Аннотация
В сборник Михаила Александровича Дмитриева (1796—1866) «Московские элегии» вошли избранные стихотворения, а также автобиографическая проза поэта, где повествуется и о его современниках— Н. М. Карамзине, В. А. Жуковском, К. Н. Батюшкове, и др.

Содержание
Вл. Муравьев. Беспокойный антикварий
СТИХОТВОРЕНИЯ
Мир фантазии
Наталье
Совет
Плющ и Фиалка
Беглец от любви (Из Коцебу)
К стихам моим
Предчувствия любви
Равнодушие
Весна
К неправедным судиям
Лес
Песня 5
Недоверчивость
Признание
В альбом
Игра в вопросы
Две феи
Вязанье
Канва
Ученый царь
Тайна эпиграммы
Эпитафия кому угодно
Лето в столице
Где тот край благословенный
Следа я в мире не оставил
Поэт и люди
Сухой цветок
К. К. Павловой
Продапный дом
Полный месяц (В Зыкове)
Вечер в лесу (В Зыкове)
Орел
Голоса природы
Ответ Аксакову на стихотворение «Петр Великий»
Московские элегии
1. Дума
2. Семейные пиры
4. Воспоминания молодости
5. Гегелисты
6. Правосудие
7. Взятки
8. Пикники
9. Кремль
10. Домик в предместии
11. Вагапьково кладбище
12. Московская жизнь
13. Всадница
14. Купцы па гулянье
15. Старый дом
16. Семисотлетняя Москва
17. Сухарева башня
18. Поклонная гора
20. Древние стены
21. Ополчение 1812 года
22. Бал
24. Купецкая свадьба
25. Карты
26. Пресненские пруды
27. Дворцовый сад
28. Парк
29. Слушатели поэта
30. Язык поэзии
32. Маленький вечер
33. Купцы в роще
35. Москва-река
36. Грустная мысль
37. Молва и сплетни
38. В память к. И.М.Д.
42. Новинское
44. Вавилонские нравы
45. К европейцам
46. Угощение
47. Чиновники
48. Марьина роща
49. Разные вкусы
50. Заключение
В память Н. М. Языкову
Москва
Нашим порицателям
Подводный город
За все благодарю я бога
«Как пернатые рассвета...»
Дорога
Мир всем
Деревенские элегии
ф. Б. Миллеру
Мономахи
«Когда наш Новгород великий...»
Кнут
С. Т. Аксакову
Старик
Поток
МЕЛОЧИ ИЗ ЗАПАСА МОЕЙ ПАМЯТИ
Примечания

Если интересуемая информация не найдена, её можно ЗАКАЗАТЬ

БЕСПОКОЙНЫЙ АНТИКВАРИЙ

Литературная судьба Михаила Александровича Дмитриева — поэта пушкинской поры — полна тайн, педосказанностей и роковых стечений обстоятельств. Слишком часто он представлялся людям не тем, чем он был па самом деле, и его сопровождала репутация, относящаяся не к нему, а к тому образу Дмитриева, который выдумали сами создатели этой репутации. Самолюбие и гордость удерживали Дмитриева от выяснения недоразумений, на критику (а иной раз и на просто грубую брань), направленную лично против него, он никогда пе отвечал. Трезвый взгляд, избранный еще в юности девиз: «Платон мне друг, но истина дороже» и острый язык в соединении с .такой' типично русской чертой, о которой пословица говорит: «ради красного словца пе пожалеет родного отца», также осложняли ему жизнь и повлияли на представление, которое должно было сложиться о нем у потомства, так как потомство судит, основываясь на свидетельствах современников. А даже ложное свидетельство современника обладает совер-шенпо определенным психологическим эффектом — оно вызывает доверие, потому что это свидетельствует современник.
Дмитриев очень высоко ставил литературу, литературный талант. Оп был уверен, что потомство вспомнит его за то, что оп литератор. «Есть люди,—писал он,—которые могут делать все безнаказанно; это, во-первых, те, для которых пет общественного мнения; во-вторых, те, для которых нет потомства. Но стихотворец, самый плохой, не уйдет от его суда. Если оп только печатал, то вспомнится его имя, а имя напомнит, что он был. Даже о Тредьяковском, а в наше время о графе Хвостове, писали и печатали; а кто напишет и что написать о худом губернаторе? Да и не позволят! От того-то стихотворцы, вообще взятые, лучше дру-
3
гих людей; они у всех па виду, на пих есть суд современников, для них есть потомство!»
Размышляй о принципах исследовапия жизни и творчества писателей (on написал несколько интересных и ценных работ о писателях конца XVIII—начала XIX века), Дмитриев вывел такое правило: «Надобно рассматривать писателей в отношении к их времени: ипаче приговор наш будет всегда неверен». Будем следовать этому правилу и в отношении к самому Дмитриеву.
Михаил Александрович Дмитриев родился 23 мая 1796 года в селе Богородском Сызрапского уезда Симбирской губерпии в родовом поместье. Его отец, гвардейский полковник, был приятелем юности Н. М. Карамзипа. Девяти лет мальчик остался сиротой, и заботу о нем взял на себя его дядя Иван Иванович Дмитриев — поэт, ближайший друг Карамзина. Узпав об этом, Карамзин пишет Дмитриеву: «Поцелуй от моего имени любезного племянника; и я любил отца его».
И. И. Дмитриев определил мальчика в Благородный пансион при Московском университете—лучшее в тогдашней России среднее учебное заведепие для дворян. Пансион давал глубокие и разносторонние знания, его воспитанниками были многие выдающиеся люди России первой половины XIX века: Жуковский, Грибоедов, Вяземский, В. Ф. Одоевский, Чаадаев, Лермонтов, декабристы, государственные деятели, ученые.
Хотя в пансионе серьезно изучались точные пауки, ведущим все же было, как пишет сам Дмитриев, «образование литературное». Литературную, творческую атмосферу пансиона он всегда вспоминал с теплом и благодарностью.
В 1812 году пансионеры были вывезены из Москвы и вернулись летом 1813 года, когда еще свежи были следы пожара. В 1812 году все особенно остро ощутили кровную связь старой столицы со всей Россией, ощутили ее народной столицей. Дмитриев пропес это чувство через всю жизнь. Три десятилетия спустя, вспоминая о 1812 годе, он вновь горячо переживает волновавшие тогда москвичей чувства: «Наши потомки будут завидовать нам, что мы жили / В славный двенадцатый год, что историю видели в лицах!»
После окончания пансиона Дмитриев был припят студентом в университет и одновременно зачислен на службу в Архив иностранной коллегии. Дворянские юноши, служащие архива, или, как их прозвали, «архивные юноши», занимали б культурной жиз-пи Москвы заметное место, они выделялись образованием, талантами и главное — стремлением к новым знаниям. Пушкин упомя-
4
пул их в «Евгении Онегине»; в пабросках незавершенной повести «Мы проводили вечер на даче у княгини Д.» он так писал об «архивном юноше» Вершневе: «...один из тех юношей, которые воспитывались в Московском университете, служат в архиве и толкуют о Гегеле», «один из тех людей, одареппых убийственной памятью, которые всё знают и всё читали и которых стоит только тронуть пальцем, чтоб из них полилась их всемирная учепость».
В 1815 году, выйдя в отставку, в Москву из Петербурга переезжает Иван Иванович Дмитриев. Он поселяет племянника в своем доме. Дом И. И. Дмитриева становится одним из центров московской литературы, а поскольку литература была основной формой культурной жнзпи дворянского общества, то у И. И. Дмитриева собиралась «вся Москва». «Тогда сТнхотворство,— пишет М. А. Дмитриев,— было в ходу; оно проникало во все круги светского общества».
Дом И. И. Дмитриева посещали все известнейшие русские писатели того времени: Карамзин, Жуковский, Батюшков, Вяземский, Шаховской, В. JI. Пушкин и многие другие, позже в московском доме у И. И. Дмитриева бывал А. С. Пушкин. Конечно, на этих собраниях М. А. Дмитриев более наблюдал и слушал, нежели говорил. Но зато в своих комнатах он и его сверстники-студенты, сослуживцы по архиву, такие же, как и оп, любители литературы, разговаривали и спорили всласть. Это было время громкой, захватившей и литераторов и читателей борьбы сторонников нового стиля — карамзинистов и архаистов, объединившихся вокруг петербургского литературного общества «Беседа любителей русского слова», возглавляемого А. С. Шишковым. Карамзинисты свой кружок назвали «Арзамасским Обществом Безвестных людей», в их полемике с архаистами главное место занимала шутка, пародия.
Встречи друзей у М. А. Дмитриева, па которых преобладали литературные интересы, естественно, приобретали хорошо известную и привычпую форму литературного общества. «Вздумали и мы, московские студенты, завести подражание Арзамасскому обществу и учредили «Общество громкого смеха»,— сообщает М. А. Дмитриев в воспоминапиях.— Собирались у меня, в домо дяди. Меня выбрали председателем».
Среди членов общества были сильны вольнолюбивые настроения, несколько человек из них позже стали участниками тайного декабристского общества.
В годы существования «Общества громкого смеха» Дмитриев приобретает известность как автор остроумных эпиграмм.
Обмен эпиграммами входил в литературный быт времепи, поэтому наряду с чисто литературными проблемами в них содержа-
5
лись намеки на впелитературные обстоятельства, допускались даже неиечатпые выражения. Современник рассказывает, как происходил обмен эпиграммами между Грибоедовым и Вяземским, с одной стороны, и Дмитриевым и Писаревым — с другой. «Эпиграммы переносил из лагеря в лагерь известный Шатилов, зять музыканта Алябьева. Он, например, приходил в ложу Кокошкина, где сидоли Писарев и Дмитриев, получал эпиграмму и нес в кресла Вяземскому и Грибоедову, потом шел опять в лоясу и говорил: «Завтра будет ответ».
В этой полемике эпиграммы Дмитриева и Писарева оказались удачпее и острее эпиграмм их противников. На стихи Грибоедова н Вяземского в водевиле «Кто брат, кто сестра, или Обмап за обманом», стихи действительно плохие, Дмитриев пишет эпиграмму:
«Вот брату и сестре законный аттестат:
Их проза тяжела, их остроты не остры;
А вот и авторам: им Аполлон не брат,
И Музы им не сестры».
Грибоедов упрекнул авторов адресованной ему эпиграммы в молодости:
«Зачем же врете вы, о дети? Детям — прут!» Заканчивалась его эпиграмма прямым оскорблением:
«Студенческая кровь, казенные бойцы!
Холопы «Вестника Европы»!»
Дмитриев отвечал, обыгрывая упрек Грибоедова:
«Мы дети, может быть, незлобием сердец,
Когда щадим тебя, репейник Геликона,
А, может быть, мы, наконец,
И дети Аполлона».
Вяземский, как сообщает современник, обозленный, что верх остался за Дмитриевым, «возил показывать эпиграммы М. Дмитриева дяде его Ивану Иваповичу, а своп от него скрывал, и дядя ужасно рассердился на племянника, так что даже перестал принимать его». М. А. Дмитриев пе стал^ оправдываться.
Впрочем, у Дмитриева и особенно у Писарева сочинение эпиграмм часто переходило в повод продемонстрировать свою виртуозность в этом жанре. С. Т. Аксаков рассказывает, что однажды М. А. Дмитриев и Н. М. Шатров в Обществе любителей русской словесности читали свои переложения псалмов. Спросили мненио Писарева об их стихах, он тут же написал эпиграмму:
«Шатров и Дмитриев, Полимини сыны Давида вызвали из гроба.
Как переводчики хоть тем опи равны, Что хуже подлинника оба».
Первое литературное произведение М. А. Дмитриева появилось в печати в 1815 году; это был перевод басии Флориана. Затем его оригинальные стихи регулярно печатаются в московских журналах.
Стихи Дмитриева обращают на себя внимание. А. А. Бестужев в статье «Взгляд на старую и новую словесность», открывавшую собой первый выпуск альманаха «Полярная звезда», писал: «Полуразвернувшиеся розы стихотворений Михайла Дмитриева обещают в нем образованного поэта, с душою огненною». К 1823 году относится начало знакомства и сближения Дмитриева с кругом «Полярной звезды». В воспоминаниях, относящихся уже к шестидесятым годам, Дмитриев писал: «В 1823 году, от 28 апреля, получил я в Симбирске письмо от издателей этого альманаха — Бестужева и Рылеева... Они отыскали мепя в моем уединении и просили моих стихов для будущей книжки своего альманаха».
В «Полярной звезде на 1824 год» были напечатаны два стихотворения Дмитриева «Лес» и «Песпя» («Сын бедной природы»). Во «Взгляде на русскую словесность в течение 1824 года и начале 1825 годов» А. А. Бестужева, напечатанном в «Полярной звезде на 1825 год», имеется краткий отзыв о прологе Дмитриева «Торжество муз», написанном для открытия Московского театра: «В нем хотя форма и очень устарела, есть счастливые стихи и светлые мысли». Подготовленный, но не вышедший альманах на 1826 год «Звездочка» включал в себя также одно стихотворение Дмитриева.
В начале 1824 года К. Ф. Рылеев рекомендует Дмитриева в члены «Вольного общества любителей российской словесности», он считает, что Дмитриев может быть полезен обществу как действительный член, т. е. сочинениями, и как «цензор поэзии», т. е. критик. На заседании 4 февраля 1824 года заслушали две элегии Дмитриева «Спокойствие» и «Монастырь», каждое из этих сочинений было «одобрено» и «избрано единогласно».
Сохранилось очень мало сведений о связях Дмитриева и Рылеева. Но совершенно ясно, что они не ограничивались сугубо деловыми отношениями автора и издателя. Их сближал общий отрицательный взгляд на спор и разногласия литературных школ, который Дмитриев высказывал в статьях и, видимо, еще определеннее в разговорах, а Рылеев еще более определенно сформулировал в статье «Несколько мыслей о поэзии». Знакомство же Дмитриева с произведениями Рылеева, в том числе с неопубликованными и запрещенными, обнаруживается в его собственных
7
стихах, иногда как совпадение мысли, образа, иногда в виде скрытой цитаты.
В конце 1822 года, накануне вступления в тайное общество, 1'ылеев написал думу «Державин». В ней он, вопреки распространенному в то время представлению, что поэт в своих произведениях может утверждать одпо, а в жизни поступать по-другому, и, как сказал поэт, «меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он», провозглашает необходимость единства поэзии и жизни поэта, утверждает, что уже сам поэтический талант обязывает его обладателя быть достойным своего таланта:
«Святой великий сан певца Он делом оправдать обязан».
Дума «Державин» не принадлежит к числу известных и читаемых, поэтому развитие ее идеи Дмитриевым в стихотворении «Поэт и люди» (1843) говорит о том, что он был внимательным и памятливым читателем Рылеева.
Возможно, это стихотворение посвящено памяти Рылеева.
Настоящую литературную известность в 1820 году Дмитриеву принесли не стихи, а участие в полемике по животрепещущей тогдашней литературной проблеме — сущности романтизма, его проявлении и роли в современной русской литературе.
В конце 1823 года Пушкин, издавая «Бахчисарайский фонтан», просит Вяземского: «Пришли к Бахчисараю предисловие или послесловие». Вяземский исполнил просьбу Пушкина, поэма вышла с его статьей «Вместо предисловия к «Бахчисарайскому фонтану». «Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова», в которой он говорит не столько о поэме, сколько о романтизме вообще, пытаясь дать его определение. Страстный сторонник романтизма, Вяземский называет романтизмом все лучшее, что было в мировой литературе, даже у Горация он находит черты романтизма. Год спустя Пушкин напишет Вяземскому: «Кстати, я заметил, что все (даже и ты) имеют у нас самое темное понятие о романтизме». С критическими замечаниями на статью Вяземского выступил Дмитриев. Вяземский отвечал ему следующей статьей. Полемика шла по частным вопросам, она так и не выяснила природы романтизма. Кюхельбекер, перечитывая ее в 1833 году, записал в дневнике: «...обе стороны переливают из пустого в порожнее». Эта полемика важна тем, что она поставила вопрос о романтизме и открыла собой его исследование. Кроме того, для Дмитриева она знаменательна тем, что па его статьи обратил внимание Пушкин. Он отмстил и справедливость некоторых положений Дмитриева, и его критический талант.
8
Понуждаемый Вяземским вмешаться в полемику, Пушкин на-, писал «Письмо к издателю «Сына отечества», в котором ответил на одно-единствеиное замечание Дмитриева, да и то относящееся не к литературной сути спора. Процитировав реплику из статьи Дмитриева, в которой тот сожалеет о том, что «разговор между Издателем и Антиромантиком» был напечатан «при прекрасном стихотворении Пушкина», и высказывает предположение, что «сам автор об этом пожалеет», Пушкин опровергает доводы критика, говоря, что оп со своей стороны, наоборот, «очень рад, что имеет случай благодарить князя Вяземского за прекрасный его подарок».
В своих статьях Дмитриев, отмечая художественные достоинства произведений Пушкина, упрекает некоторые из них в незначительности содержания. Особепно возмущал его восторг, с которым публика принимала «Черную шаль». Эти отзывы не повлияли па отношение Пушкина к Дмитриеву, возможно, он находил в них долю истины.
Пожалуй, самое убедительное свидетельство отношения Пушкина к критической деятельности Дмитриева — строки его письма к Вяземскому от 7 нюня 1824 года. Отвечая на предложение Вяземского о создании собственного журнала, он пишет: «То, зто ты говоришь насчет журнала, давно уже бродит у меня в голове... Мы одни должны взяться за дело и соединиться. Но беда! мы все лентяй иа лентяе... Еще беда: ты Sectair (сектант.— Вл. Л/.), а тут бы нужно много и очень много терпимости; я бы согласился видеть Дмитриева в заглавии нашей кучки». По контексту следует^ что Пушкин нрочил Дмитриева в издатели, т. е., по понятиям времени, идейным руководителем журнала. Но журнал создать не удалось. Впоследствии, по возвращении Пушкина из ссылки, Дмитриев встречался с ним, участвовал в хлопотах по изданию некоторых его произведений. В стихах и воспоминаниях Дмитриева встречаются мысли, которые содержатся в набросках, неоконченных заметках и письмах Пушкина, близкие порой даже словесно. Видимо, здесь вольно или невольно отразились их беседы.
В том же 1824 году в альманахе «Русская Талия» были напечатаны отрывки из комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума». Полный текст комедии не пропустила цензура, но ее списки уже получили широкое распространение, и она была известна публике целиком. Идеи комедии отражали воззрения декабристов, они были близки всем передовым и мыслящим людям тогдашнего русского общества.
На появление в печати отрывков из «Горя от ума» откликнулся хвалебной рецензией журнал «Московский телеграф». В «Вестнике Европы» ему ответил Дмитриев статьей «Замечания па суж-
9
депия «Телеграфа». Статья Дмитриева вызвала около десятка ответных статей, в которых опровергались его положения. Возражали ему А. А. Бестужев, О. М. Сомов, В. Ф. Одоевский и некоторые другие близкие к кругу Грибоедова литераторы. Их возмущение вызывало не столько содержание замечаний Дмитриева, сколько сам факт критического выступления против комодии.
Наибольшее возмущение вызывала характеристика Чацкого, данная Дмитриевым. Он называет Чацкого «сумасбродом», утверждает, что он «умничает», «словом: Чацкий, который должен быть умнейшим лицом пиесы, представлен... менее всех рассудительным».
Но в разгар полемики А. А. Бестужев получает письмо от Пушкина, в котором тот дает сходную характеристику Чацкого, Таким образом, получилось, что направленные против Дмитриева возражения адресовались Пушкину. М. В. Нечкина в книге «А. С. Грибоедов и декабристы» пишет: «Мне представляется это место статьи Сомова ответом на пушкинский упрек Чацкому в известном письме Пушкина Бестужеву о «Горе от ума».
Полемика вскоре прекратилась, ей положили конец надвигающиеся исторические события, приближалось 14 декабря 1825 года.
В литературной судьбе Дмитриева журнальная полемика о романтизме и «Горе от ума» сыграла странную роль.
В первой он приобрел явную и шумную репутацию хулителя Пушкина и романтизма, архаиста, старовера и в то же время тайную симпатию того же Пушкина.
В результате второй он прочно и вплоть до сегодняшних дней считается злобным врагом «Горя от ума», хотя пятнадцать лот спустя В. Г. Белинский в статье «Горе от ума» строит свою концепцию образа Чацкого на мысли Дмитриева и даже упоминает его в этой статье: «Глубоко верно оценил эту комедию кто-то, сказавший, что это горе,— только не от ума, а от умничанья». Этот кто-то — М. А. Дмитриев.
Восстание 14 декабря 1825 года, последовавшая за ним расправа над декабристами и реакция царствования Николая I в судьбах целого поколепия положили границу, которая разделила их жизнь на две половипы, отличающиеся одна от другой, как день отличается от ночи. Это поколение Пушкина, Грибоедова, Одоевского, Вяземского, к нему же принадлежал и Дмитриев. Им, сложившимся, имеющим определенные убеждения и этические понятия людям, новый режим был откровенпо враждебен, и режим также относился к ним враждебно, так как понимал, что вытравить из них всё, что составляло их сущность до 14 декабря 1825 года, он не в силах.
Для поколения «декабристов без декабря» с николаевским цар-
10
ствованием началась как бы двойная жизнь: тайно сохраняя вер-пость прошлому, жить во враждебном ему настоящем.
В конце жиЗни Дмитриев писал о царствовании Николая I: «С самого начала царствования Николай Павлович смотрел неблагоприятно на литераторов как на людей мыслящих, следовательно, опасных деспотизму, а вследствие этого почитал опасною и литературу. Бунт 14 декабря 1825 года, произведенный заговорщиками, имевшими в рядах своих лучших и просвещеннейших людей России, так перепутал его понятия о просвещении вообще, что оно не отделялось в его голове от мысли о бунте, а бунтом почитал оп всякую мысль, противную деспотизму. И потому малейший повод к толкованиям служил уже к подозрению, а жандармы и другие услужливые люди не упускали случая наводить его на такие подозрения из желания услужить его любимой мысли, угодить его тревожной' подозрительности и доказать самодержцу, что они берегут его особу».
В 1826 году Дмитриев поступает служить в Московский надворный суд, где раньше служил И. И. Пущин. Служба в суде была для него исполнением морального и гражданского долга; как пишет оп в одном шутливом послании к другу юности, его судьба — «...наш суд продажный / В суд правды божьей превращать». Окончилась его служба, как и следовало ожидать, конфликтом с начальством и увольнением.
В 1830 году Дмитриев издает собрание своих стихотворений, продолжает печататься в журналах. В 1840-е годы он примыкает к славянофилам, но в полемике с западниками отвергает крайности и тех и других. Во всех спорах с западниками и славянофилами Дмитриев отстаивал свою идею самобытности русского исторического пути, уважения к прошлому, необходимости социальных преобразований.
Почти вся жизнь Дмитриева прошла в Москве. С Москвой, «с издетства мной любимой», как писал он, связапы и его литературная, и служебная деятельность, и дружеские связи. В одном из стихотворений, написанных во время поездки в симбирское имение, он признается:
«Я еду к заботам, тревогам;
А сердце все бьется Москвой!»
Москва для Дмитриева — исторический символ России, «зерно, возрастившее древо России», ему же принадлежат слова, афористически точно раскрывающие огромную роль Москвы в истории страны п в то же время создающие образ города:
«Улицы узки у нас; широка у нас летопись улиц!
Кривы они; да Москва и на этих Руси прямила!»
11
Это строки из сборпика Дмитриева «Московские элегии».
Стихи этого сборника писались в 1845—1847 годах. Они создавались в преддверии большого праздпика Москвы — семисотлетия первого упоминания ее в летописи, такое празднество предпринималось впервые. Сама его идея была эхом Отечественной войны 1812 года, которая показала, что именно Москва является национальной и народной столицей России. Мысль о праздновании семисотлетия Москвы родилась в кружке М. П. Погодина как результат оживления интереса к изучению истории Москвы (кстати, к этому времени относятся и первые работы по истории Москвы тогда молодого канцелярского служителя И. Е. Забелина), так и реакция на крайние высказывания западников, выражавших пре-зрепие к Москве и к ее исторической роли, вроде такого утверждения, что «домик на Петербургской сторопе, дворец в Летпем саду, дворец в Петергофе стоят не одного, а многих Кремлей».
«Московские элегии» сам Дмитриев характеризует как «собрание небольших картипок Москвы и замечаний о ней, составляющих нечто разнообразное и целое». Это, действительно, ряд зарисовок Москвы и начала XIX века, и середины, мысли о прошлом и настоящем, сатира на смешные крайпости западников и славянофилов и повторяющийся мпого раз призыв к уважению отечественной истории, обычаев.
В 1854 году Дмитриев издает книгу воспоминаний о писателях конца XVIII — начала XIX века «Мелочи из запаса моей памяти». До этого оп выступил с воспоминаниями па страппцах журналов, напечатал книгу о писателе XVIII века И. М. Долгорукове, которая также в значительной степени основана па личных воспоминаниях. По воспоминания о прошлом пе закрывали от Дмитриева настоящего.
По его воспоминаниям у некоторых критиков сложилось впечатление о Дмитриеве как о чуть ли пе враге всего нового. Он много писал о прошлом, и вполне естественпо, что, говоря о прошлом, надо говорить о нем, а не о настоящем. Кроме того, восхваление Дмитриевым прошлого имело под собой внолпе определенную подоплеку, не замечевпую критиками, а объяснить им их близорукость Дмитриев не мог: он противопоставлял ппкола-евскому самодержавию декабристскую эпоху, н в этом ключ к пониманию его обращепия в прошлое.
Отдельные высказывания Дмитриева прямо говорят о его отношении к современности. «Идти за людьми своего времени — великое искусство, которое не всякому дается и которому ие все поддаются»,— заметил он однажды. О науке 1850-х годов он пишет: «Мы сделали великие успехи», о литературе: «Напрасно «Современник», журнал, прекраспый по составу своему и достойный
12
уважения, упрекает меня в том, что будто я обнаруживаю нелюбовь мою к новой нашей литературе. Нет! Всякий просвещенный человек знает, что литература изменяется вместе с ходом времени; что она не только не может стоять на одном месте, но и не долж- . на. Я, с моей стороны, не только признаю в нынешней литературе все, что встречу хорошего; но, может быть, никто, моих лет, не восхищается с таким жаром всем хорошим. Немногие, может быть, читали с таким увлечением и радовались так, как я, читая Записки Охотника и романы Обыкновенная история и Львы в провинции. Знаю, что ни в Карамзинское время, ни в первые десятилетия нынешпего столетия не было и не могло быть таких произведений; но знаю и то, что в то время не было тех уклонений от изящного вкуса и от истины суждений, какие встречаются ныне».
В одном он не менялся: в отрицательном отношении к самодержавию и его деятельности. На реформы 1860-х годов, недостаточность, половинчатость которых отмечали революционные демократы, а правительство оправдывалось, что это, мол, только трудные моменты переходного периода, он откликнулся ироничным стихотворением «Нынче время переходное».
В последние годы жизни он вспоминает о тех, о ком не мог рассказать на страницах изданных воспоминаний: о декабристах, Чаадаеве, М. Ф. Орлове — и беспощадно клеймит николаевское самодержавие: «После 30-летнего царствования государя, которого при жизни называли в глаза великим и мудрым, не остается ни одного государственного человека, ни одного генерала... После Николая остались финансы, которые держатся поборами со всякой мелочи, с табаку, с сигар, с путешествующих в чужих краях, осталось расстроенное земледелие, народонаселение, уничтоженное ежегодными рекрутскими наборами, бедность дворянства от низкой цены на хлеб, упавшего от новой системы винной продажи; ничтожность талантов от угнетения ума цензурою и страхом правительства, разрушение всех связей от боязни доносов и шпионства; словом, убит дух, убиты доходы, убиты таланты».
В 1865 году Дмитриев издал в двух томах свои новые стихотворения.
Умер он 5 сентября 1866 года в Москве и похоронен на старинном кладбище Данилова монастыря.
Творческий путь Дмитриева-поэта охватывает более полувека: с 1810-х годов до 1860-х. Его поэзия в своем хронологическом развитии отразила в себе всю эволюционную последовательность русской поэзии с конца XVIII до середины XIX века: в юношеских
13
стихотворениях — сентиментализм, в 1820-е годы — романтизм, в конце тридцатых — начале сороковых годов намечается заметное тяготение к реализму, в котором с годами усиливается критический элемент, еще дальше — в конце пятидесятых годов — такой чуткий к поэзии критик, как Аполлон Григорьев, находит в стихах Дмитриева черты сходства с обличительной поэзией «Искры» (правда, относясь и к тому и к другому отрицательно).
Выход первого стихотворного сборника Дмитриева в 1830 году подвел итог большому и значительному периоду в его творчестве. Тогда же Н. А. Полевой откликнулся на этот сборник Дмитриева реценэией, в которой отметил, что «форма, лад стихов у пего старые — Карамзинские, если угодно», но при всем своем неприязненном отношении к автору вынужден был все же признать, что его поэзия не застыла в старых формах, что в книге отразилось и ее развитие: «Где же переход к новому, к полу-романтизму? Вот где: оды М. А. Дмитриева являются в разнообразных куплетах, в смеси с элегическим».
А. И. Кошелеву — писателю, публицисту, одному из «архивных юношей» и деятельному члену кружка «любомудров» — представлялось, что Дмитриев «был самый обильный и пзвестпый в свое время классик, последний и самый твердый устой упадавшего классицизма». Д. И. Хвостов — сам поэт классицизма — по признавал Дмитриева литератором своего лагеря, он его считал с самого начала романтиком. Для А. И. Герцена Дмитриев не классик, не карамзинист, а только романтик: «романтик a la Casimiro Dela-vigne» (в стиле Казимира Делавиня — французского поэта-романтика первой половины XIX века, воспевавшего национально-освободительную борьбу греков, писавшего трагедии, в которых выражал антидеспотические идеи).
Каждое из этих мнеиий содержит в себе долю истины, и ни одно из них не может быть принято целиком, ни к какому из этих литературных направлений Дмитриева нельзя причислить без оговорок. Друг и, пожалуй, самый близкий в литературе Дмитриеву человек, Ф. Н. Глипка, размышляя о своей принадлежности к тому или иному литературному направлению, писал: «Я пе классик и не романтик, а что-то сам пе знаю, как назвать». В таком же положении находился и Дмитриев.
Стихи Дмитриева 1810-х годов действительно вызывают в памяти общее настроение и стиль сентиментализма норы его расцвета — конца XVIII — первых лет XIX века. Но их нельзя назвать стилизацией или подражаниями, в основе которых всегда лежат лишь литературные образцы, за стихами Дмитриева ощущается жизнь, конкретпыо события его биографии, его собственные раз-
14
мышления, и в них, несмотря на их стилистическую архаичность, содержится свежесть первооткрытия.
В начале 1820-х годов стихи Дмитриева приобретают романтические черты. Представленная в «Вольное общество любителей российской словесности» элегия «Спокойствие» — типичный образец романтической элегии.
Наряду с романтическими элегиями в творчестве Дмитриева 1820-х годов довольно большое место занимают шуточные стихи в стиле салонных произведений эпохи сентиментализма с их изысканной игрой слов и каламбурами. Но в отличие от обычных сочинений подобного рода, ограничивающихся незамысловатым поверхностным сравнением, стихи Дмитриева стремятся к более глубоким выводам и обобщениям. В шуточном стихотворении «Игра в вопросы» наряду с темой галантной любви, насмешкой над глупостью возникает социальная тема: «недостойный вельможа», которому
«...вопросов много б сделать можно,
Да совестно сказать ответ»,
появляется мысль уж совсем не для шутки:
«Вся наша жизнь — вопрос мудреный;
Узнать ли нам когда ответ?»
В критических выступлениях Дмитриева начала 1820-х годов постоянно проводится мысль о том, что главное в литературном произведении — содержание, идея. Об этом он писал и много лет спустя, в 1840-е годы:
«Но не верь, что мысль в поэте
С вдохновеньем не сродна!
Мысль без звука — тонет в Лете;
Звук без мысли — то волна!..
Краски, мысли, чувства, звуки:
Вот поэт!»
(«К. К. Павловой»)
В стихах самого Дмитриева мысль становится главенствующим их элементом. С конца 1820-х годов тематика его поэзии расширяется и углубляется.
Если в начале двадцатых годов, задумываясь о вопросах социального и экономического неравенства в современном обществе, он разражается в стихах того времени негодованием против неких «неправедных судей» и «недостойных вельмож», то в тридцатых — сороковых он приходит к пониманию, что зло заключается в самой государственной и экономической системе. Не он один отразил
15
возникновение и развитие в России капиталистических отношений, но он по-своему показал, изобразил, разоблачил и заклеймил их уродства: отношения, основанные лишь на выгоде, безжалостную эксплуатацию, разрушение старой морали, безнравственность дельца.
Резкими, сатирическими чертами рисует он нового, капиталистического «героя»:
«Без нужды он не сделает ни шага!
Без выгоды — руки он не подаст!
Витийствует, сулит народам блага;
А ближнего — и купит и продаст!»
Сатирически Дмитриев изображает и тех, кто находится на нижних ступенях социальной лестницы, но стремится вверх и с почтением и обожанием относится к хозяевам:
«Он тем кадит, кого он трусит,
Кто платит эолотом за честь;
Чья милость в том, что не укусит,
Когда бы мог и вовсе съесть!»
Сатирические произведения Дмитриева привлекали большее внимание современников, чем его лирика. Гоголь в статье «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность» отметил «талантливые пародии Михайла Дмитриева, где желчь Юве-нала соединилась с каким-то особенным славянским добродушием». Сатирическое направление в творчестве Дмитриева также с годами претерпевало изменения, углублялось: эпиграммист двадцатых годов развился в гневного сатирика. Изменился и стиль его сатиры, прежде он строил юмористический эффект преимущественно на игре слов, в сороковые и особенно пятидесятые годы он строит его на столкновении понятий, выявляя гнусное несоответствие явлений действительности и слов, их покрывающих, как, например, в ядовито ироническом четверостишии, начинающем стихотворение «Кнут»:
«Скажи мне, двигатель пародный, Символ народной простоты, Какой рукою благородной И занесен откуда ты?»
Несколько его стихотворений, в том числе и «Кнут», печатаются в нелегальных изданиях Герцена.
Уже в 1828 году Дмитриев распрощался с романтизмом в сатире «Люциферов праздник», которую снабдил знаменательным подзаголовком «Романтическая карикатура». В сатире, являющей-
16
ся-вольной фаптазией на темы трагедии Гете «Фауст», изображается шабаш на Брокене, на котором присутствуют Фауст, Мефистофель, ведьмы, литературные Критики, поэты, литературные персонажи, разная нечистая сила — как иностранная, так и российская—лешие, домовые, баба-яга. Дмитриев издевается над критиками, которые сами призпаются, что не понимают романтизма; над образом «романтической красавицы» — «подруги жизни недозрелой», над «классической красавицей» — героиней трагедий, которая tie бросилась в бездну, потому что
«...много бездн я находила, Да все не очень глубоки!»
В конце сатиры устами Люцифера автор закрывает излюбленную тему ромаптиков — Фауста, давая ему освобождение от зомных мук и приказывая, чтобы
«...ни одип поэт отныне Его тревожить не дерзал»,
таким образом как бы считая романтизм направлением, себя исчерпавшим.
В творчестве Дмитриева с годами все сильное проявляются черты реализма. С какой суровой, прямо некрасовской простотой описывает он весну в деревне:
«Весну, весну поют старииные поэты! Но не партийна здесь, не радостна она! Растает лед в пруде, и грязная волна Помчит навоз, прорвет у мельницы плотину, Сломает старый мост — и кончила картину! А там — настанет труд, труд тяжкий, потовой: Пойдет соха; пройдет клячопка с бороной, И выгонит пастух в лохмотьях стадо в иоле...»
Большой, состоящий из пятидесяти стихотворений цикл «Московские элегии», написанный в основном в конце 1840-х годов, по работу над которым Дмитриев продолжал до конца 1850-х, стал тем произведением, в котором смогли проявиться все грани дарования поэта: и лирическая, и эпически-описательная, и публицистическая, и сатирическая.
«Московские элегии», как подчеркивал сам автор, представляют собой единое целое, он чувствует, что его сборпик являет собой что-то новое в жанровом отношении, не похожее на существующее в современной поэзии и формально, пожалуй, противоречивое: с одной стороны, ряд отдельных, законченных произведений, а с другой, несмотря на свою самостоятельность и законченность, неотторжимых друг от друга. Он не знал, как назвать этот новый
17
жапр, потому что сборник «Московские элегии» действительно стоял у истоков нового жанра: поэмы в стихотворениях, который только в начале XX века в книге А. А. Блока «Стихи о Прекрасной Даме» сложился в законченную, классическую форму.
Говоря о тематике произведений поэта, всегда рискуешь упустить что-то важное, ведь, по сути дела, каждое стихотворение — своя тема, а часто и свой мир, поэтому приходится ограничиваться лишь упоминанием общих направлений творчества. В 1838 году Н. В. Станкевич пишет Т. Н. Грановскому: «Пожалуй, Баратынский и Мих. Дмитриев, Шепырев и т. п. очень много рассуждают в своих стихах». Примечателен круг имен, в котором упомянут Дмитриев, и примечателен упрек. Оставим в стороне вопрос о пределах и норме количества разума и чувства в поэтическом произведении, хотя этот вопрос для русской поэзии важен принципиально, и дискуссии по нему время от времени возникают до сих пор, как шли в XIX и начале XX века, отметим, что современники относили Дмитриева к «поэтам мысли».
Многие познавательные, этические, эстетические, одним словом — философские в широком понимании проблемы запнмали Дмитриева в разное время. Напомним, что в юности он был бли-80к к кружку «любомудров». Главное, что дало Дмитриеву знакомство с философией,— это ощущение себя, человека, частью Вселенной. Сейчас мы это называем космическим сознанием. В его время этого термина не существовало.
«Прислушайся к звукам природы»,— призывает он в стихотворении «Голоса природы», и природа предстает у него не средой, предназначенной лишь для использования ее человеком, а самостоятельным феноменом, и он восклицает, счастливый своим прозрением:
«Итак, ты жива, о природа! Не мертвая махина ты! А я и не слышал твой голос Среди городской суеты!»
В стихотворении «Две феи»' Дмитриева есть удивительные строки, удивительные в то гео- и антропоцентрическое время о подчинении Земли и Человечества общим законам Вселенной:
«...те ж законы Вам отражаются и в ней, По коим над главой твоей Миров вратятся миллионы! Они не пали, и тебя Закон поддержит бытия! Что сам ты в сем кольце вселенной, Какое ты в цепи звено.,.
18
Твой круг Природой очерчен,— Ты действуй в нем, обширен он!»
Из современников Дмитриева «космическое сознание» мы находим только у одного Тютчева.
В своем творчестве Дмитриев как бы связывает XVIII век — карамзинскую эпоху с последней третью XIX века —эпохой шестидесятников. Можно говорить о влиянии его воззрений на судьбу романтизма в России. Его поэтические произведения пользовались успехом у читателей, об этом свидетельствует включение их в популярпые альманахи паряду с произведениями известнейших поэтов того времени, они встречаются в рукописных альманахах любителей поэзии. Не обходили впиманием поэзию Дмитриева и литераторы, даже отрицательные отзывы говорят о том, что она занимала определенное место в литературной жизни. Значение поэзии Дмитриева, наверное, гораздо глубже, чем мы представляем себе — ведь изучение его творчества фактически только начинается, и поэтому сделано еще очень мало наблюдений.
Можно говорить о знакомстве Лермонтова с сочинениями Дмитриова (об их личной встрече па имопинах Гоголя известно из воспоминаний С. Т. Аксакова). В юношеской драме Лермонтова «Страппый человек», написанной под влиянием «Горя от ума», в реплике одпого из персонажей —г Арбенина — он почти точно цитирует Дмитриева: «Со мною случится скоро горе, не от ума, но от глупости». В «Демоне», начатом в 1829 году, в ритме, фактуре стиха есть сходство с опубликованным в 1828 году стихотворением Дмитриева «Две феи» и — главное — в теме невозможности забвения: «Я мог привесть в успокоенье И душу, бывшую в сомненье, И сердце, полное тревог, Но что узнал, забыть не мог!»
Некоторые пейзажные стихотворения Дмитриева как бы предваряют настроения, ритмы и образы пейзажной лирики А. К. Толстого. Видимо, А. К. Толстой знал сатирическую поэзию Дмитриева: в «Истории государства Российского от Гостомысла до Тима-шева» он развивает мысль и идею его стихотворения «Когда наш Новгород великий», иногда вводя в свой текст его отдельные выражения. С достаточной долей уверенности можно предполагать, что А. К. Толстой был знаком с Дмитриевым лично.
В сороковых годах начинают появляться в печати воспоминания Дмитриева о литераторах XVIII — начала XIX века, которых он встречал в доме дяди. Внимательное изучение их творчества позволяет ему сделать вывод, казавшийся тогда нелепым, но сейчас являющийся общепризнанным: «Наша литература последней половины прошлого века была не так слаба и бесплодна, как некоторые об ней думают. Она ограничивалась не одними цветочками, но приносила плоды, которыми в свое время пользовались и
19
наслаждались». В середине пятидесятых годов в послании к С. Т. Аксакову он называет себя «антикварий литературных наших дел», вспомипая времена Державина, Карамзина, Жуковского, когда
«...и Пушкин, цвет прелестный, Зацвел, и с первых дней известный, Ревнуя опытным орлам, Уж порывался к облакам!..»
Книга «Мелочи из запаса моей памяти», изданная в 1854 году, вызвала и большой интерес, и благожелательные рецензии.
В «Современнике» была напечатана статья Н. Г. Чернышевского, в которой он писал: «Записки г. М. Дмитриева, в которых сохранено так много интересных и даже довольно мпого важных воспоминаний, обращали на себя вполне заслуженное внимание журналов, когда помещались отрывками в «Москвитянине». Все отдали должную справедливость их занимательности, живости; все хвалили и благодарили почтенного автора за то, что он поделился с публикою своими воспоминаниями о Карамзине, И. И. Дмитриеве, других писателях карамзинской эпохи, которых коротко знал, и прежних литераторах, рассказы о которых слышал от своего дяди». Далее критик говорит о большой ценности для истории русской литературы сведепий, сообщаемых Дмитриевым, в том числе и о второстепенных фигурах, на первый взгляд анекдотических, как, например, Хвостов, но, пишет Чернышевский, «без Хвостова не существует ничто в старинной литературе».
Наиболее обстоятельный разбор книги дал академик литературовед Н. С. Тихонравов, специалист по эпохе, в ней изображенной. Он писал: «Мелочи пз запаса моей памяти» будут в настоящее время настольною книгою у всех занимающихся историею русской словесности». Это замечание Тихонравова остается верным и в настоящее время.
Но, кроме того, что «Мелочи из запаса моей памяти» — ценный и достоверный исторический источник, они представляют собой замечательное произведение художественной прозы. Несмотря на то, что книга составлена из отрывков, Чернышевский увидел в ней «вполне законченную книжку».
Книга Дмитриева имеет свой план, строгое построение. Она разделена на главы: глава о писателях, которых сам Дмитриев не знал, но слышал о них от дяди, глава о читателях той поры, глава о Карамзипе, глава об И. И. Дмитриеве, глава о Ростопчине и так далее, между главами вкраплены размышления автора по различным поводам, более или менее связанным с повествованием. Эти главы и отступления-размышления создают внутренний
20
ритм книги и объединяют фрагменты в единое целое. Внутрсппе завершены и каждая глава, и каждый фрагмент, входящий в книгу. Собственно говоря, это даже не фрагменты, а маленькие рассказы, краткие, но необычайно точные по отбору материала. Несколькими штрихами, одпнм эпизодом Дмитриев изображает тип, характер.
Находя характерное, типичное в конкретном историческом лице, Дмитриев изображает эпоху. Его «Мелочи» при всей их кон-кретпости обладают качеством художественного обобщения. Хотя в предисловии Дмитриев обещает рассказать «кое-что о нашей литературе или об паших литераторах», его повествование гораздо шире: он рассказывает о месте литературы в жизни общества, ее взаимоотношениях и связях с самыми различными его слоями и учреждениями. Рассказ о литераторах, как в романе, развертывается на фоне эпохи.
В русской литературе у Дмитриева были предшественники в том жанре, в котором написаны «Мелочи»—прежде всего, тут нужно назвать Пушкина и его «Анекдоты», напечатанные им в «Современнике». В том же ряду стоит и замечательная «Старая записпая книжка» П. А. Вяземского. Однако ни Пушкину, ни Вяземскому не удалось завершить свою работу, Дмитриев же завершил, и поэтому создание целостного художественного произведения из мемуарных фрагментов, изобретение нового жанра — целиком его заслуга и его большое художественное достижение. В этом отношении можно провести некоторую параллель между «Мелочами» и «Московскими элегиями».
В раннем стихотворении «К стихам моим» Дмитриев сказал: «Безвестность — тяжела; тяжелее — забвенье». Формально говоря, он не знал ни безвестности, ни забвения, его имя постоянно и широко упоминалось и упоминается в работах, связанных с литературой первой половины XIX века, в связи с Пушкиным, Грибоедовым, Аксаковым и многими другими именами русской литературы и культуры вообще. Но в то же время представление историков литературы о самом Дмитриеве в течение многих десятилетий оставалось поверхностным и искажеппым, так как практически пикто не обращался к его собственным сочинениям, не переиздававшимся более ста лет. (Исключение составляет небольшая подборка стихотворений в книге Большой серии Библиотеки поэта «Поэты 1820—1830-.Х годов». «П., 1972.) Наверпое, такую память скорее можно назвать забвением. Сейчас, когда наблюдается обостренный интерес к документу, наступило время для объективной оценки жизни и творчества Дмитриева. В статье, опубликованной в сборнике «Литературное наследие декабристов» (Л.: Наука, 1975), исследователь, ознакомившийся с мемуарами Дмитриева, делает вы-
21
вод: «Обращение к этим мемуарам заставляет пересмотреть распространенное представление о Михаиле Дмитриеве как панегиристе самодержавия и ретроградном литераторе».
Обращение же к его поэтическим произведениям дает возможность нам, читателям, открыть для себя еще одного нптересного и талантливого поэта.
Вл. Муравьев