Cтарый 4емоданВОСПОМИНАНИЯ
Впрочем, и я не предрешаю и не разрешаю вопроса: предлагаю одни догадки свои, более умозрительные и психические, нежели юридические, за неимением положительных и достоверных улик и такие догадки имеют право на голос.
Знавал я людей, которые выдавали себя за очевидцев помянутой драмы; не сомневаюсь, что они и были очевидцами. Но очевидение не есть еще достаточный авторитет. Уголовные тяжбы представляют нам примеры разноречивости в показаниях свидетелей. И не то, чтобы иные хотели затемнить истину, нет! Они просто сбиваются, потому что впечатления часто сбивчивы, потому что сами глаза часто сбивчивы. Мои очевидцы также не совсем бывали согласны в показаниях своих. Да к тому же они не имели свойств, которым свидетельства могут запечатлеться историческою достоверностью. А мы вообще очень легковерны; мы охотно верим всем и всему. Печать наша не всегда и недовольно тщательно пропускает чрез сито очистительной критики предания, рассказы, анекдоты, которые попадаются ей под руки. Зерна, отребье, плод, шелуха, сбыточное и несбыточное, возможное и невозможное, ложь и правда — все валится как оно есть, неочищенное, непроверенное, непроцеженное.
В заключение повторим, что прямое участие графа Ростопчина в смерти Верещагина положительно и юридически не доказано; следовательно, считать его виновным в той степени, какую обыкновенно приписывают ему, беззаконно и несправедливо.
Таким заключением я и себя обвиняю. Катастрофа Верещагина сильно, в свое время, меня взволновала. С той поры отношения мои к графу Ростопчину очень изменились и таковыми остались до самой кончины его. Когда старший сын графа был посажен в парижскую долговую тюрьму в то самое время, в которое был в Париже и отец (впрочем, уже несколько раз выкупавший сына из долгов), я негодовал на подобное родительское жестокосердие. Помню, что тогда писал я из Варшавы Карамзину, что заточение в тюрьме молодого Ростопчина служит дополнением к смерти Верещагина. Карамзин очень любил и уважал Ростопчина; в ответ на мой резкий отзыв получил я порядочную головомойку. Нечего и говорить, что Карамзин не мог бы примириться ни с каким смертоубийством, но он не мог и решиться на обвинение человека без неопровержимых улик и суда.
Таково теперь мнение и мое.
Поболее беспристрастия и терпимости еще не есть равнодушие. Молодость прежде всего впечатлительна и неразборчива; в молодости чувствуешь сильно и благодушно, но часто опрометчиво. Когда поживешь, начинаешь более и обдуманнее испытывать.
1877
<<<---
