Аннотация:
Настоящее издание русской писательницы Зинаиды Николаевны Гиппиус (1869—1945) составили 4 прижизненных поэтических сборника и книга «Живые лица», представляющая собой воспоминания о Блоке, Брюсове, Сологубе, Розанове и старших современниках Гиппиус — Плещееве, Полонском, Майкове, Вейнберге и др.

Если интересуемая информация не найдена, её можно
Заказать

ЛЮБОВЬ — ОДНА

(О творчестве Зинаиды Гиппиус)
Без этой фигуры представить себе русскую литературу самого конца прошлого и первой половины нынешнего века — невозможно. Зинаиду Гиппиус можно было любить и можно было едва ли не презирать, относиться к ней уважительно и с пренебрежением, но нельзя было закрыть глаза и сделать вид, что ее нет в литературе. Поэт, прозаик, авторитетный критик, душа многих общественных предприятий, непосредственно влиявших на литературу, она и сама не могла представить себя вне литературной и общественной жизни. Ее острый ум и блистательные беседы заставляли собеседников изощрять свои не только литературные, но и духовные способности, тренировать интеллект, оттачивать аргументацию в спорах. Само присутствие Гиппиус в литературе требовало от современников высвобождать те смыслы, которые были глубоко заложены в память и сознание. Гиппиус и Блок, Гиппиус и Брюсов, Гиппиус и Андрей Белый, Гиппиус и Горький — этот ряд можно длить и длить, но для серьезного разговора обо всех подобных темах надо прежде всего знать тексты Гиппиус — стихи, прозу, критику, дневники, письма, политические статьи...
Книга, которую получает сегодня читатель,— одна из первых, если не вообще первая на территории России после 1918 года. Тогда в холодном, голодном и темном Петрограде Гиппиус издала сборник, характерно названный «Последние стихи». Они были последними потому, что писались в последние дни мира, который она могла ненавидеть, но вне которого жизни себе не представляла. Ее пророчества о революции были всегда сугубо утопичными, и потому реальность той России, которая открылась ее глазам в конце 1917, в 1918 и 1919 годах (из Петрограда она вместе с мужем Д. С. Мережковским и ближайшим другом Д. В. Философовым уехала 24 декабря 1919 года), не просто ужаснула ее, но вызвала почти невероятное для нас ощущение — ощущение скуки: «Даже в землетрясении, в гибели и несчастии совсем внешнем, больше жизни и больше смысла, чем в самой гуще ныне происходящего,— только начинающего свой круг, быть может» '. В революции ее ужаснула безличность массы, полностью подчиненной организующей воле сверху. В отличие от Блока, Белого, Ходасевича, многих молодых русских писателей того времени, она решительно отказывала революции в стихийном характере, в свободной воле людей, ее составляющих (и здесь она парадоксальным образом совпала с более поздней сталинской концепцией революции как подчинения стихийной силы нерушимой железной воле партии). Россия этого времени представлялась ей парализованной страной, которой управляет кучка трусливых, но могущественных вождей, опирающихся на жестокую вненациональную силу (в дневнике эта сила конкретизирована как латышские, башкирские и китайские полки). В отечестве уже не остается ничего дорогого ее столь неуспокоенному сознанию, направленному на выявление духовных возможностей человека.
С самых же первых революционных дней Гиппиус отчетливо заявляет о неприятии свершившегося и до конца жизни остается противником всего, что делается в России и СССР. Для нее не было и не могло быть примирения с новым строем, и это надо помнить совершенно отчетливо. Но нельзя помнить только это и вычеркивать имя Гиппиус из литературы лишь потому, что она заняла политическую позицию врага. Остается искусство, остаются стихи и проза, мемуары и критические статьи, воссоздающие духовный облик незаурядного человека, обладающего своим собственным взглядом на мир, задумывавшегося над теми проблемами, которые относятся к числу ключевых во всем существовании человечества на земле, видевшего нередко то, что оставалось скрытым для глаз других людей. Без произведений Зинаиды Гиппиус не только представление о литературе начала века будет неполным,— но само представление о широте русской мысли окажется недостаточным. Потому-то самые резкие и несправедливые ее высказывания должны войти в ту перекличку голосов, которую мы теперь стараемся расслышать, вглядываясь в русскую культуру начала двадцатого века,— одну из самых богатых и самых противоречивых культур, созданных историей человечества.

1 Гиппиус Зинаида. Петербургские дневники (1914—1919). Нью-Йорк, 1982, с. 283.

* * *

«Семья Гиппиус ведет свое начало от Адольфуса фон Гингста, переменившего фамилию Гингст на фон Гиппиус и переселившегося в Россию (в Москву) в XVI, кажется, веке из Мекленбурга» '. Впрочем, русской крови в Гиппиус было явно больше, чем немецкой: ее бабушка с отцовской стороны и мать были русскими. Отец служил по юридическому ведомству и жил в разных городах, которые Гиппиус с семьей объездила: Белеве (где она родилась 8 ноября 1869 года), Туле, Саратове, Харькове, Петербурге, Нежине. «Отец мой, все время прихварывавший, сильно простудился и умер (9-го марта 1881 г.) от острого туберкулеза. Умер молодым — ему не было еще 35 лет. После него осталось довольно много литературного материала (он писал для себя, никогда не печатал). Писал стихи, переводил Ленау и Байрона, перевел, между прочим, всего Каина» 2.
Бессистемное домашнее образование вполне соответствовало складу характера Гиппиус, которая, бурно увлекаясь интересовавшими ее темами, могла быть поразительно равнодушна ко всему прочему. На фоне интереса всей семьи к искусству выглядело совершенно естественным то, что с раннего детства она обращается к поэзии. В начале 1902 года она писала Брюсову: «В 1880 году, то есть когда мне было 11 лет, я уже писала стихи (причем очень верила во «вдохновение» и старалась писать сразу, не отрывая пера от бумаги). Стихи мои всем казались «испорченностью», но я их не скрывала. Были довольно однообразны, не сохранились, но вот помню кусочки одного из самых первых:

Давно печали я не знаю
И слез давно уже не лью.
Я никому не помогаю,
Да никого и не люблю.
Любить людей — сам будешь в горе.
Всех не утешишь все равно.
Мир — не бездонное ли море?
О мире я забыл давно.
Я на печаль смотрю с улыбкой.
От жалоб я храню себя.
Я прожил жизнь мою в ошибках,
Но человека не любя... '

1 Гиппиус 3. Автобиографическая заметка,— Русская литература XX века. 1890—1910. Под ред. С. А. Венгерова. Т. 1. М., 1914, с. 173.
2 Т а м ж е, с. 174.
3 ГБЛ, ф. 386, карт. 82, ед. хр. 36. Выделено самой Гиппиус.

В ноябре 1888 года в журнале «Северный вестник» появилось первое стихотворение Гиппиус, а в январе 1889 года она вышла замуж за поэта Д. С. Мережковского. Уже на исходе жизни, начиная книгу о нем, она писала: «Мы прожили с Д. С. Мережковским 52 года, не разлучаясь, со дня нашей свадьбы в Тифлисе, ни разу, ни на один день»
Дальнейшая ее жизнь нашла отражение в мемуарах, которые читатель получает с выходом этой книги. Потому скажем лишь очень кратко о самом главном: оказавшись в Петербурге, Гиппиус попадает в литературную среду, причем группировавшуюся не только вокруг поддерживавшего ее журнала «Северный вестник», но и в гораздо более широкую, где были и молодые тогда поэты, и почтенные старые литераторы, и университетские профессора. Редактор «Северного вестника» Л. Я. Гуревич вспоминала о ней в те годы: «Худенькая, узенькая, с фигурою, какие потом называли декадентскими, в полукоротком платье, с острым и нежным, будто чахоточным лицом в ореоле пышных золотых волос, ниспадающих сзади толстою косою, с светлыми прищуренными глазами, в которых было что-то зовущее и насмешливое, она не могла не обращать на себя всеобщего внимания, прельщая одних, смущая и раздражая других. Голос у нее был ломкий, крикливо-детский и дерзкий. И вела она себя как балованная, слегка ломающаяся девочка: откусывала зубами кусочки сахару, которые клала «на прибавку» в стакан чаю гостям, и говорила с вызывающим смехом ребячливо откровенные вещи» 2. Среди поклонников не только ее таланта, но и красоты был известный в то время поэт Н. М. Минский, несколько позже — критик А. Л. Волынский. Однако, сколько можно судить по записям в интимном дневнике Гиппиус, ни разу ее «влюбленность» (частое для нее слово) не переходила в настоящую любовь и отношения неизменно оставались чисто платоническими.
Брак с Мережковским был для Гиппиус источником не только литературных знакомств и связей, но и сильнейшим стимулом к собственному идейному самоопределению. В 1890-е годы Мережковский активно вырабатывал систему взглядов, в становлении которой Гиппиус принимала деятельнейшее участие, так что некоторые мемуаристы даже писали о том, что большинство идей Мережковского было заимствовано им у Гиппиус и лишь разработано самостоятельно. Сейчас это уже трудно утверждать с полной определенностью,

1 Гиппиус-Мережковская 3. Дмитрий Мережковский. Париж, 1951, с. 5.
2 Русская литература XX века, т. 1, с. 240.

но, во всяком случае, сказать о некоей совместной воле к сотворению идейных концепций необходимо.
Особенно усилилась активность Гиппиус к концу девяностых годов, когда для нее и для Мережковского на первое место вышли проблемы нового религиозного сознания, а центр литературной деятельности переместился из «Северного вестника» в «Мир искусства».
В самые первые годы двадцатого века религиозное дело Мережковских получает свое материальное воплощение: в конце 1901 года они с присоединившимся незадолго до того к ним Д. В. Философовым создают свою собственную церковь и начинают в ней богослужения, а 29 ноября 1901 года в зале Географического общества состоялось первое Религиозно-философское собрание, которые Гиппиус долгое время считала едва ли не главным делом своей жизни.
С 1903 года стал выходить журнал «Новый путь», главными вдохновителями которого были Мережковские и — конкретнее — именно Гиппиус. После закрытия собраний 5 апреля 1903 года и все более нарастающих трудностей с ведением журнала Гиппиус в конце концов теряет к нему интерес и уходит в другие сферы деятельности. В годы революции 1905 года на первый план вышли проблемы общественные. Общее направление исканий Гиппиус в те годы точно определено 3. Минц: «...годы Первой русской революции — это время наибольшего политического радикализма Мережковских. Враждебные марксизму, они, однако, сближаются с эсерами и особенно — с неопределенным «неонародничеством» второй половины 1900-х гг.» '. Природа и эволюция этого радикализма еще нуждаются в исследовании и осмыслении, но ясно уже и сейчас, что более всего он проявлялся в сфере духовных и религиозных исканий, когда «общественность» неизбежно возводилась к сфере интересов отдельной личности. Будучи в годы Первой революции решительной противницей идей Вяч. Иванова, она, очевидно, могла бы согласиться с его мыслями, изложенными несколько позднее, в промежутке между Февралем и Октябрем: «Революция или оставит на месте России «груду тлеющих костей», или будет ее действительным перерождением и как бы новым, впервые полным и сознательным воплощением народного духа. Для истинного свершения своего в указанном смысле она должна явить целостное и, следовательно, прежде всего религиозное самоопределение народа» 2.

1 Минц 3. Г. А. Блок в полемике с Мережковскими.— Блоков-ский сборник, IV. Тарту, 1981, с. 157.
2 «Народоправство», 1917, № 14, с. 5.

Потому парижские годы Мережковских (они уехали туда 14 марта 1906 года и вернулись летом 1908-го) стали годами не только политических поисков, но и временем окончательного оформления религиозных чаяний той малой ячейки, которая оформлялась в церковь Третьего Завета.
Вернувшись в Россию, Мережковские оказались в новой для себя литературной ситуации: на них смотрят как на прославленных писателей, обладающих большим авторитетом, явно выходящим за пределы того сравнительно узкого круга, в каком они вращались в начале века. Мережковский на некоторое время становится редактором беллетристического отдела почтенного журнала «Русская мысль», Гиппиус регулярно там печатается (и не только при Мережковском, но и при сменившем его Брюсове). Религиозные искания в эти годы отодвигаются на второй план, уступая задачам собственно литературным и отчасти общественным.
Многое в их жизни опрокинул 1914 год. Война с самого начала была осознана Гиппиус как губительное событие в жизни всей Европы, а особенно России: «Как-то вечером собрались у Славинского (...) Говорили все. Когда очередь дошла до меня, я сказала очень осторожно, что войну по существу, как таковую, отрицаю, что всякая война, кончающаяся полной победой одного государства над другим, над другой страной, носит в себе зародыш новой войны, ибо рождает национально-государственное озлобление, а каждая война отдаляет нас от того, к чему мы идем, от «вселенскости». Но что, конечно, учитывая реальность войны, я желаю сейчас победы союзников» Распад самодержавия, с такой психологической отчетливостью описанный в «Маленьком Анином домике», вызывал все большее презрение, и Февральскую революцию Гиппиус восторженно приветствовала, видя в ней возможность коренного изменения судеб России, возрождение идей, вдохновлявших еще декабристов. В первые же дни Октября для нее все рухнуло: «Вот холодная черная ночь 24—25 Октября. Я и Д. С., закутанные, стоим на нашем балконе и смотрим на небо. Оно в огнях. Это обстрел Зимнего дворца (...) На другой день,— черный, темный, мы вышли с Д. С. на улицу. Как скользко, студено, черно... Подушка навалилась — на город? На Россию? Хуже......» 2
После перехода польской границы, Гиппиус, Мережковский и Философов на некоторое время обосновываются в Варшаве, где занимаются агитационной деятельностью, много печата-

1 Гиппиус Зинаида. Петербургские дневники, с. 100—101.
2 Гиппиус-Мережковская 3. Дмитрий Мережковский, с. 226.

ются в газете «Свобода», полностью подчиняясь ее политической программе. Однако вскоре Мережковские разочаровались и в личности Пилсудского, в котором на какое-то время увидели человека, способного спасти не только Польшу, но и Россию, а также в тактике их близкого друга Б. Савинкова. Вскоре после подписания мира между Польшей и Советской Россией, 20 октября 1920 года Мережковские покинули Варшаву (Философов так там и остался). Через Висбаден они перебираются во Францию, где живут уже до самой смерти. Однако в эти последние двадцать пять лет творческая и жизненная активность Гиппиус явно уменьшается: постоянной работы в газете или журнале у нее не было, книги удавалось издавать с трудом, все меньше находилось желающих принимать участие в кружках. Мережковские оказывались во все большей и большей изоляции, которая скрашивалась только заботами нескольких верных друзей, особенно постоянного их секретаря В. А. Злобина.
Нередко приходилось читать о сотрудничестве Гиппиус с немцами во время фашистской оккупации. Согласно разысканиям ее наиболее компетентного биографа Темиры Пахмусс, эти сведения оказываются неверными. Она презирала Гитлера и ненавидела его тоталитарный режим, однако в принципе считала, что если ему удастся сокрушить советскую власть, то даже его правление будет оправдано. Но после вторжения Гитлера во Францию Гиппиус заняла по отношению к Германии непримиримую позицию, сохраняя надменное молчание. К сожалению, этого не сделал Мережковский: в 1939 году он выступил по радио с речью, в которой «сравнивал Гитлера с Жанной д'Арк, призванной спасти мир от власти дьявола, говорил о победе духовных ценностей, которые несут на своих штыках немецкие рыцари-воины, и о гибели материализма, которому во всем мире пришел конец» '. Чуть ниже тот же мемуарист вспоминает: «Мережковского, как говорили потом уже, после освобождения, увлекли на немецкое радио В. Зло-бин и одна их иностранная знакомая, думая, что подобное выступление может облегчить их материальное положение,— без ведома 3. Гиппиус, которая якобы чуть не умерла от возмущения и негодования, когда узнала о злополучной речи» 2. Наконец, в письме к Темире Пахмусс он же написал: «После речи она сказала Дмитрию Сергеевичу: «Теперь мы погибли!» 3

1 Терапиано Юрий. Литературная жизнь русского Парижа за полвека. 1924—1974. Париж — Нью-Йорк, 1987, с. 94.
2 Там ж е, с. 95.
3 Pachmuss Temira. Zinaida Hippius. An Intellectual Profile. Carbondale e. a„ 1971, p. 283.

Впрочем, Мережковский прожил после этого недолго: он скончался 7 декабря 1941 года. Гиппиус пережила его менее чем на четыре года и умерла 9 сентября 1945-го. За два года до смерти она начала книгу о Мережковском, и хотя некоторые их знакомые пишут, что умственные способности Гиппиус в это время оказались резко ограниченными, текст книги, как представляется, доказывает обратное. Книга оборвалась буквально на полуслове, как на полуслове оборвалась сама жизнь Зинаиды Гиппиус, за много лет писательской своей биографии так и не обретшей внутренней успокоенности.
По-настоящему о творчестве Гиппиус на русском языке еще должны быть написаны книги, исследующие ее биографию, восстанавливающие канву ее журнальных и газетных предприятий, рассказывающие о внутренней истории Религиозно-философских собраний, говорящие о взаимоотношениях Гиппиус с крупнейшими русскими писателями и мыслителями своего времени. Пытаться определить ее писательскую индивидуальность, принципы ее мировоззрения без всего этого было бы в высшей степени самонадеянно. Поэтому, представляя поэзию и мемуары Гиппиус современному читателю, мы попробуем лишь в самых общих чертах восстановить то, что удается определить с достаточной степенью несомненности, то, о чем достоверно известно.
И прежде всего следует сказать, что наиболее чуткие критики, да и сама Гиппиус говорили, что ее стихи и рассказы, романы и повести, критические статьи и мемуары вовсе не представляют собой явления, обладающего принципиальной самоценностью.
Рецензируя сборник ее рассказов «Алый меч», В. Я. Брюсов писал: «Почти все последние рассказы г-жи Гиппиус тенденциозны. По-видимому, автор и писал их не столько по побуждениям чисто художественным, сколько с целью выявить, выразить ту или иную отвлеченную мысль» '. Правда, в начале рецензии он оговаривается, что относит это лишь к прозе Гиппиус, тогда как ее стихи перерастают рамки этой чистой тенденциозности. Но если вспомнить, что сама она говорила о своих стихах как о молитвах (а ведь суть молитвы не в ее форме и не в безукоризненной точности слов, а единственно в смысле), что в предисловии ко вполне беспомощным стихам Б. Савинкова всерьез писала об их значении для русской литературы, да и вообще упорно отстаивала право представлять в качестве художественного явления «человеческие документы», то есть сколь угодно мало обработанные сви-

1 Золотое руно, 1906, № 12, с. 154.

детельства человека о своем душевном опыте, то, очевидно, следует признать, что и разговор о ее собственном творчестве следует начинать не с того, что находится непосредственно в нем, на страницах книг, а с той духовной реальности, с которой начинается путь к произведению.
Рассказывая о разных принципах отношения к жизни у себя и у Мережковского, Гиппиус вспоминала: «У него — медленный и постоянный рост, в одном и том же направлении, но смена как бы фаз; изменение (без измены). У меня остается раз данное, все равно какое, но то же. Бутон может распуститься, но это тот же самый цветок, к нему ничего нового не прибавляется. Росту предела или ограничения мы не можем видеть (кроме смерти, если дело идет о человеке). А распускающемуся цветку этот предел видим, знаем заранее» . Казалось бы, это рассуждение вступает в противоречие с не раз вспоминавшимися различными мемуаристами прихотливыми капризами ума Гиппиус, неожиданными изгибами душевной и духовной биографии, переходами от одного строя мыслей к другому, казавшемуся прямо противоположным. Но подобная самооценка должна в то же время побудить исследователя отыскать в миросозерцании Гиппиус основные, опорные константы, которые могли бы приоткрыть дверь в ее творчество.
В одном из стихотворений, не вошедших в прижизненные книги стихов, Гиппиус дала свою формулу видения мира:

Тройною бездонностью мир богат.
Тройная бездонность дана поэтам.
И разве поэты не говорят
Только об этом?
Только об этом?
Тройная правда — и тройной порог.
Поэты, этому верному верьте.
Только об этом думает Бог:
О человеке.
Любви.
И Смерти 2.

Человек, Любовь, Смерть, Бог — вот главные темы, вокруг которых неизменно концентрируется творчество Гиппиус, и эта концентрация является отражением идейных исканий, заполняющих все существо поэта.

1 Гиппиус-Мережковская 3. Дмитрий Мережковский, с. 42.
2 Современные записки, 1927, кн. XXXI, с. 247.

Главное в этой тетраде, конечно,— Бог. В полноте судить о проблемах религиозного мышления Гиппиус пока что явно рано. Дело здесь не только в том, что многие документы ее миросозерцания пока что не стали не только предметом рассмотрения, но даже и не опубликованы, а прежде всего в том, что важнейшие аспекты этого миросозерцания остаются в сфере «несказанного», невыразимы человеческими словами. Если это было так для Гиппиус, привыкшей открыто обсуждать самые насущные проблемы религиозного сознания со знакомыми, полузнакомыми и вовсе незнакомыми людьми, то тем более это верно для нас, во многом утративших ключи к самому строю мысли, в котором развивались идеи Гиппиус.
Если все же попробовать сделать это, назвать таинственное своим именем, то вернее всего начать с формулировки, данной ей самой в автобиографии: «Центр же, сущность коренного миросозерцания, к которому привел меня последовательный путь,— невыразима «только в словах». Схематически, отчасти символически, сущность эта представляется в виде всеобъемлющего мирового Треугольника, в виде постоянного соприсутствия трех Начал, неразделимых и неслиянных, всегда трех — и всегда составляющих одно.
Воплощение этого миросозерцания в словах и, главное, в жизни — необходимо, и оно будет. Не под силу нам — сделают другие. Это все равно,— лишь бы было» '.
Тройственность природы мироздания открывается Гиппиус в самых различных сферах бытия, от самых фундаментальных до низших, относящихся к частной жизни отдельного человека. Впрочем, определение «низшие» здесь не вполне точно, ибо в мире Гиппиус (как, впрочем, и в представлении большинства русских символистов) все переплетено неразрывно, и в клочке, вырванном из мироздания, все оно отражается так же отчетливо, как и во всем своем объеме, микрокосм есть точное подобие макрокосма.
Для того чтобы представить себе, как эта тройственность распространялась на все миросозерцание, выслушаем мнение основательного знатока жизни и творчества Гиппиус: «Гиппиус также различала три фазы в своей концепции истории человечества и его будущего. Эти фазы представляют три различных царства: царство Бога-Отца — царство Ветхого Завета; царство Бога-Сына, Иисуса Христа — царство Нового Завета и нынешняя фаза в религиозной эволюции человечества, и царство Бога — Духа Святого, Вечной Женщины-Матери — цар-

1 Русская литература XX века, с. 177.

ство Третьего Завета, который откроется человечеству в будущем. Царство Ветхого Завета открыло Божью мощь и власть как правду; царство Нового Завета открывает правду как любовь, а царство Третьего Завета откроет любовь как свободу- Третье и последнее царство, Царство Третьего Человечества, разрешит все существующие неразрешимые антитезы — ПОл и аскетизм, индивидуализм и общественность, рабство и свобода, атеизм и религиозность, ненависть и любовь» '.
И в эту тройственность должен войти человек в трех своих ипостасях, символизируемых числами 1, 2 и 3. 1 — это человек как личность, лишенная внешних связей и тем самым обреченная на безнадежное существование в мире. Это тем более важно, что на основании такого представления Гиппиус решительно отвергает индивидуализм, столь важный для раннего русского символизма в его декадентских изводах. Ни сологубов-ский солипсизм, ни подчеркнутое прославление отдельной личности, стоящей вне человеческих мерок, характерное для раннего Брюсова, ни тем более декадентские выходки поэтов типа Александра Добролюбова для Гиппиус как внутренняя движущая сила не существовали. Непременной стадией бытия для нее становилось 2 — объединение двух личностей в любви, в некоем идеальном действе, из которого практически устранена «похоть» (как то и происходило в реальном тройственном союзе Мережковских и Философова) и стремление к деторождению, но зато особое значение приобретает духовное единение двух человеческих индивидуальностей, опять-таки «нераздельных и неслиянных». Но полное свое разрешение любовь могла найти только в том случае, если к двоим присоединяется третий — Бог, незримо, но явственно присутствующий в их союзе. Завершение мистического треугольника придает особую крепость и нерушимость всему происходящему.
С точки зрения современного человека, воспринимающего «несказанности» Гиппиус без их личностного мистического ореола, это может выглядеть смешным, наивным, утопическим. Однако именно на этом основании базировалось все миросозерцание Гиппиус, становившееся основой не только для нового религиозного действа, реально существовавшего в природе, но и для ее творческого развития как поэта, прозаика, критика. И все же, видимо, если бы творчество Гиппиус было ценно только этим, то есть выражением йового религиозного сознания, представлением о грядущем Царстве Третьего Завета, о новой церкви, основанной Мережковскими и

1 Pachmuss Temira. Op. cit., p. 104—105.

Философовым то вряд ли бы мы с таким интересом перечитывали ее произведения сейчас. Религиозные идеи Гиппиус, находившиеся в совершенно особой сфере по отношению к историческому христианству и исторической церкви имели слишком малое распространение при жизни, а после смерти Мережковских и вообще ушли из сознания русского общества. Но творчество ее, помимо значения религиозного и мировоззренческого, несет в себе значение и чисто художественное, не пропадающее со временем, как не может пропасть явление искусства вообще.
В книге, находящейся перед глазами читателя, публикуются те части литературного наследия Гиппиус, которые, с нашей точки зрения, сохранили свое значение для современности в наибольшей степени: стихи и мемуары. Стихотворения дают представление о той жизни духа, которая была столь напряженна у Гиппиус все ее долгие годы, а мемуары представляют ее отношения со многими выдающимися русскими писателями, причем рисуются в них не только портреты различных людей, но и вполне отчетливо виден портрет самой Гиппиус.
Нынешнему читателю, привыкшему иметь дело с поэзией А. Ахматовой или М. Цветаевой, стихи Гиппиус могут показаться странными, не вмещающимися в традиционное представление о «женской поэзии». Прежде всего — она ведет речь все время от лица мужчины. В одном из немногих случаев, когда стихотворение было написано в женском роде, Гиппиус сразу же столкнулась с волной непонимания и неприятия, ее героиня (причем вполне абстрактная — Боль) была отождествлена критиками и пародистами с ею самой, и анекдотические выводы, сделанные из этого отождествления, были тут же сделаны достоянием прессы. В стихах хотели видеть истинное лицо поэтессы, тогда как она предпочитала прятаться за маской некоего отстраненного повествователя.
' Наиболее подробное описание этой церкви, ее обрядности и символики содержится в дневнике Гиппиус, озаглавленном «О Бывшем» (Возрождение, 1970, № 218—220). В литературе, доступной советскому читателю, назовем воспоминания М. Шагинян «Человек и время».

1 Довольно скептически настроенный по отношению к этой идее Брюсов записывал в дневнике: «После говорили о церкви, близки ли они к ней. Шла речь о том, должно ли причащаться.— Я думаю, что если б я умирала, меня причастил бы ты, сказала Зиночка Д. С. Он же колебался, не лучше ли позвать священника, но после решил, что и его может причастить Зиночка. (...) Все это не в шутку, а просто серьезно. О том, что такое ад и рай. Спорили долго, совершился ли уже страшный суд в мире феноменальном или нет. Бред и нелепость» (ГБЛ, ф. 386, карт. 1, ед. хр. 16).

И смешно искать в ее стихах открытого выражения эмоций, непосредственных переживаний, той спонтанности чувства, что характерна, скажем, для Цветаевой. В одном из писем к писательнице В. Д. Комаровой Гиппиус так сформулировала основной принцип своего писательства: «Я, без всякой «женской» скромности, очень искренно считаю себя неспособной к вещам трезвым, сочным, как я выразилась — «из плоти и крови». Именно теперь я пишу подобную вещь (в последний раз!) и с каждой строкой в отчаянии повторяю: не то! не то! И веселья никакого нет в писании, душа участвует лишь наполовину, и я с нетерпением жду момента, когда опять начну что-нибудь в моем духе — на пол-аршина от земли» Написано это о прозе, но и в стихах, которым Гиппиус придавала особое значение 2, тоже есть подобное же отношение к материалу. Они всегда несколько абстрагированы от времени и места действия и в большинстве случаев представляют собой текст или развивающий какую-то идею в чистой форме, как идеальное представление, или же существующий в виде прямой молитвы. В ранней книге Мариэтты Шагинян, посвященной поэзии Гиппиус, даже сделаны подсчеты: «Перед нами в обеих книгах всего 161 стихотворение. Из них более пятидесяти являются выражением отношения автора к Богу, прямого или косвенного, с неизменным упоминанием имени Божьего; причем одиннадцать из этих стихотворений (...) суть прямые — по форме и содержанию — молитвы, сознательно облеченные автором в стихотворную форму» 3. Вряд ли такое ответственное заявление могло быть сделано без санкции самой поэтессы, с которой Шагинян долгое время тесно общалась.
И действительно, многие стихотворения Гиппиус являются перед нами не как молитвы в том переносном смысле этого слова, в каком всякая истинная поэзия есть молитва, то есть словесно сформулированное отношение к мирозданию, а как молитвы конкретные, созданные в состоянии предельно обостренной нужды в ответе, причем ответе действенном. Очевид-

1 ЦГАЛИ, ф. 238, oп. 1, ед. хр. 154.
2 В том же письме она говорила: «Ничто в мире не доставляет мне такого наслаждения, как писание стихов — может быть, потому, что я пишу по одному стихотворению в год — приблизительно. Но зато после каждого я хожу целый день как влюбленная, и нужно некоторое время, чтобы придти в себя».

' Шагинян Мариэтта. О блаженстве имущего. Поэзия
3. Н. Гиппиус. М., 1912, с. 11. В список стихотворений-молитв она занесла следующие: «Молитва», «Стук», «Дорога», «Нескорбному Учителю», «Христу», «О другом», «Страх и Смерть», «Божья тварь», «Брачное кольцо», «Оправдание», «Возьми меня».

но, эта «предельность» 1 и производит столь сильное впечатление на читающего стихи Гиппиус и сейчас. Известна фраза Блока, определившего поэзию Ахматовой так: «Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо писать как бы перед Богом». Очевидно, что по отношению к Ахматовой это несправедливо, но зато обратное по отношению к Гиппиус справедливо вполне. Она действительно пишет свои стихи как бы в постоянном предстоянии пред Богом, и отсюда проистекают и сильные, и слабые стороны ее поэзии. Напряженность чувства, искренность мысли, обостренное ощущение всякого душевного излома, всякой перемены в том изменчивом строе души, который вызвал стихотворение к жизни,— все это заставляет прислушиваться к ее словам. В то же время постоянное стремление каждую минуту чувствовать себя «пред Богом», ведущее к искусственному взвинчиванию переживаний, ведет к тому, что всякая «несказанность» стремится непременно быть названной, и из этого проистекает шокировавшая многих современников поэтессы устремленность к «последним вопросам», незаметно переходящая в легкомысленное жонглирование высокими понятиями. Читая стихи Гиппиус, надо помнить и то ощущение, которое испытала при первом знакомстве с Мережковскими выдающаяся русская женщина — мать Мария, Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева: «Мы не успели еще со всеми поздороваться, а уже Мережковский кричит моему мужу:
— С кем вы — с Христом или с Антихристом?
Спор продолжается. Я узнаю, что Христос и революция неразрывно связаны, что революция — это раскрытие Третьего Завета. Слышу бесконечный поток последних, серьезнейших слов. Передо мной как бы духовная обнаженность, все наружу, все почти бесстыдно <...) Разве я не среди безответственных слов, которые начинают восприниматься как кощунство, как оскорбление, как смертельный яд? Надо бежать, освобождаться» 2.
Для нашего времени это ощущение уже почти утеряно, поскольку изменилась атмосфера, окружающая сегодняшнего читателя в повседневности. Но помнить об этой грани творчества Гиппиус необходимо. Необходимо сказать и о том, что в своей уверенности в собственной правоте Гиппиус далеко не

1 Как писала та же Шагинян: «Когда уже нельзя идти дальше, душа останавливается, замкнутая, у крайних границ, еще не раздвинутых,— и минута ее запечатлевается автором в стихотворении» (Ш а -г и н я н Мариэтта. О блаженстве имущего, с. 16).
2 Александр Блок в воспоминаниях современников, т. II. М., 1980, с. 63—64.

всегда была склонна слышать другие голоса, имеющие собственную правду, собственное представление о мире и о законах, определяющих его бытие. С наибольшей наглядностью это выразилось в стихах, написанных сразу же после Октябрьской революции. Разглядев одну сторону происходящего, Гиппиус описала ее с той художественной силой, которая делает стихотворение убедительным, заставляет в него поверить, даже если ты не согласен с автором. Была ли сторона, увиденная поэтессой в революции, на самом деле? Бесспорно, была. Но видеть только ее, слушать только этот голос, замыкать свой слух от музыки революции и слышать лишь ее вой и визг, было одним из проявлений односторонности поэтессы в ее отчаянной борьбе за собственное понимание сущности мира.
Рассказ о поэзии Гиппиус будет заведомо неполным, если не сказать о том значении, которое она приобрела в истории русского стиха. Гиппиус была одной из первых, кто начал еще давным-давно, в конце XIX века, разрабатывать нестандартные метры и ритмы, экспериментировать со строфикой (в частности, оригинально разрабатывать русский сонет). В свои книги она избегала включать открытые эксперименты, но стоит отметить, что многое в них предвосхищает искания футуристов. Скажем, поиски рифмы к главенствующему в стихотворении или строке слову, как то было со словом «истина», сразу вызывают в памяти современного историка поэзии строки из статьи Маяковского «Как делать стихи»: «Я всегда ставлю самое характерное слово в конец строки и достаю к нему рифму во что бы то ни стало» '. А цитируемые в воспоминаниях о Брюсове «Несогласные рифмы», опубликованные в 1911 году, отвергают претензии футуристов, заявлявших: «Передняя рифма (Давид Бурлюк), средняя, обратная рифмы (Маяковский) разработаны нами»2. Но и основная рифма, которой так широко пользуются в наши дни Евтушенко и Ахмадулина, также была опробована Гиппиус. На фоне достаточно гладких стихов конца XIX века, когда почти никто из поэтов не решался систематически выходить за пределы классической метрики, Гиппиус давала образцы новизны не только в содержательной стороне стиха, но и в его форме. Да и в начале двадцатого века, когда эксперимент стал для поэтики понятием вполне законным, она демонстрировала свое умение отыскать в русском стихе те возможности, которые нередко даже не подозревались.

1 Маяковский Владимир. Поли. собр. соч., т. 12. М., 1959, с. 106.
2 Т а м ж е, т. 13, с. 246.

Одним словом, стихотворения Гиппиус — от самых первых и до самых последних, вошедших в сборник «Сияния»,— бесспорно, мечены неповторимым клеймом автора, знаком его поэтической индивидуальности, делающей понятие «поэзия Зинаиды Гиппиус» совершенно конкретным, сразу вызывающим в памяти не отдельные удачные строки, а впечатление о целостном художественном мире, наделенном своими законами, своими внешними формами, своей логикой, географией, течением времени,— словом, всем тем, что мы требуем от мира настоящего поэта.
Этот внутренний мир, теснейшим образом связанный с внутренним миром Гиппиус-человека, главенствует и в мемуарной книге «Живые лица», впервые представляемой советскому читателю. Шесть очерков, объединенных в два выпуска пражского издания, вводят в наше поле зрения Блока, Брюсова, Сологуба, Розанова и старших современников Гиппиус, уже для нее отодвигавшихся в область предания (Плещеева, Полонского, Майкова, Григоровича, Вейнберга, Суворина...). Но, как и во всяких мемуарах, личности эти показаны нам не в объективности их существования, а в том восприятии, которое было обусловлено личностью мемуаристки. Повторимся: так происходит всегда. Но в случае с «Живыми лицами» об этом надо говорить постоянно и особенно настойчиво, поскольку чрезвычайно сильная и оригинальная личность Гиппиус преломляет события и впечатления от них таким образом, что нередко может создаться впечатление определенно кривого зеркала. Внутренно безответственный Блок, растерянный под демонической маской Брюсов, барственный Плещеев, духовно живой и внутренно молодой Суворин,— как все это не похоже на наши традиционные представления о них! Время от времени возникает потребность возразить Гиппиус, крикнуть: «Нет! не так! не верю!» — но силой своего таланта она продолжает убеждать и заставляет в конце концов поверить, что ее персонажи были именно такими.
Немного опомнившись, отойдя от непосредственного впечатления, вспомнив другие воспоминания и суждения, начинаешь понимать, что большая правда мемуаров Гиппиус состоит в том, что ее герои были и такими, могли восприниматься и так, как воспринимала их она. И тогда действительно начинаешь припоминать, что в Блоке было нечто от вечного ребенка, окруженного любящей родней, от которой он то спасался и убегал, то возвращался в их любезные объятия; начинаешь по-иному оценивать черновики брюсовских писем к Гиппиус, где он нарочито изощряет свою мысль и чувство, чтобы создать впечатление большей глубины, а Гиппиус легко парирует его изощренности, как бы даже не замени их; начинаешь понимать справедливость концепции людей шестидесятых годов как внешних материалистов, но в глубине души так глубоко и чисто верующих в грядущее торжество правды и справедливости, что оказываются всего на шаг от той веры, которую Гиппиус исповедовала всю свою жизнь...
Конечно, как единственный источник ее мемуары приняты быть не могут,— слишком много субъективного вложила в них Гиппиус, слишком решительно она открещивается от тех воспоминаний, которые выглядят для нее нелестными. Так, в «Моем лунном друге» она стремится объяснить нередкие охлаждения в отношениях с Блоком причинами чисто внешними, не имеющими связи с внутренним смыслом существования двух поэтов, тогда как на самом деле (и это отлично показано 3. Г. Минц ') встречи и расхождения Блока с Гиппиус и Мережковским были вызваны глубинными обстоятельствами его духовного развития, в существовании которого, впрочем, Гиппиус вообще сомневалась. Столь же тщательно она затушевывает историю с исключением Розанова из Религиозно-философ-ских собраний, которая для Мережковского, незадолго до того уличенного тем же Розановым в связях с Сувориным и готовности печататься в «Новом времени», выглядит весьма некрасиво (впрочем, мы вовсе не имеем в виду, что Розанов в данной ситуации был невинен). Возводит она немало напраслины и на Брюсова, и на Горького, что легко опровергается документами и воспоминаниями других их современников, не верить которым в данном случае нельзя.
Так что скажем читателю, желающему сквозь мемуары Гиппиус увидеть эпоху такой, какова она была на самом деле, что это можно сделать лишь в том случае, если постоянно сличать описанное с другими мемуарами и документами, имея постоянно в виду, что и в любых других мемуарах, сколь бы добросовестны они ни были, могут встречаться и субъективные толкования, и ошибки памяти, и излишняя доверчивость к слухам; да и документы, по мудрому слову Тынянова, могут «врать, как люди».
Но и в этом случае воспоминания ее останутся ценнейшим историческим источником не только потому, что рассказывают об очень значительных событиях, о которых не мог рассказать никто другой, но и потому, что через текст мы видим саму Гиппиус, лицо для русской культуры того времени чрезвычайно важное. Не прячась за мнимую объективность,

1 См.: М и н ц 3. Г. А. Блок в полемике с Мережковскими.— Блоковский сборник, IV. Тарту, 1981.

она рисует сложную картину, в которой явственно очерчивает свое собственное место, тем самым делая воспоминания свидетельством вдвойне ценным. В этом свете приобретают свое значение умолчания, намеренные и ненамеренные искажения действительности: они в той же степени, что и произнесенное, дают читателям «Живых лиц» возможность увидеть и понять роль Гиппиус в литературном и общественном движении эпохи.
Долгое время официозное литературоведение пыталось выбросить Зинаиду Гиппиус из истории русской культуры начала века, сделать вид, что весьма нелестные (что вполне естественно) горьковские оценки полностью исчерпывают необходимость говорить о Гиппиус как о писателе и как о деятеле культуры. На самом же деле это приводило лишь к одному: к возникновению различных мифов, которые то низвергали ее творчество безо всяких оговорок (как, впрочем, и творчество Сологуба, Ходасевича, Гумилева, Набокова — и несть числа прочим), то, муссируясь в неофициальном мышлении, придавали ему значение чрезвычайное. Нынешнее издание — первая ступень к тому, чтобы можно было оценить сделанное ею без гнева и пристрастия, с той полнотой знания, которая только и может создать живую картину жизни литературных и идейных исканий как в сфере религиозных, так и в сфере чисто общественных, политических столкновений, без чего невозможно понять наше прошлое, а следовательно — и наше настоящее, столь нуждающееся в оценке и истолковании.
Н. А. Богомолов