезы в женских кацавейках, опоясанные пулеметными лентами. Опереточная карикатура, созданная затейливой фантазией Алексея Толстого, почти полностью затмила учение, порожденное мечтой человечества о «золотом веке».
Идеалы анархизма уходят своими корнями в представления многомиллионных крестьянских масс, работавших на земле и в своей экономической самодостаточности прекрасно обходившихся без громоздкой государственной надстройки, веками воплощавшейся в многочисленной армии чиновников-кровососов, живущих паразитами на теле народа-труженика. В этом смысле русский анархизм очень национален. Не случайно целая генерация русских народников-пропагандистов 1870-х годов действовала под знаком анархизма.
Но вернемся к Кропоткину. Антиавторитарность, антигосударственность его построений не были собственным изобретением.
* Были среди них и совсем «неожиданные» — так, по свидетельству М. Брода, «Записки» Кропоткина были одной из любимых книг Франца Кафки// Кафка Ф. Из дневников.— М., 1988.— С. 248.
21
Впервые мысль о ненужности государства и правительства была сформулирована известным французским философом П.-Ж. Прудоном. С его работой «Система экономических противоречий или философия нищеты» Кропоткин познакомился еще в Сибири в 1864 году. Однако в наиболее законченном виде антигосударственная идея была оформлена другим нашим соотечественником — М. А. Бакуниным. Бакунин принципиально отказывался конструировать модель будущего общества, провозгласив главной целью своего поколения безусловное, полное и окончательное разрушение мира, существующего в государственных формах.
В этом смысле положительный ответ Кропоткина-чайковца на вопрос, вынесенный им в заглавие своей «Записки»-программы — «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?», был шагом вперед в развитии теории анархизма.
В чем же своеобразие теории, разработанной Кропоткиным?
Интерес к естественным наукам, развившийся у юного путешественника, не остался бесплодным. И результат не только в том, что работы по географии и геологии поставили Кропоткина в ряд с крупнейшими учеными того времени. Естественнонаучные представления и идеи Кропоткина вошли органической частью в его биосоциологическую теорию взаимопомощи как фактора эволюции, разработанную им в противовес одностороннему толкованию дарвиновской борьбы за существование. Многочисленные и внимательные наблюдения за живой природой, а также над жизнью едва тронутых цивилизацией туземных народов Сибири и Дальнего Востока позволили ему сформулировать важнейший для своей системы тезис: «Нравственное начало в человеке есть не что иное, как дальнейшее развитие инстинкта общительности, свойственного почти всем живым существам и наблюдаемого во всей живой природе»*.
Синтетический принцип подхода Кропоткина к явлениям как естественной истории, так и человеческого обществё поднял на новый уровень его теорию коллективизма. «Анархизм — нечто большее, чем простой способ действия или чем идеал свободного общества. Он представляет собою, кроме того, философию как природы, так и общества, которая должна быть развита совершенно другим путем, чем метафизическим или диалектическим методом, применявшимся в былое время к наукам о человеке. Я видел, что анархизм должен быть построен теми же методами, какие применяются в естественных науках; но не на скользкой почве простых аналогий, как это делает Герберт Спенсер, а на солидном фундаменте индукции, примененной к человеческим учреждениям. И я сделал все, что мог, в этом направлении»**.
* Кропоткин П. А. Справедливость и нравственность.— Пг.; М., 1921.— С. 21.
** Кропоткин П..А. Записки революционера.— С. 393.
22
Характерной чертой «умственной физиономии» Кропоткина был эмпиризм. Для многих это утверждение может показаться не только спорным, но даже и парадоксальным. Наивнейший проповедник общества социальной гармонии, неисправимый идеалист-мечтатель — о какой эмпирике может идти речь? Но парадокс здесь только внешний. Если разобраться подробнее, окажется, что в своей критической части анархисты, и в их числе Кропоткин, были намного прозорливее своих оппонентов-государственников.
Путь тотального огосударствления жизни, стремительно приведший первое в мире рабоче-крестьянское государство к невиданным в истории человечества преступлениям и насилию, астрономическим масштабам репрессий и жертв,— не есть ли это самое убедительное доказательство правоты Кропоткина, страстно утверждавшего всю жизнь: диктатура класса есть фикция, неизбежно ведущая к насилию над народом. И как не вспомнить в этой связи слова предшественника и учителя Кропоткина — Михаила Бакунина, так трагически подтвердившиеся в XX веке: «...никогда правительственный деспотизм не бывает так страшен и так силен, как тогда, когда он опирается на мнимое представительство мнимой народной воли»*.
Что же касается конструктивной программы, то и многие ее элементы находят подчас удивительное подтверждение в личном опыте Кропоткина.
Вот один, почти курьезный пример. В Сибири Кропоткин попал однажды на пароход и вынужден был принять на нем командование, поскольку капитан, допившись до белой горячки, не мог далее управлять судном. Отсутствие опыта вызывало естественные сомнения в успешном выполнении взятых на себя функций, но... «Но скоро, к великому моему изумлению, я убедился, что все идет так прекрасно само собою, что мне делать почти нечего, хотя я и прохаживался торжественно весь день по капитанскому мостику»**. Хотя непосредственное впечатление по сравнению с мемуарным свидетельством было менее радужное — «...довольно беспорядка, все неладно»***,— этот, едва ли не единственный в жизни Кропоткина случай «командования» запомнился ему именно так, как это описано в воспоминаниях.
Много лет спустя в Швейцарии на одном из митингов Кропоткин, как обычно, пропагандировал принципы безначалия. По воспоминаниям очевидца, к оратору обратился один из слушателей-рабочих: «А как полагаете, товарищ, на пароходе во время рейса будет капитан или другое какое-нибудь главное лицо, распоряжениям которого все обязаны подчиняться?»
Нетрудно догадаться, что ответил бывший «капитан» парохода «Граф Муравьев-Амурский», решительный противник всей и всяческой
* Бакунин М. А. Избранные сочинения.— Т. 1.— Пб.; М., 1922,— С. 69.
** Кропоткин П. А. Записки революционера.— С. 202.
*** См. запись от 12 августа 1863 г.
23
власти: «...он стал доказывать, что даже и на пароходе можно будет обходиться без «начальника», так как среди пассажиров всегда найдется «доброволец», умеющий управлять пароходом; такое лицо возьмет на себя обязанности капитана, но без его власти над остальными, и все охотно будут следовать его «советам» и «указаниям», а не «требованиям» и «приказам»...
— Спасибо,— воскликнул тот же рабочий,— я на таком пароходе не поехал бы: мне жизнь еще не надоела»*.
Таков был эмпиризм Кропоткина, в таком опыте коренилась его убежденность в правоте отстаиваемых принципов. «Я видел это собственными глазами, я испытал это на собственном опыте, я сам таков — как же это может быть неправильным или невозможным?» В таком, можно сказать, гипертрофированном эмпиризме заключался источник как силы, так и слабости нравственной проповеди Кропоткина.
Сила ее в мощной нравственной притягательности, поистине равноапостольного соответствия собственной личности собственным идеям. «Я очень люблю Толстого,— писал Ромен Роллан,— но мне часто казалось, что Кропоткин был тем, о чем Толстой только писал. Он просто и естественно воплотил в своей личности тот идеал моральной чистоты, спокойного ясного самоотречения и совершенной любви к людям, которого мятущийся гений Толстого хотел достичь во всю свою жизнь и достигал только в искусстве»**.
Но в этой же нравственной максиме, легшей во главу угла всей его теории антиавторитарного, безгосударственного мира, и источник ее слабости. Не в первый раз за двухтысячелетнюю историю христианизированное человечество оказалось не готовым последовать примеру своих Учителей.
Сам Кропоткин, впрочем, не принимал упрека в идеализации людей. «Нам возражают, что, когда мы требуем уничтожения государства и всех его органов, мы мечтаем об обществе, состоящем из людей лучших, чем те, которые существуют в действительности. Нет, ответим мы, тысячу раз нет!..
Мы далеко не живем в мире видений и не представляем себе людей лучшими, чем они есть на самом деле: наоборот, мы именно видим их такими, какие они есть, а потому и утверждаем, что власть портит даже самых лучших...»***
С этой мыслью трудно не согласиться: власть действительно портит людей — мало кто неподвластен ее развращающему влиянию. И все же... Каждый, кто когда-нибудь наблюдал за играющими детьми, наверное, согласится — инстинкт власти не исчезнет с закрытием
* Дей ч Л. Г. Русская революционная эмиграция 70-х годов.— Пг., 1920.—С. 15.
** П и р у м о в а Н. М. Петр Алексеевич Кропоткин.— С. 218.
*** К р о п о т к и н П. А. Анархия, ее философия, ее идеал.— М., 1917.— С. 36, 38.
24
последнего департамента, как не исчезнет с последним его начальником желание «быть ведомым». Автор «Записок из подполья» понял это очень хорошо.
Так спасется ли мир равенством? Сто лет прошло с тех споров, а
ответа до сих пор нет. Да и возможен ли он?..
* * *
1 июня 1917 года в 2 часа ночи поезд привез П. А. Кропоткина в Петроград. Изгнанника, проведшего сорок лет в эмиграции, встречала шестидесятитысячная толпа!
Что двигало этими людьми? Думается, главным образом благодарность и признательность человеку, отдавшему всю свою энергию и талант пробуждению в человечестве веры в собственные силы, в изначальную доброту и мощь коллективного разума.
На этих страницах мы неоднократно называли Кропоткина наивным идеалистом и мечтателем. Его политические сторонники, как, впрочем, и он сам, оказались за бортом событий бурной Октябрьской революции. Что тому причиной? Наивность и политическое дилетантство? Неспособность разобраться в насущных проблемах вершащейся на глазах истории?
Вот несколько выдержек из писем П. Кропоткина В. И. Ленину. Это своеобразное политическое завещание старого революционера (он был почти на тридцать лет старше своего адресата). Думается, они помогут найти ответ на этот вопрос.
«Озлобление, вызванное в рядах Ваших товарищей после покушения на Вас и убийства Урицкого, вполне понятно...
Но что понятно для массы, то непростительно для «вожаков» Вашей партии. Их призывы к массовому красному террору; их приказы брать заложников; массовые расстрелы людей, которых держали в тюрьмах специально для этой цели,— огульной мести... Это недостойно руководителей социальной революции...
Все политические правители, все вынесенные на гребень революционной волны должны знать, что они ежедневно, постоянно рискуют пасть жертвой политического убийства — это такая же особенность их жизни, как риск машиниста на локомотиве. Вы жили за границей и знаете, конечно, как спокойно к этому относятся политические люди. В Америке, в минуты разгара страстей, так живут все крупные руководители партий.
...В 1794-м году, как Вам, конечно, известно, террористы Комитета Общественной Безопасности оказались могильщиками народной революции. <...>
Не осознавая того, что они делают. Ваши товарищи... подготовляют то же самое в Советской республике.
В русском народе — большой запас творческих, построительных сил. И едва эти силы начали налаживать жизнь на новых, социалис-
25
тических началах... как обязанности полицейского сыска, возложенные на них террором, начали свою разлагающую, тлетворную работу, парализуя всякое строительство и выдвигая совершенно неспособных к ней людей. Полиция не может быть строительницей новой жизни. А между тем она становится теперь верховною властью в каждом городе и деревушке.
Куда это ведет Россию?— К самой злостной реакции...»
«Несомненно одно. Если б даже диктатура партии была подходящим средством, чтобы нанести удар капиталистическому строю (в чем я сильно сомневаюсь), то для создания нового социалистического строя она безусловно вредна. Нужно, необходимо местное строительство, местными силами, а его нет. Нет ни в чем. Вместо этого на каждом шагу людьми, никогда не знавшими действительной жизни, совершаются самые грубые ошибки, за которые приходится расплачиваться тысячами жизней и разорением целых округов.
...Без участия местных сил, без строительства снизу — самих крестьян и рабочих — постройка новой жизни невозможна.
Казалось бы, что именно такое строительство снизу должны были бы выполнять Советы. Но Россия уже стала Советской Республикой лишь по имени. Наплыв и верховодство людей «партии», т. е. преимущественно новорожденных коммунистов (идейные больше в центрах), уже уничтожили влияние и построительную силу этого много обещавшего учреждения — Советов. Теперь правят в России не Советы, а партийные комитеты. И их строительство страдает недостатками чиновничьего строительства.
...Чтобы выйти из теперешней разрухи, Россия вынуждена обратиться к творчеству местных сил, которые, я вижу это, могут стать фактором для создания новой жизни... И чем скорее будет понята необходимость этого исхода, тем лучше. Тем более будут склонны люди принять социальные формы жизни. Если же теперешнее положение продлится, то самое слово «социализм» обратится в проклятие. Как оно случилось во Франции с понятием равенства на сорок лет после правления якобинцев.
С товарищеским приветом
П. Кропоткин»*.
Таков был итог его жизни и борьбы. А сейчас у вас в руках его первые, почти юношеские заметки, впечатления, размышления. Прочитайте их, и вы обязательно почувствуете силу ума и обаяния этого удивительного человека.
А. Аникин
* ПирумоваН. М. Письма и встречи// Родина.—1989.—№ 1.— С. 27, 29.
<<<---
