Прежде всего они далеко не однородны по характеру использования песенных источников. Так, стихотворение «Государь ты наш батюшка, || Государь Петр Алексеевич...» целиком восходит к определенной народной песне «Государь ты наш Сидор Карпович...», повторяя ее конструкцию (диалогическая вопросо-ответная форма и пр.). К одной определенной песне восходит также стихотворение «Кабы знала я, кабы ведала...». В других случаях Толстой брал из песни лишь первую строку, как бы дающую ритмический толчок и общий тон («Хорошо, братцы, тому на свете жить...»), или заимствовал из народной поэзии, часто не сообразуясь с контекстом, отдельные слова, выражения, синтаксические формы, создавая, таким образом, не книжную параллель какой-нибудь одной песне, а своеобразную мозаику.
Толстой проявил незаурядное чутье и понимание поэтики русской народной песни. Мы находим в его стихотворениях целый ряд характерных ее черт: ласкательные формы, постоянные эпитеты, тавтологические сочетания, повторы строк и отдельных слов, синтаксические и образные параллелизмы. В то время как Дмитриев и Нелединский-Мелецкий писали свои песни книжным стихом, Толстой пошел по пути тех поэтов, которые отвергли «правильную» метрику как несвойственную народной поэзии. Особенно важно подчеркнуть, что большая часть этих стихотворений Толстого написана без рифм. А у Нелединского-Мелецкого совсем нет нерифмованных песен и почти все они состоят из четверостиший с совершенно неприемлемыми для народной поэзии перекрестными рифмами; систематически проведена рифмовка во многих песнях Дельвига. В подавляющем большинстве случаев отвергнув рифму, Толстой иногда пользовался ею, но именно в той мере, в какой она встречается в народной поэзии. В народной поэзии рифмовка никогда не проводится сплошь; рифмы в пей, по меткому выражению замечательного ее знатока А. X. Востокова, «не с намерением приисканы, а случайно и непринужденно, так сказать, слились с языка» '. Эти неожиданные рифмы имеются и в песнях Толстого. То, что почти всегда это «плохие», преимущественно глагольные рифмы и что рифмуют между собою соседние строки, также свидетельствует о наблюдательности и чутье поэта. Вообще большую свободу народной песни, меньшую систематичность в пользовании теми или иными художественными приемами Толстой, надо полагать, имитировал вполне сознательно.
По своей тематике песни Толстого шире аналогичных стихотворений ряда других поэтов. Многие из них ограничивались имитацией любовных песен, между тем как у Толстого мы находим также стихи о неравном браке («Ты почто, злая кручинушка...»), о поисках правды («Правда»),
___________________
'А. Востоков. Опыт о русском стихосложении, 2-е изд , СПб., 1817, стр. 136.
раздумья о судьбе, счастье и вообще о жизни («Хорошо, братцы, тому на свете жить...» и др.).
При всем том обращение Толстого к фольклору существенно отличается от обращения к нему Некрасова (г до него и Кольцова). Фольклор был для Некрасова верным отражением народной жизни и народного сознания. Стремясь глубоко проникнуть в жизнь народа, понять его тяготы, чаяния и самую психологию, Некрасов, естественно, не мог пройти мимо фольклора. Народная поэзия имела для него и иное значение. Ее язык, ее поэтические средства были адекватными средствами воплощения внутреннего содержания поэзии Некрасова, причем средствами, наиболее близкими и доступными народному сознанию. Такое отношение к фольклору тесно связано с пониманием народности, которое было свойственно революционно-демократическому лагерю.
Такого понимания народности и такого отношения к фольклору не могло быть у поэтов другого лагеря. Их обращение к народному творчеству было нередко вызвано стремлением уйти от сложности современной жизни и ее острых социальных противоречий. В народной стихии они надеялись обрести некое внутреннее равновесие и успокоение. Но этого успокоения не могла, разумеется, дать подлинная картина крепостной, да и пореформенной деревни. Отсюда элементы украшательства и эстетизма. Отсюда же растворение элементов подлинно народной психологии в личных эмоциях поэта.
Именно поэтому и песни Толстого наделены чертами стилизации. Он часто приукрашивал то, что в подлинной народной песне более резко и естественно, тщательно избегал «грубых» слов и «низких» деталей. Например, в песне «Как бы знала я, как бы ведала...» не все так идиллично, как у Толстого. Его стихотворения гораздо изысканнее подлинных народных песен. Яркий пример — стихотворение «Вырастает дума словно дерево...» о думе, которая «промелькнет... без образа», но поднимет в душе «много смутного, непонятного». Герой его песен не похож ни на «ямщика» из ямщицкой песни, ни на «разбойника» из разбойничьей песни, ни вообще на «добра молодца» народной песни; он социально совершенно не определен. Вообще Толстой наиболее близок народной песне по стихотворной технике, по форме. По своим же мотивам и настроениям большая часть песен Толстого не отличается от тех стихотворений, которые не связаны с фольклором, от его романсной лирики.
В своих былинах Толстой шел несколько иными путями, чем в песнях. Он не задавался целью создать нечто аналогичное образцам народной поэзии, не пытался имитировать и былинный стих. Все его былины написаны выдержанными на протяжении всей вещи двухсложными или трехсложными размерами. В этом отношении Толстой делал совсем не то, что Л. А. Мей, вообще не такой близкий ему поэт, как принято думать. Я имею в виду, с одной стороны, песни Мея, написанные книжным стихом, а с другой — такую его вещь, как «Предание — отчего перевелись витязи на святой Руси», в которой имитируется стих былин.
Совсем не привлекали Толстого простые переложения былин, каких было немало в его время. Фабула в былинах Толстого намеренно не развита. Сам поэт подчеркивал их фрагментарность. Характерна его работа над «Садко». Сначала рассказ о похождениях Садко был расширен за пределы основного выбранного им для стихотворения эпизода и перегружен деталями. Это не понравилось Толстому; неверным показался ему и повествовательный тон стихотворения. Посылая своим близким вторую, «лирико-драматическую», редакцию «Садко» (первую он называл «эпической»), поэт писал, что в ней «есть только картинка, так сказать, несколько аккордов... нет рассказа, а стало быть, нет бесполезного и опасного соревнования с былиной, которая будет всегда выше переделки» (письмо к жене от 28 марта (9 апреля) и к А. М. Жемчужникову от 3 (15) апреля 1872 года). Это вытеснение эпического начала, перенесение центра тяжести с фабулы на иные элементы свойственны, как было отмечено выше, не только былинам, но и балладам Толстого последнего периода.
Самое обращение к былинам связано с тем, что в них Толстой справедливо видел яркое отражение национальных черт русского народа и его потенциальных возможностей. Образы русского былинного эпоса вдохновили Толстого на несколько превосходных стихотворений. Лучшее из них — «Илья Муромец». В «дедушке Илье» Толстого есть черты подлинно народного образа богатыря, но сопоставление стихотворения с былинами все же весьма показательно для характеристики идейных тенденций поэта. Заимствовав из них тему, Толстой значительно смягчил конфликт между Ильей и Владимиром. В былинах, в частности, в тех, которые были напечатаны в хорошо известных поэту сборниках П. Н. Рыбникова, Илья стреляет «по божиим церквам да по чудным крестам», поднимает «голей кабацких», угрожает Владимиру, что «ежели не сделает князь по-моему, то он процарствует только до утрия», и т. п.; 1 у Толстого же лишь уезжает от Владимира и довольно добродушно ворчит на него. Но если в «Илье Муромце» заимствована из былин основная ситуация, если, с другой стороны, его отличает свойственная народной поэзии строгая простота, то несколько иначе обстоит дело в других былинах. «Сватовство», в котором слышатся отголоски свадебных песен и старинных обрядов,— это живое, веселое, остроумное стихотворение, но образы Владимира Красного Солнышка, его жены, дочерей, их женихов, да и вся окружающая обстановка сделаны Толстым нарочито нарядными, а подчас даже элегантными. Былинный Алеша Попович также не очень похож на «песнопевца» из стихотворения Толстого. Критики — в том чис-
_____________________
1 Песни, собранные П. Н. Рыбниковым, ч. 1, М., 1861, стр. 95—97; ч. 2, М„ 1862, стр. 333-341.
ле и благожелательно относившиеся к поэту — не раз отмечали, что образы его былинных богатырей и героев несколько стилизованы в романтическом духе. Однако и эта романтическая стилизация былинных образов связана с социальной позицией Толстого, с противопоставлением идеального прошлого неприемлемому для него скучному и антиэсте-тическому настоящему.
Образы былин Толстого, «добрый молодец» его стилизаций под народные песни и «я» его лирических стихотворений если и не сливаются в нечто единое, то, во всяком случае, родственны друг другу. А вещи и слова, придающие былинам исторический колорит, являются нередко лишь условной декоративной рамой. Интересно, что в наиболее близком к народному творчеству стихотворении этого цикла — в «Илье Муромце» — этих аксессуаров всего меньше, а в «Сватовстве» они даны в полуироническом плане, как и в некоторых сатирах Толстого.
Поиски народности в творчестве Толстого были ограничены, конечно, характером его социально-политического и философского мировоззрения. И все же ему удалось создать незаурядные образцы песенного жанра и своеобразного ли-ро-эпического -жанра «былины».
Особо следует отметить стихотворения, в которых хорошо передан народный юмор. В одном из них — «У приказных ворот собирался народ...» — ярко выражены презрение и ненависть народа к обдирающим его приказным. То же народное стремление — «приказных по боку, да к черту!»; тоска народных масс по лучшей доле, их мечта о том, чтобы «всегда чарка доходила до рту» и чтобы «голодный всякий день обедал», пронизывают стихотворение «О, каб Волга-матушка да вспять побежала!..»,
6
Сатирические и юмористические стихотворения Толстого часто рассматривались как нечто второстепенное в его творчестве, а между тем они представляют, конечно, не меньший интерес, чем его лирика и баллады,
Эта область поэзии Толстого очень широка по своему диапазону — от остроумной шутки, много образцов которой имеется в его письмах, «прутковских» вещей, построенных на нарочитой нелепости, алогизме, каламбуре, до язвительного послания, пародии и сатиры.
При сопоставлении сатирических и юмористических стихотворений Толстого с его лирикой легко обнаружить ряд несоответствий и противоречий. Но в том-то и дело, что смех являлся для него одним из путей преодоления того круга эмоций и настроений, который преобладал в его лирике. Обращает на себя внимание следующее обстоятельство. Критика неоднократно подчеркивала отсутствие эротики в поэзии Толстого. Но это утверждение применимо к одной лишь лирике. Что же касается юмористической струи его творчества, то она изобилует совершенно откровенными эротическими мотивами («Мудрость жизни», «Бунт в Ватикане» и др.). В эротических стихах чувствуется, однако, что поэт как бы нарушает обычные для его лирики представления, вступая в некую запретную зону.
Разрыв между разными сторонами поэтической деятельности Толстого особенно ощутим именно в его сатире. 60-е годы — время расцвета как стихотворной, так и прозаической сатиры революционной демократии. В связи с этим многие сторонники отвлеченного идеала чистой красоты считали сатиру «низким жанром». И вместе с тем они нередко пользовались ею для борьбы со своими противниками, а в творчестве некоторых — ив первую очередь Толстого — сатира занимала весьма значительное место. Интересны слова Толстого, которыми он характеризует в письме к Стасю-левичу свои полемические выпады против В. В. Стасова. «Вы, может быть, из этого письма заключите, что во мне стала развиваться шишка драчливости (de la combattivite). Нет, это только потребность анахорета столкнуться с живым миром... Я живу в таком уединении, что сделался подобен зельтерской воде, закупоренной в бутылке». Эти слова относятся как раз к периоду наибольшей активност:. Толстого как сатирика и помогают уяснить социально-психологическую основу его сатирических выступлений.
Сатиры Толстого направлены, с одной стороны, протиь демократического лагеря, а с другой — против правительственных кругов. Разумеется, борьба поэта с бюрократическими верхами и официозной идеологией была борьбой в^ гри господствующего класса. Тем не менее социальная позиция Толстого давала ему возможность видеть многие безобразные явления современной ему русской жизни. Поэте iy он и смог создать такую замечательную по своей талантливости и размаху сатиру, как «Сон Попова».
В «Сне Попова» мы имеем дело не с пасквилем на определенного министра, а с собирательным портретом бюрократа 60—70-х годов, гримирующегося под либерала. Согласно устному преданию, Толстой использовал черты министра внутренних дел, а затем государственных имуществ П. А. Валуева. Это вполне вероятно: все современники отмечали любовь Валуева к либеральной фразеологии, пустоту и избитые сентенции его красноречивых словоизлияний '. Но министр из «Сна Попова» — гораздо более широкий и емкий художественный образ; в нем мог узнать себя не один Валуев. И весьма примечательно, что автор сохранившегося в одном из архивов стихотворного ответа на «Сон Попова» возмущался Толстым за то, что он якобы высмеял А. В. Головнина — другого министра и крупного бюрократа этого времени, питавшего пристрастие к либеральной позе и либеральным речам.
_________________
1 См., например: А. И. Герцен. Второе предостережение и второй Годунов.— Собр. соч., т. 19, М., 1960, стр. 76; П. В. Долгоруков. Петербургские очерки, М., 1934, стр. 401.
Речь министра, наполненная внешне либеральными утверждениями, из которых, однако, нельзя сделать решительно никаких практических выводов,— верх сатирического мастерства Толстого. Поэт не дает прямых оценок речи и поведения министра, но остроумно сопоставляет его словесный либерализм и расправу с Поповым за «ниспровержение властей», выразившееся в том, что, отправившись поздравить министра, он забыл надеть брюки.
В сатире высмеян не только министр, но и всесильное Третье отделение, известное, как язвительно пишет поэт, своим «праведным судом».
Сентиментальная и ласковая речь полковника из Третьего отделения, быстро переходящая в угрозы, донос Попова, целый ряд ярких деталей — втянувшие животы курьеры и экзекутор, рысью пробегающий через зал перед выходом министра, смена ласкового «вы» грубым «ты» в обращении министра к Попову и т. п.— все это очерчено сочными реалистическими красками. А негодование читателя-обывателя и реакционера в конце «Сна Попова» и его упреки по адресу поэта в незнании «своей страны обычаев и лиц» («И где такие виданы министры?.. И что это, помилуйте, за дом?» и пр.), негодование и упреки, над которыми явно издевается Толстой, еще более подчеркивают исключительную меткость сатиры.
Другая сатира Толстого, «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева», знаменита злыми ха-ра. гристиками русских монархов. Она пользовалась огромной популярностью и ходила по рукам в многочисленных списках. Достаточно перечитать блестящие строки о Екатерин II, чтобы убедиться, что это не одно лишь балагурство. Острый взгляд поэта сквозь поверхность явлений умел npoникать в их существо.
«Madame, при вас на диво
Порядок расцветет,—
Писали ей учтиво
Вольтер и Дидерот,—
Лишь надобно народу,
Которому вы мать,
Скорее дать свободу,
Скорей свободу дать»,
«Messieurs,— им возразила
Она,— vous me comblez»,
И тотчас прикрепила
Украинцев к земле.
Основной тон сатиры, шутливый и нарочито легкомысленный, пародирует ложный патриотический пафос и лакировку прошлого в официальной исторической науке того времени. Здесь Толстой соприкасается со Щедриным, с его «Историей одного города». Толстой близок к Щедрину и в другом, не менее существенном отношении. Как и «История одного города», «История государства Российского от Госто-мысла до Тимашева» отнюдь не является сатирой на русскую историю; такое обвинение могло исходить лишь из тех кругов, которые стремились затушевать подлинный смысл произведения. В ответ на статью А. С. Суворина, приписавшего Щедрину намерение создать «историческую сатиру», сатирик заметил: «Не «историческую», а совершенно обыкновенную сатиру имел я в виду, сатиру, направленную против тех характеристических черт русской жизни, которые делают ее не вполне удобною... Явления эти существовали не только в XVIII веке, но существуют и теперь, и вот единственная причина, почему я нашел возможным привлечь XVIII век». Было бы легкомысленно отождествлять политический смысл сатиры Щедрина и Толстого, но совершенно ясно, что и Толстой обращался лишь к тем историческим явлениям, которые продолжали свое существование в современной ему русской жизни, и мог бы вместе со Щедриным сказать: «Если б господство упомянутых выше явлений кончилось... то я положительно освободил бы себя от труда полемизировать с миром, уже отжившим» И действительно, вся сатира Толстого повернута к современности. Доведя изложение до восстания декабристов и царствования Николая I, Толстой недвусмысленно заявляет: «о том, что близко, || Мы лучше умолчим». Он кончает «Историю государства Российского» ироническими словами о «зело изрядном муже» Тимашеве. А. Е. Тимашев — в прошлом управляющий Третьим отделением, только что назначенный министром внутренних дел,— осуществил якобы то, что не было достигнуто за десять веков русской истории, то есть водворил подлинный порядок. Нечего и говорить, как язвительно звучали эти слова о водворенном Тимашевым подлинном порядке в обстановке все более сгущавшейся реакции и полицейского произвола.
Главный прием, при помощи которого Толстой осуществляет свой замысел, состоит в том, что о князьях и царях он говорит, употребляя чисто бытовые характеристики, вроде «варяги средних лет» или «парень бравый» и описывая исторические события нарочито обыденными выражениями: «послал татарам шиш» и т. п. Толстой очень любил этот способ достижения комического эффекта при помощи парадоксального несоответствия темы, обстановки, лица со словами и самым тоном речи. Такими эффектами переполнена в «Дон Жуане» речь сатаны, называющего ангела «ревностным жандармом», сравнивающего себя и добрых духов с двумя палатами парламента. Бытовой тон своей сатиры Толстой еще более подчеркивает, называя его в конце «Истории» летописным: «Я грешен, летописный |! Я позабыл свой слог». Этот тон акцентируется также удивительно легким, виртуозным стихом:
__________________
1 Письмо в редакцию «Вестника Европы».— Поли. собр. соч., т. 18, М., 1937, стр. 238.
И, на Бориса место
Взобравшись, сей нахал
От радости с невестой
Ногами заболтал.
В других сатирах Толстого высмеиваются мракобесие, цензура, национальная нетерпимость, казенный оптимизм, произвол и взяточничество.
«Послание к М. Н. Лонгинову о дарвинисме», хотя в нем и имеется несколько грубых, лубочных строф о нигилистах, в целом направлено против обскурантизма. Высмеивая — в связи со слухами о запрещении одного из произведений Дарвина — возглавлявшего цензурное ведомство Лонгинова, Толстой иронически рекомендует ему, если уж он стоит на страже церковного учения о мироздании и происхождении человека, запретить заодно и Галилея. Своеобразным гимном человеческому разуму, не боящемуся никаких препон, звучат заключительные строки стихотворения:
С Ломоносовым наука
Положив у нас зачаток,
Проникает к нам без стука
Мимо всех твоих рогаток... и т. д.
Стихотворения «Порой веселой мая...» (первоначальное заглавие — «Баллада с тенденцией») и «Поток-богатырь», направленные против демократического лагеря, вызвали естественное недовольство передовой печати. В начале 1872 года в одной из глав «Дневника провинциала в Петербурге» Салтыкова-Щедрина описано, как «Балладу с тенденцией» с удовольствием читают на рауте у «председателя общества благих начинаний отставного генерала Проходимцева» а в «Искре» была напечатана пародия «Баллада с полицейской тенденцией. Стихотворение генерала Алексея Толстого» 2. Тот же Салтыков, характеризуя состояние русской литературы и журналистики как «царство мерзавцев», писал А. М. Жемчужникову: «Прибавьте к этому забавы вольных художников вроде гр. А. К. Толстого, дающих повод своими «Потоками» играть сердцам во чреве наших обскурантов. Не знаю, как Вам, а мне особенно больно видеть, как люди, которых почитал честными, хотя и не особенно дальновидными, вооружаются в защиту обскурантизма, призывая себе на помощь искусственную народность»3.
В стихотворении «Порой веселой мая...» Толстой использовал предисловие Гейне к французскому изданию «Лютеции», причем почти буквально повторил некоторые образы в том же контексте борьбы с мнимыми разрушителями искусства. Строки Толстого: «Но этот сад цветущий || Засеют скоро репой!» и «Но соловьев, о лада, || Скорее истребити ||
______________
1 «Отечественные записки», 1872, № 2, стр. 286.
2 «Искра», 1872, № 8, стр. 120—121.
3 Поли. собр. соч., т. 18, М., 1937, стр. 244—245.
За бесполезность надо!»—восходят к следующему месту предисловия Гейне: «Они опустошат мои лавровые рощи и посадят там картофель... соловьи, эти бесполезные певцы, будут изгнаны». Сравнение сторонников социально направленного искусства с иконоборцами в стихотворении Толстого «Против течения» связано со словами о «мрачных иконоборцах» в этом же предисловии. Но весьма характерно, что, воспользовавшись указанным местом, поэт оставил в стороне все то, что Гейне говорил о своем сочувствии коммунизму и о страстном желании гибели «старого мира, где невинность погибала, где процветал эгоизм, где человек эксплуатировал человека»
Сатира «Порой веселой мая...» построена на столкновении фольклора со «злобой дня»; комизм заключается в том, что два лада, он — в «мурмолке червлёной», она в «венце наборном», беседуют о нигилистах, о способах борьбы с ними, упоминают мимоходом о земстве. То же в «Потоке-богатыре», в последних строфах которого речь идет о суде присяжных, атеизме, «безначальи народа», прогрессе. Правда, в «Потоке» все это мотивируется сном героя и пробуждением в необычной для него обстановке, но общий смысл и метод построения сатиры остается неизменным — суть его в столкновении фольклорного героя со «злобой дня».
Это, по выражению самого Толстого, «выпадение из былинного тона», эта игра с анахронизмами тоже близка поэзии Гейне. Так, своего «Тангейзера» Гейне начал как поэтическую обработку немецкого народного предания, а затем использовал его и в сатирических целях. В рассказ Тангейзера Венере поэт вставил злые остроты о швабской школе, Тике, Эккермане. Конечно, не по своему идейному содержанию, а с точки зрения приемов комического сатиры Толстого близки к «Тангейзеру»2.
Говоря о сатире и юморе Толстого, нельзя хотя бы коротко не остановиться на Козьме Пруткове. Самостоятельно и в сотрудничестве с Жемчужниковыми Толстой написал несколько замечательных пародий, развенчивающих эстетизм и тягу к внешней экзотике. Показательны в этом отношении пародии на поэта Н. Ф. Щербину, в творчестве которого уход от действительности в условный поэтический мир сказался с особой силой. Антологические мотивы и эстетский поэтический стиль Щербины; увлечение романтической экзотикой Испании; плоские подражания Гейне, искажающие сущность его творчества, о которых едко отзывался и Добролюбов,— вот объекты пародий Толстого. В стихотворении «К моему портрету» язвительно высмеян
____________________
1 Собр. соч., т. 8, 1958, стр. 12—13.
2 Отметим также, что стихотворение Толстого «Мудрость жизни» близко по общему замыслу и построению к стихотворению Гейне «Guter Rat» («Добрый совет»), а пародия «Вянет лист, проходит лето...» — к стихотворению «Das Friiulein stand am Mee-ге...» («Девица стояла у моря...»).
общий облик самовлюбленного поэта, оторванного от жизни, клянущего толпу и живущего в иллюзорном мире. Пародии Пруткова — своеобразная самокритика в рядах сторонников «чистого искусства». И хотя эти тонкие, остроумные и едкие насмешки не были направлены к разрушению его принципиальных основ, объективно они, бесспорно, способствовали этому.
Другие прутковские вещи Толстого имеют в виду не литературу, а явления современной ему действительности. «Звезда и Брюхо» — издевка над чинопочитанием и погоней за орденами, «Церемониал» — над темными сторонами царской армии.
Толстой как сатирик и юморист оставил заметный след в русской поэзии и оказал несомненное воздействие на некоторых поэтов следующих десятилетий.
7
Не только в поэзии, но и в прозе Толстого исторической теме предшествовали темы фантастические. Тяга к фантастическому проявилась у Толстого не только в «Упыре», но и в двух других написанных в те же годы рассказах — «Семья вурдалака» и «Встреча через триста лет», а позже — в «Амене».
В русской прозе 20—30-х годов фантастика получила довольно широкое распространение (А. Погорельский, О. Сомов, Гоголь, В. Одоевский, Н. Полевой и многие совсем забытые писатели), превратившись даже в своеобразную моду и вызывая насмешливое отношение у тех писателей, в творчестве которых имела серьезное значение. В. Ф. Одоевский в одном из своих произведений конца 30-х годов не без иронии заметил, что герой его «рассказывал сказку за сказкой, в которых, разумеется, домовые, бесы и привидения играли первую ролю». Другой герой Одоевского насмешливо упоминает в этой связи о «романтической повести ваших модных сочинителей», образцы которой то и дело печатаются в журналах1.
Сюжеты и мотивы, лежащие в основе ранней прозы Толстого, имели широкое хождение в западноевропейской литературе конца XVIII — первых десятилетий XIX века, в первую очередь в литературе романтического направления. Отчасти отразились они и в русской литературе. Сгущение тайн и ужасов, окружающих героев, восходит к английскому так называемому «готическому», или «страшному», роману. Недаром в повести «Упырь» читаем: «Разговор этот напомнил Руневскому несколько сказок о старинных замках, обиваемых привидениями» (где обычно и происходило действие в «готическом романе»). Характерное для прозы молодого Толстого переплетение обыденного и фантасти-
_________________
1 «Привидение».— «Литературные прибавления к „Русскому инвалиду"», 1838, № 40, стр. 781—782.
ческого, яви и сна, игра этими двумя планами, так что читатель все время колеблется между бытовым и сверхъестественным объяснением непонятных и таинственных событий, получило наиболее яркое воплощение в творчестве
3.-Т.-А. Гофмана, пользовавшегося большой популярностью в России в 20—30-е годы.
Отдельные темы и образы Толстого также опираются на литературную традицию. Таковы тема упыря, вурдалака, первоначально почерпнутая писателями из фольклора, народных легенд и суеверий (см., например, балладу Гете «Коринфская невеста % которую впоследствии перевел Толстой, «Смарра» Ш. Нодье, «Гусли» П. Мериме, «Влюбленную покойницу» Т. Готье), тема проклятия, тяготеющего над родом вследствие преступления одного из его представителей (см., например, пьесы Л. Тика «Карл фон Бернек», А. Мюль-нера «Вина», Ф. Грильпарцера «Праматерь», роман Гофмана «Эликсир дьявола»), мотив гипнотически действующего или прямо оживающего портрета («Мельмот-скиталец»
Ч.Мэтьюрина, «Дом с привидениями» и «Таинственный портрет» В. Ирвинга, наконец, «Портрет» Гоголя и «Штосс» Лермонтова). Речь идет не о прямых заимствованиях, а о следовании молодого писателя литературной, преимущественно романтической, традиции. Именно литературный характер некоторых сюжетных приемов подчеркивается иронией, которой перемежается в «Упыре» (и отчасти во «Встрече через триста лет») напряженная манера повествования. Таковы слова о переживаниях Руневского в доме бригадирши Сугробиной: «Вот,— подумал он,— картина, которая, по всем законам фантастического мира, должна ночью оживиться и повесть меня в какое-нибудь подземелье, чтобы показать мне неотпетые свои кости!»
В годы зрелости, в «Князе Серебряном» и драматической трилогии, фантастические мотивы приобретают иную художественную функцию, с одной стороны, характеризуя «понятия, верования, нравы и степень образованности» людей далекой нам эпохи, исполненных суеверий и предрас-сз'дков, с другой — являясь способом раскрытия психологии и скрытых пружин поведения героев.
«Князя Серебряного» Толстой задумал и начал писать еще в 40-х годах, но работа над ним шла с большими перерывами, и роман был завершен и напечатан уже в 60-х.
За эти годы в русской литературе произошли большие изменения. Она обогатилась замечательными произведениями, глубоко изображавшими современную русскую жизнь — во всей ее пестроте и сложности. Пути исторического романа представлялись исчерпанными. Передовые журналы просто недоумевали, каким образом писатель, чувствующий свою связь «с вопросами и задачами, волнующими общество в данную минуту..., может искренне сочувствовать тому, что давно обратилось в прах»«Князь Серебряный»
_________________
1 В. Б-на. Новая литературная реакция.— «Русское слово», 1863, № 2, стр. 21.
принадлежит к романам вальтср-скоттовсксго типа, получившего распространение в русской литературе 30-х годов, и был воспринят как явление запоздалое, архаическое
Согласно традиционной поэтике исторического романа, главный герой и любовная интрига, играющая роль сюжетного стержня «Князя Серебряного», вымышлены. Однако подлинным центром являются лица исторические и описательные главы, рисующие быт и нравы эпохи. Толстой отметил в предисловии, что ставил себе целью «не столько описание каких-либо событий, сколько изображение общего характера целой эпохи и воспроизведение понятий, верований, нравов и степени образованности русского общества во вторую половину XVI столетия». Ко как раз это меньше всего реализовано в образах Никиты Серебряного и Елены Морозовой, художественно наиболее бледных; к тому же Толстой вложил в них психологию, душевные переживания людей не XVI, а XIX века.
Наиболее выразительными и убедительными являются образы Ивана Грозного и его окружения, опричников Федора Басманова и Вяземского, а также Бориса Годунова. Можно спорить о степени их соответствия исторической правде, можно указывать, как это и делалось, на недостаточную глубину проникновения, и все же нельзя не согласиться с тем, что роман и теперь читается с неослабевающим интересом и волнением.
Разумеется, Толстой не решил во всем объеме задачу воссоздания жизни городской и деревенской Руси XVI века. Разумеется, следуя за Карамзиным, он односторонне изобразил Ивана Грозного. Но эта односторонность (и в «Князе Серебряном» и позже в «Смерти Иоанна Грозного») была вызвана не только социальными симпатиями Толстого, но и противоположной односторонностью, апологетическими оценками и характеристиками историков так называемой «государственной» или «историко-горидической» школы, которые затушевывали и оправдывали излишнюю, не вызванную необходимостью жестокость Грозного и то обстоятельство, что народ терпел от него не меньше, чем от бояр2.
И образ Ивана Грозного и изображение опричнины пронизаны ненавистью Толстого к деспотизму, произволу, насилию, унижению человеческой личности. «При чтении источников,— пишет Толстой в том же предисловии,— книга не раз выпадала у него из рук, и он бросал перо в негодовании не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от того, что могло существовать такое общество, ко-
_________________
1 См. злую рецензию Салтыкова-Щедрина, написанную от имени отставного учителя словесности.— Полн. собр. соч., т. 5, М., 1937, стр. 301—310.
2 См. об этом, например, в цитированной выше статье «Русского слова» о «Князе Серебряном» (стр. 28—42), автор которой резко возражает К. Д. Кавелину и С. М. Соловьеву и солидаризируется в оценке Ивана Грозного с Толстым.
торое смотрело на него без негодования». Это признание интересно не только для понимания процесса творчества — оно освещает те места романа, где открыто звучит авторский голос, авторские интонации.
Материалами для многих страниц «Князя Серебряного» являются произведения народной поэзии; они же легли з основу повествовательной манеры этих и некоторых других эпизодов. Иногда Толстой пользуется теплыми, проникновенными интонациями лирической песни, иногда эпическим складом исторической песни или сказки. Приведем лишь один пример — описание смерти Максима Скуратова в главе 26-й: «Зазвенел тугой татарский лук, спела тетива, провизжала стрела, угодила Максиму в белу грудь, угодила каленая под самое сердце. Закачался Максим на седле, ухватился за конскую гриву... Поволок его конь по чисту полю, и летит Максим, лежа навзничь, раскидав белые руки, и метут его кудри мать сыру-землю, и бежит за ним пб полю кровавый след» и т. д.
Роман отличается четкостью композиции и точным распределением красок. Рекомендуя перевод «Князя Серебряного» французскому издателю Ж. Этцелю, Тургенев заметил, что этот роман «в духе Вальтера Скотта читается с большим интересом, увлекателен, хорошо построен и хорошо написан» '. Благодаря своей занимательности и благородной тенденции «Князь Серебряный» в течение многих десятилетий был одной из любимых книг юношества.
И все же Толстой как исторический романист не оставил в литературе столь существенного следа, как Толстой — поэт и драматург.
<<<--->>>