Замечательный писатель Черноземья .
«Новый барин».
Тетенька Клавдия Васильевна.
Илья Игнатьевич, богатый человек.
Первая охота .
Дворянин Евстигней Чарыков.
Емельяновские узницы.
Девочку шести лет желают отдать совсем.

Если интересуемая информация не найдена, её можно Заказать

ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ ПИСАТЕЛЬ ЧЕРНОЗЕМЬЯ

В январе 1880 года в щедринских «Отечественных записках» начали печататься «Очерки, заметки и размышления тамбовского помещика «Оскудение». Очерки имели шумный успех. В них читатели увидели Россию в годы перелома. зарождение представителей новой формации общественной жизни, оскудение дворянства, которое не могло устоять перед силой купца и кулака, разорение дворянских «гнезд». Лишившись возможности пользоваться даровым трудом крестьян, помещики оказались беспомощными в новых экономических условиях. Их попытки рационализировать сельское хозяйство в своих имениях и устраивать финансовые комбинации в виде поземельного кредита, отпускавшегося банками, успеха не имели.

Автором этих очерков являлся ныне незаслуженно забытый писатель Сергей Николаевич Терпигорев. Очерки «Оскудение» сразу же выдвинули его в ряды крупнейших литераторов. Книга «Потревоженные тени», появившаяся вслед за «Оскудением», закрепила за Терпигоревым славу талантливого писателя.

С. Н. Терпигорев писал об ужасах крепостничества не как посторонний наблюдатель Он сам вырос, можно сказать, в крае устойчивого крепостничества. Писатель родился в 1841 году в селе Никольском Тамбовской губернии. Его отец принадлежал к старинной дворянской фамилии, «оскудевшей» как раз к 60-м годам, к эпохе «реформ». В книге «Мои воспоминания» Терпигорев пишет:

«У отца моего средства были уже самые маленькие. Большое имение его было несколько лет перед тем продано за его или дедовские долги — не знаю: я об этом ни его, ни других никогда не расспрашивал... Мы жили в это время в маленьком именьице, купленном на собственные крохи от продажи остатков прежнего величия. Именьице это было куплено почему-то на имя матери, и все оно заключалось в ста двадцати десятинах земли и тридцати «душах», маленьком садике, маленькой полуразвалившейся усадьбе, с маленьким, совсем почти что развалившимся домиком. Помню, зимой страшно дуло из окон, а мы всегда рады бывали, когда их совсем заносило снегом, от этого в комнатах становилось теплее и темнее, но дуло зато меньше. Покрыт домик был соломой: четыре комнаты его были расположены крайне неудобно: с одной стороны его была галерейка, но такая ветхая, что на нее боялись выходить».

Первоначальное образование будущий писатель получил в Тамбове. Окончив в 1860 году «благородный пансион» при местной гимназии, он поступил учиться на юридический факультет Петербургского университета В студенческие годы Терпигорев познакомился с Н. А. Некрасовым, И. И. Панаевым, Н. Г. Чернышевским и другими литераторами, сотрудничавшими в «Современнике».

К университетским годам относится и начало литературной деятельности Терпигорева. В скромном приложении к журналу «Русский мир» за 1861 г. подвилось его первое произведение — «Черствая доля. Рассказ из тяжелого прошлого». В нем была обрисована судьба одной крестьянки, доведенной условиями крепостной жизни до самоубийства.

В следующем году в печати появился отрывок из романа Терпигорева «Красные Талы». Роман большой, но написан рыхло. Кроме огорчений, он писателю ничего не принес. В 1863 году за участие в студенческих беспорядках Терпигорева высылают на родину. Во время пребывания на Тамбовщине он активно сотрудничал в ряде столичных газет и журналов, разоблачая темные махинации местных владельцев и петербургских коммерсантов, приехавших в глухую провинцию ловить рыбку в мутной воде. В одной из своих корреспонденции писатель рассказал о вопиющем деле: миллионеры фон-Дервиз и фон-Мекк, построившие за баснословную цену Козловско-Рязанскую железную дорогу, очень долго задерживали из корыстных целей отправку громадных запасов хлеба, пожертвованного в пользу голодавших крестьян. Хлеб прорастал, гнил под открытым небом, а народ голодал, умирал. Корреспонденция была написана горячо, по велению сердца. Она пришлась не по душе владельцам железной дороги. Между газетой и миллионерами завязалось судебное дело. Никакие ухищрения фон-Дервиза и фон-Мекка не могли скрыть их преступлений. Агентство вынуждено было прекратить свою деятельность.

Выступив с разоблачением преступлений владельцев железной дороги, Терпигорев сделал большое дело. Победа окрылила его, вселила в него веру. «Я радовался, — писал позже Сергей Николаевич, — что я, человек без всяких средств, без всякого положения, не знающий, что с собой делать, убегающий от угнетавшей меня скуки и окружающей пошлости в поле, в деревню к мужикам, куда попало, куда глаза глядят, — тем не менее своего рода сила, которая вызывает непримиримую ненависть ко мне у тех, которых я считал пошляками, и самое живое горячее участие и даже благодарность у других, к которым хоть сколько-нибудь у меня лежало сердце». Но широкую известность Терпигореву принесли не фельетоны, не корреспонденции, а очерки о крестьянской и помещичьей жизни дореформенной и пореформенной России. Как-то, охотясь с Некрасовым, с которым он долгие годы был в близких отношениях, недалеко от Козлова (ныне Мичуринск), Терпигорев па привале нарисовал великому поэту картины начинавшегося оскудения помещиков, своих родных и соседей. Он рассказывал непринужденно, с присущим ему юмором. Некрасова заинтересовали рассказы Терпигорева, и он спросил, почему Сергей Николаевич не пишет историю оскудения.
- м не уже поздно начинать писать, Николай Алексеевич, перевалило за тридцать лет, много сил потрачено...
— А что ж, и по отаве иногда трава хорошо растет. Попробуй-ка...
В память этого разговора с Некрасовым Терпигорев назвал себя «Атавой». Этим псевдонимом Сергей Николаевич стал подписывать свои произведения. Он последовал совету великого поэта, написал очерки «Оскудение», которые и были напечатаны в 1880 г. в щедринских «Отечественных записках». О том, как они были приняты в этот журнал, С. Н. Терпигорев в своих «Воспоминаниях» рассказывает:
<В октябре 1879 года, в один из понедельников, когда редакция «Отечественных записок» собиралась в квартире Г. 3. Елисеева, члена редакции, я принес первый свой очерк из «Оскудения» и, так как Салтыкова в редакции в эго время не было, передал его С. Н. Кривенку, тоже члену редакции, моему земляку и старому доброму знакомому. Через неделю я пришел за ответом и уже беседовал с самим Салтыковым.
— Хорошо. Только вы дайте еще хоть один очерк. Я хочу видеть размах. Тема преобширная, — сказал Салтыков.
Второй очерк у меня был уже написан и с собой, и я его тут же ему передал, и он тут же его пробежал.
— Хорошо... Хорошо... Сколько у вас их всех будет?
Я сказал, что не могу еще теперь сказать наверно.
— Ну. все равно. Пишите. И потом вот что: я зачеркнул слово «наше», и оставим просто «Оскудение». Зачеркнул также и второе заглавие: «Очерки помещичьего разорения». Здесь не об одном разорении идет речь.
— А не будет голо, если оставить одно только слово «Оскудение»? Если бы прибавить: очерки, заметки и размышления тамбовского помещика? — сказал я.
— Это ничего... Это хорошо, — согласился Салтыков.
Так было утверждено и заглавие».

Терпигорев в своих очерках обратился пе к повой теме. Оскудение дворянства ярко и талантливо показал Салтыков-Щедрин в романе «Господа Головлевы», первые главы которого были напечатаны в цикле очерков «Благонамеренные речи», начатом великим писателем за восемь лет до появления «Оскудения». Салтыков-Щедрин рукой талантливого художника показал неизбежность распада дворянских «гнезд», их внутреннюю гнилость. В главе «Расчет» писатель говорит: «Бывают семьи, над которыми тяготеет как бы обязательное предопределение. Вдруг, словно вша, нападает на семью не то невзгода, не то порок, и начинает со всех сторон есгь. Расползается по всему организму, прокрадывается в самую сердцевину и точит поколение за поколением. Появляются коллекции слабосильных людишек, пьяниц, развратников, бессмысленных праздно-любцев и вообще неудачников. И чем дальше, тем мельче вырабатываются людишки, пока, наконец, на сцену не выходят худосочные зауморыши, вроде... Головлят, зауморы-ши, которые, при первом же натиске жизни, не выдерживают и гибнут. Именно такого рода злополучный фатум тяготел над голоалевской семьей». Такой злополучный фатум тяготел и над тысячами других дворянских семей России.

О распаде дворянских «гнезд» писали И. А. Гончароз. И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой и многие другие русские писатели. Но тем не менее очерки Терпигорева (Атавы) были встречены большинством читателей тепло, читались с живым интересом. Интересен разговор Терпигорева с Лесковым по поводу «Оскудения», опубликованного в газете «Неделя» А. Фаресовым.
— Я без конца писал о наших «благородных» отцах и матерях с «Петенькиной карьерой», «рациональным хозяйством». «Земской дорогой», бесконечными кредиторами и победоносным купцом Подугольннковым и бывшим секретарем консистории Сладкопевцевым, — говорил Терпигорев.
— Так чему ты радуешься? — сказал Лесков — Покойника несут, а ты кричишь всем: носить вам не переносить. таскать — не перетаскать.
— Нельзя не кричать, — возразил Терпигорев. — Три куша, до 1,5 миллиарда (рублей]—опекунских 400 миллионов, выкупных 700 миллионов и поземельно-банковских 300 миллионов съели мои благородные соотчичи без малейшей пользы для себя и для мужика. Окончательную судьбу моих благородных соотчичей я дописал в «Желтой книге»...
Сергей Николаевич взял ее со стола и прочитал Лескову свое предисловие к ней: «Когда я оканчивал «Оскудение», я распустил моих героев бледными, полинялыми, совсем растерянными, готовыми в любой момент проглотить рюмку водки и рассказывать без конца о том. как несправедливо и жестоко с ними поступили... Я не дал и не мог дать впоследствии ни одного очерка, где бы такой оскуделый герой являлся потом тружеником, работником, в труде бы искал для себя выхода, за что я получил немало упреков и в печати, и от знакомых на словах. Я не мог этого сделать, потому что лично я не знал и до сих пор не знаю почти ни одного такого примера, а писать об исключениях, да еще понаслышке, я не хотел. Я думал, все они просто пропадут, сойдут на нет.
Вышло, однако, иначе и хуже. Многие из них были чистокровные, старые князья. Петербургские кокотки разыскали их и, за самую ничтожную цену, понакупили себе их имена, с соблюдением всех церковных формальностей, и появились потом в спет уже титулованными особами. Вот на что пригодились старые князья и как разрешился у меня дворянский вопрос».

Восемьдесят с лишним лет прошло с тех пор, как впервые были напечатаны очерки. Но они не потеряли своего звучания. Читая очерки, мы видим представителей растерявшегося дворянства, судорожно хватающегося за любое средство спасения. Многие помещики после «освобождения» крестьян задумались над тем, «как бы поставить «мужиков» в такое положение, чтобы они всегда «чувствовали», а чтобы мы сами, напротив, совсем не чувствовали». Крепостники стали стараться каким бы то ни было способом ухитриться сохранить хоть то, что им «оставили», что «не отняли» у них, т. е. отдать «мужикам» как можно меньше земли в надел и, притом, чтобы эта отданная в надел земля была самая худшая и дальняя. Об этом говорят и статистические данные.

При своем «освобождении» тамбовские крестьяне получили 879.537 десятин малоплодородной земли, а потеряли 161.789 десятин, или 15,5 процента той земли, которой они пользовались раньше. Совсем не получили земли бывшие дворовые, которых в 1861 году насчитывалось в Тамбовской губернии несколько десятков тысяч. Вскоре после объявления «свободы» до 45 процентов малоземельных тамбовских крестьян вынуждены были искать посторонних заработков. Приходилось опять идти в кабалу к помещикам. Обезземелив крестьян, царское правительство нашло и другой способ заставить их работать на своих бывших владельцев. Тамбовские дворяне оценили уступленные крестьянам земли в 30,2 мил. рублей, считая по 34 рубля 34 копейки за десятину, вместо средних цен 25 рублей 78 копеек за десятину. Выкупные платежи легли тяжелым бременем на хозяйства бывших крепостных крестьян. Не лучше было положение и у бывших государственных крестьян. На них легли не менее тяжелые оброчные платежи

В 1878 году тамбовские крестьяне платили: подушной подати и государственного земельного сбора — 3030 тыс. рублей, оброчных податей — 2428 тыс. рублей, выкупных платежей — 2632 тыс. рублей, земских, губернских и уездных сборов — 331 тыс. рублей, мирских, волостных и общественных сборов — 590 тыс. рублей, а всего — 9010 тыс. рублей.

Сорок девять крупных тамбовских помещиков завладели почти одной третью всей частновладельческой земли. Каждый из них имел в губернии по 10—12 гысяч десятин плодороднейшей пашни. «Н и в одной стране в мире крестьянство не переживало и после «освобождения» такого разорения, такой нищеты, таких унижений и такого надругательства, как в России», — писал Ленин в статье «Пятидесятилетие падения крепостного права».

В очерке «В степи» Терпигорев сообщал читателям:

«Тамбовская деревня поразит вас своей нищенской, грязной обстановкой и каким-то сереньким, унылым колоритом. То, что называется русской избой в архитектуре и что в действительности я видел только в подмосковных деревнях, здесь положительно нигде не встретите. Тамбовская изба-сруб березового дерева, чаще всего квадратный пятиаршинник с двумя окнами, с печкой по-черному без трубы. Стол, три лавки, палати — и все это черное, закоптелое, продымленное до невероятности». Конкретизируя сказанное, писатель приводит в пример Кочетовку, ныне хорошее колхозное село, Избердеевского района.

«Есть в Тамбовской губернии деревня Кочетовка, — вся она состоит из сорока дворов, а в ней два кабака. Двадцать дворов, значит, содержат кабак. Бедна Кочетовка до невероятности. Из сорока дворов только в восьми хватает хлеба до нового, остальные живут в полном смысле слова изо дня в день кое-как. Но я никогда не встречал такого пьянства, как в Кочетовке. Пьют решительно все, и старые, и малые, и все равно — в праздник ли, в будни ли... Бедности такой я нигде не встречал: есть избы, в которых живет по шести — семи человек и которые имеют в основании квадрат четырех аршин и вышиной два с половиной, много три: в этой же клетке, тесной для одного медведя, торчит, занимая четверть или одну треть ее пространства, еще и неуклюжая печь; в этой же клетке зимой живут две овцы, теленок, три — четыре курицы».

В такой обстановке жили крестьяне до 1861 года, в такой же обстановке они жили и после объявления «свободы».

Но все же реформа принесла много неприятностей дворянам. Они уже не могли продавать, как скот, людей, использовать их мускульную силу по своему усмотрению. Над многим приходилось задумываться. И Терпигорев показал, как более энергичные и подвижные представители дворянских «гнезд», видя наступление капитала, пытались заводить «рациональное хозяйство» или выдумывали всевозможные предприятия, нередко фантастические, и, конечно, прогорели. Один из таких предпринимателей, барин Чирухин, решил разбогатеть, разводя зайцев.
Однажды, пишет Терпигорев в очерке «Рациональные хозяева», он ехал полем и увидел крестьянина, который скакал ему навстречу и махал рукой.
— Что такое?
— Нельзя. У нас запрещено.
— Это почему?
— Потому, сегодня барин зайцев «на племя» ловит.
— Чго такое? Hi племя?
— Так точно.
— С ума ты сошел! Зайцев на племя ловит? Что ж, он чих разводить, что ли. будет!
— Будет разводить. У нас уже и конюшня зайчиная выстроена, и сто два зайца уже поймали».
Крестьянин иронически улыбался Он понимал глупую затею барина. Чирухин, как и многие ему подобные «рационализаторы». разорился.

Вслед за «Оскудением» появилась книга Терпигорева «Потревоженные тени», где дана целая галерея образов крепостников-помещиков, нарисованы жуткие картины крепостничества.

«Так как я не имею чести быть рожденным для вдохновенья, для звуков сладких, для молитв; и так как единственная цель этих очерков—голая правда, без всякой примеси какой бы то ни было лжи, хотя бы самой художественной. то я и прошу извинить, если сразу угощу читателя известием, что во всей, например, Тамбовской губернии едва ли наберется десяток или два незаложенных помещичьих имений, а ич остальных едва ли три — четыре десятка имеется таких, которые не подлежат описи за просрочку платежей в опекунский совет, приказ или за неплатеж частных домов...

Не более поэтической красоты будет заключаться и в том известии, что в этих низких, запушенных снегом и бесконечным рядом протянувшихся избенках, из окон которых так красиво бежит полосками свет на улицу, половина сидит уж без хлеба...» Нельзя без волнения читать его очерки «Емельяновские узницы», «В раю», «Бабушка Аграфена Ниловна», «Илья. Игнатьевич, богатый человек», «Проданные дети» и многие другие.

В очерке «Илья Игнатьевич, богатый человек» Терпигорев показывает образ богатой тамбовской помещицы, которая за бесценок купила пустоши в Саратовской губернии и насильно переселяла туда крестьян, купленных у соседей-помещиков. Терпигорев приводит разговор помещицы с его матерью:
— Ах, мой друг, — говорит она матушке. — ты не поверишь, какие там низкие цены на все в сравнении с нашими. Одно дорого там — люди. Представь, за девку там один помещик просил с меня тридцать рублей.

Писатель уверял своих друзей, что этот факт взят им из действительности, и в подтверждение показывал подлинные письма помещицы.
Ужасное положение крепостных и жестокое издевательство над ними помещиков Терпигорев описал в очерке < Емельяновскне узницы». Главный персонаж очерка—помещик Емельянов имел у себя многочисленную дворню. Жизнь крепостных была невыносимой. За малейшую провинность он жестоко истязал дворовых девушек: держал их в железных цепях, ноги заковывал в колодки, а к колодкам прикреплял цепями тяжелые чурбаны, которые волочились за девушками, когда они шли. Помещики считали людей хуже животных, травили их. как зверей, издевались над ними. В очерке «Первая охота» описан случай, когда помещик жестоко избил своего повара за то, что он не угодил ему в приготовлении пищи.
— И это люди! Еще считают себя образованными людьми!.. Убить почти семидесятилетнего старика! Что он мог ему сделать? Пережарил ростбиф, недожарил котлету! — гневно говорит одна из героинь очерка.
В этом же очерке описана расправа барина над «провинившимся» дьячком. Дьякон, зная дикие нравы «хозяина», спрятался в коноплянике. Тогда его решили взять гончими. И вот свора собак пущена. Улыбается помещик. Он доволен выдумкой. Его радует «музыка» собачьих голосов. Наконец, «из конопляника вывалила сразу целая стая гончих и со страшным лаем и завыванием остановилась на опушке. Показался, выезжая из конопляника, и охотник. Впереди его, перед самой головой его лошади, шел высокий, худой человек, с длинными спутанными волосами, в длинном, совершенно изорванном платье, которое лохмотьями висело и тащилось за ним. Он был мертвенно бледен, глаза широко раскрыты и обезумели от ужаса. Мы стояли от него шагах в пяти—шести. Он смотрел на пас своими страшными глазами, губы что-то шевелились... — Струнь! — крикнул дядя. — Ну!..
Я видел только, — пишет автор, — как соскочивший с лошади охотник начал совать этому человеку в рот ручку нагайки и как на губах у него в это время показалась кровь.
Подобных примеров зверского отношения к людям можно привести десятки. Они есть почти в каждом очерке, большинство которых написано на материалах Тамбовского края.

Из остальных произведений С. Н. Терпигорева следует отметить «Воспоминания», как ценный биографический материал и как яркое описание постановки образования в дореформенное время. Во главе большинства школ стояли ограниченные, пустые чиновники, калечившие молодежь, а некоторые из них, как, например, директор училища немец Бернгард, «являлись определенными негодяями».

Мало улучшилось положение с народным образованием и после 1861 г. В Тамбовской губернии в 1867 году во всех сельских школах обучалось... 7.143 мальчика и 604(!) девочки. Условия для занятий были плохие. Вот выписка из инспекторской ревизии: «Училище в с. Поганых Пеньках... Помещается в наемной избе, с оплатой 4 рубля за учебный год, вместе с хозяином, который, заметно, не отличается ни трезвостью, ни спокойным характером...

Изба курная и отапливается во время занятий учеников. Теснота и грязь поражают своими размерами. Мебель состоит из одного стола, вокруг которого лепятся 36 мальчиков. Единственными учебными пособиями служат несколько избитых до неузнаваемости экземпляров псалтырей и часословов».

Ценность произведении Герпигорева заключается и том, что в них описана правда. «Было бы гораздо лучше,— признается писатель,—если бы память моя была свободно от всего этого. Характер всех этих воспоминаний, обусловленных тогдашним временем и тогдашними нравами, очень уж тяжел...»

Рассказывая об ужасах крепостного права, о разорении дворянских «гнезд», о подлости и мерзости помещиков, Терпигорев все же не был писателем-демократом. Многие его произведения лишены острой сатирической направленности, несколько идеализируют дворянскую жизнь. Изобразив в своих очерках дворянство, не сумевшее после реформы приноровиться к новым условиям, писатель увидел только одну сторону процесса. Критик Я. Эльсберг правильно пишет, что Терпигорев «совсем забывает крупное дворянское землевладение, незыблемость которого в царской России Щедрин отмечал и в «Благонамеренных речах», и в «Убежище Монрепо», и в «Мелочах жизни». Терпигорев очень мало останавливается и на хищническом приспособлении среднего помещика к новым пореформенным условиям, которые живо описал Щедрин...» Он не понял исторических причин оскудения своего класса, закономерностей зарождения представителей новой формации общественной жизни. Это и привело его к идеализации дворянства.

На творчестве последних лет отразились наступившая реакция, некоторое охлаждение Терпигорева к бывшим друзьям из круга «Отечественных записок». А ему очень требовалась их направляющая рука, их теплое, ободряющее слово, дружеская критика. Произведения (многочисленные фельетоны в газетах «Порядок» и «Новое время», журнальные статьи, повести, напечатанные в «Ниве», исторические очерки и др.), появившиеся после «Оскудения» и «Потревоженных теней», такого успеха у читателей уже не имели. Последние годы С. Н. Терпигорев работал над романом «Лед сломало». Но из-за болезни писателя он остался неоконченным 13 июня (по старому стилю) 1895 года Сергей Николаевич скончался. Похоронили его па Старо-Деревенском кладбище в Петербурге.

Через четыре года в издательстве А. Ф. Маркса вышло нолное собрание сочинений С. Н. Терпигорева в шести томах. Книги Терпигорева написаны ярким, истинно русским языком, каким писали Пушкин, Аксаков, Тургенев, Лесков.

Сергей Николаевич любил родную среднерусскую природу и мастерски описывал ее. В некоторых из книг были ошибки, о чем говорилось выше, но значение «Оскудения» и «Потревоженных теней» велико. Они помогают лучше познать наше прошлое, лучше видеть наши огромные достижения сегодня.

Б. ИЛЕШИН