Cтарый 4емоданОКТАВ МИРБО
(1850—1917)
Мирбо родился в нормандском городе Тревьср, в мелкобуржуазной семье. Окончив иезуитский коллежл в чине лейтенанта участвовал во франко-прусской войне. Получил юридическое образование, но избрал профессию публициста. В 70-е годы Мирбо выступает защитником монархизма и католичества. Однако в начале 80-х годов он переходит на крайне левые позиции, с которых и начинает вести яростную критику общественной жизни во Франции. Апогей его политической активности приходится на 1896—1908 годы, когда Мирбо оказывается в лагере дрейфусаров, участвует в социалистических и анархистских изданиях.
Яркое сатирическое дарование Мирбо отчетливо проявилось уже в первой его книге — сборнике рассказов сПисьма из моей хижины» (1886), где изображение отупляющего и жестокого быта нормандского крестьянства окрашено горькой иронией.
Романам Мирбо € Голгофа» (1887), € Аббат Жюль» (1888), «Себастьян Рок» (1890), в значительной мере автобиографическим, присущи остроиндивидуальное мироощущение и крайняя психологическая напряженность; в них проявилась склонность писателя к парадоксальности, эротике, к изображению болезненных состояний.
В отличие от первых романов, где внимание Мирбо сосредоточено на судьбе главного героя, в его прозе конца 90-х — начала 900-х годов (сСад пыток», 1899; € Дневник горничной», 1900; € Двадцать один день неврастеника», 1902) усиливаются нравоописательные мотивы: центральный персонаж оказывается здесь критически настроенным наблюдателем нравственно и физически извращенной жизни буржуазии.
Как драматург Мирбо впервые выступил в 1897 году (пьеса € Дурные пастыри»). Его выдающимся успехом явилась сатирическая комедия €Дела есть дела» (1903). Злая критика буржуазии содержится и в пьесе сОчаг» (1908). В последние годы жизни писатель не создал значительных произведений.
В творчестве Мирбо заметны тенденции, позволяющие сопоставить его с писателями-натуралистами, — в частности, с Золя. Но если Золя, стремившийся к монументальности, порой создавал персонажи, величественные даже в своих преступлениях, то Мирбо поки-
зывает буржуазное общество измельчавшим, живущим в атмосфера трусливой лжи, гаденького порока и нравственного гниения.
Рассказы Мирбо были объединены в сборники уже после его смерти. В них заметны устойчивый интерес писателя к жизни крестьянства, лаконизм, точность характеристик.
Octave Mir b е а и: «Lett res de ma chaumiere» (Письма из моей хижины»), 1886; сLa pipe de cidre» («Бочка сидра»), 1918; *La vache tachetee («Пятнистая корова»), 1918; «Chez I'illustre icrivain» («У знаменитого писателя»), 1919.
Рассказ «Лишние рты» («Les bouches inutiles») входит в сборник «Бочка сидра»,
Г, Косиков
Лишние рты
В тот день, когда стало ясно, что папаша Франсуа больше не может работать, его жена, бойкая женщина с блестящими глазами скупердяйки, много моложе своего старика мужа, сказала ему:
— Чего уж там! Какой прок изводить себя с утра до ночи?.. Всему приходит конец на этом свете... Ты, поди, старее, чем мост на нашей речке... Тебе ведь под восемьдесят... Спина-то совсем не гнется, задеревенела, ни дать ни взять, ствол старого вяза... Надо же понимать, что к чему... отдыхай...
И в тот вечер она не дала ему есть.
Когда папаша Франсуа увидел, что ни хлеба, ни кувшина с питьем нет на столе, как обычно, на сердце у него захолонуло. Он проговорил дрожащим от обиды голосом, в котором звучала мольба:
— Я есть хочу... жена... дай-ка мне горбушечку...
Она ответила беззлобно:
— Есть хочешь?! Беда мне с тобой, горемыка гы несчастный... Но я-то тут при чем?.. Коли человек не работает... он не имеет права есть. Ведь так?.. Человек, который не работает, тот и не человек вовсе... он как есть ничто... хуже камня при дороге... хуже сухого дерева под окном...
— Но раз я не могу... ты же знаешь...— возразил старик,— я бы с охотой поработал... да не могу я... руки и ноги больше не слушаются...
— Я не в укор тебе говорю!.. Не моя ж это вина, сам подумай!.. Надо во всем поступать по справедливости... Я по справедливости поступаю... Пока ты работал, ты ел... Перестал работать, значит, и есть больше не будешь... Вот и все дела!.. Тут ничего не скажешь!.. Это все равно как дважды два — четыре. Неужто ты оставил бы на конюшне старую, ни на что не годную клячу, дал бы ей сена, да еще овса полную кормушку насыпал?.. Неужто оставил бы?..
— Ясное дело, не оставил! — честно признался папаша Франсуа, которого, казалось, сразила беспощадная верность этого сравнения...
— Вот видишь, понимать надо, что к чему!..
И посоветовала насмешливо:
— Коли голоден, соси кулак, а другой оставь про запас!..
Женщина ходила по комнате, очень бедной, но чистой, старательно прибирала ее, чтобы меньше дел осталось на завтра,— ведь теперь придется работать за двоих,— и, боясь потерять хотя бы минуту, торопливо впивалась острыми зубами в кусок серого хлеба и в незрелое яблоко, которое подобрала, видно, во дворе, под деревьями.
Старик грустно взглянул на нее крошечными мигающими глазками, которые, вероятно, впервые увлажнились слезами. И почувствовал, как пронизало его до самых костей безмерное гнетущее отчаяние: он знал, что никакие рассуждения, никакие мольбы не смягчат эту душу, более твердую, чем камень. Знал он также, что и сама она, не колеблясь, подчинилась бы тому страшному закону, который применила к нему, ибо была сурова, груба и откровенна, как преступление. И все же он нерешительно проговорил, злобно кривя рот:
— У меня же припасено кое-что про черный день...
— Что у тебя припасено?.. Что?.. Уж не рехнулся ли ты, прости господи?! Ежели мы тронем наши денежки, к чему это поведет, подумай-ка, а?.. Да и сын-то что скажет? Ведь мы для него откладывали... Нет, нет... Будешь работать — получишь хлеба, не будешь работать — ничего не получишь!.. Это правильно... Так и должно быть!..
— Ладно...— пробурчал папаша Франсуа.
Он умолк, жадно устремив глаза на пустой стол, который отныне всегда будет пуст для него... Он находил это жестоким, но в глубине души все же считал справедливым, ибо его первобытная душа так и не поднялась из глухого мрака Природы до гармоничного единения человеческого Эгоизма и Любви.
Он с трудом встал на ноги, кряхтя от боли: «Ох, поясница моя, ох, поясница!» — и заковылял в свой чулан, вход в который зиял перед ним, черный, как могила.
Эта зловещая минута должна была наступить для него, как наступила она прежде для его отца с матерью, которым он так же беспощадно отказал в хлебе, когда руки их уже не могли больше работать. Зачем было кормить лишние рты? Уже давно он чувствовал приближение этой минуты. По мере того как убывали его силы, сокращалась и скупо отпускаемая ему еда. Сперва его лишили мяса, которое они с женой ели по воскресеньям и четвергам, затем ежедневной порции овощей. А теперь очередь дошла до хлеба, но и тот вырвали у него изо рта. Он не Жаловался и приготовился умереть молча, без единого стона, словно старое-престарое растение, чьи высохшие стебли и гнилые корни уже не в состоянии впитывать соки земли.
Он никогда не видел снов, а в эту ночь ему приснилась их последняя коза. Это была очень старая кроткая коза, вся белая, с черными рожками и остроконечной бородой, похожей на бородку каменных чертей, весело резвящихся на церковном портале. Она долго приносила хорошеньких козлят и давала жирное молоко, потом чрево ее стало бесплодным, и молоко иссякло. Однако она не нуждалась ни в корме, ни в подстилке и никому не мешала: привязанная к колышку неподалеку от дома, день-деньской щипала траву на выгоне, гуляла, натягивая до отказа веревку, и радостно блеяла при виде людей, проходящих вдали по тропинке. Он мог бы дать ей умереть собственной смертью. Но он зарезал ее однажды утром, так как должно исчезнуть или умереть все, что перестало приносить пользу, будь то в виде молока, семян или труда человеческих рук. И он снова видел перед собой глаза козы, их покорный удивленный взгляд, мягкий взгляд, полный кроткого угасающего упрека, когда, зажав ее между колен, он полоснул еще раз по окровавленному горлу. Папаша Франсуа пробудился под впечатлением этого сна и прошептал:
— Правильно это... Человек есть человек, как и коза есть коза... Тут ничего не скажешь... Все правильно!...
Папаша Франсуа не жаловался, не протестовал. Он не вышел больше из чулана, не встал с кровати. Он лежал на спине с закрытыми глазами, вытянув ноги, прижав руки к телу, неподвижный, как мертвец. В этом положении он не страдал от боли в пояснице, ни о чем не думал, погруженный в безвольное оцепенение, в беспрерывную дремоту, которая уносила его далеко от земли, далеко от этого убогого ложа, обволакивая нескончаемой беловатой пеленой, среди которой вспыхивали маленькие красные молнии и кишмя кишели крошечные огненные жучки. И от его постели несло смрадом, словно он лежал на навозной куче.
Уходя утром в поле, жена запирала его на три поворота ключа. Вечером, возвратившись домой, она не разговаривала с ним, даже не смотрела на него, а ложилась на соломенный тюфяк возле кровати и сразу погружалась в тяжелый сон, в беспробудный сон без сновидений. На заре она принималась хлопотать по хозяйству с той же спокойной деловитостью, с той же любовью к чистоте и порядку.
В следующее воскресенье она собрала пожитки мужа, починила их и тщательно сложила в шкафу. Вечером она привела священника соборовать старика, так как видела, что конец его близок.
— Что с папашей Франсуа? — спросил священник.
— Старость пришла,— отрезала женщина.— Смерть пришла... Ничего не поделаешь, настал черед и этого бедняги.
Священник помазал руки и ноги старика святым миром и прочел положенные молитвы.
— А ведь он собирался еще пожить...— сказал священник перед уходом.
— Настал его черед!..— повторила женщина.
И, войдя на следующий день в чулан, она уже не услышала слабого хрипа, того булькающего звука, который вырывался из горла старика, словно из опорожняемой бутылки. Женщина пощупала его лоб, грудь, руки и ощутила их холод.
— Кончился! — проговорила она растроганно и вместе с тем с оттенком глубокого почтения.
Веки папаши Франсуа открылись в минуту предсмертной агонии, и стали видны мутные, незрячие глаза. Она закрыла их быстрым движением большого пальца, затем несколько секунд задумчиво смотрела на труп.
«Он был степенный человек, бережливый, работящий,— думала она.— Не пил, не гулял... потрудился на своем веку... Обряжу покойника как полагается... надену на него новую рубашку, свадебный костюм... покрою белой простыней... А потом, ежели сын захочет... можно купить ему место на кладбище сроком на десять лет... как какому-нибудь богачу...»
<<<---
