Аннотация
В сборник вошли повести и рассказы разных лет известного советского прозаика, драматурга и публициста Бориса Андреевича Лавренева (1891 — 1959).

Содержание
Т. Танакова. «Я всегда буду любить революцию...»
Марина
Звездный цвет
Ветер. (Повесть о днях Василия Гулявина)
Сорок первый
«36.213.437»
Таласса, (Трезвая повесть)
Седьмой спутник
Гравюра на дереве
Стратегическая ошибка
Подвиг
Старуха
Подарок старшины
Личное дело
Хорошая песня
В праздничную ночь
Возвращение

Если интересуемая информация не найдена, её можно ЗАКАЗАТЬ

«Я ВСЕГДА БУДУ ЛЮБИТЬ РЕВОЛЮЦИЮ...»

Перенесемся с вами, читатель, на тридцать лет назад, в уже далекую теперь весну 1957 года. Вечер. Квартира в центре Москвы. Сейчас вернется хозяин, а пока осмотримся. Старинные — павловские — кресла и диван. На стенах — миниатюры придворных красавиц в изящных рамках; этюды, пейзажи, портреты современной кисти. Рояль, над ним изумительный портрет Петра I — похоже, XVIII век,— в Преображенском мундире. Особенно поражает лицо — «полное энергии, волевое... лицо человека с крепким и тяжелым характером».

Кто здесь живет? Художник? Историк? Но в таком случае зачем и откуда здесь маленькая копия Одесского портового маяка, корабельная рында?

На столе портативная пишущая машинка. Журналист? Писатель?

Да, он и художник, и историк, и моряк, и журналист, и надо всем этим — писатель, Борис Андреевич Лавренев.

В юности он даже подумывал стать профессиональным художником, участвовал в выставках и до конца дней остался верен своему увлечению. Вот и портрет Петра I появился у него не по случаю. О, это целый детектив! Впрочем, если рассказывать, как был найден — еще в далеком 1929 году — портрет работы неизвестного художника, пришлось бы, по повам самого Лавренева, «написать большую авантюрную повесть* Это не отвечает ни его, ни нашим планам. Важно, что вот уже почти тридцать лет портрет над роялем напоминает писателю об истории его Отечества, об одной из первых, трагически-необходимых, революций на Руси.

Да уже и сам он, и годы его молодости становятся историей. Надо спешить писать, писать, пока еще так много замыслов, столько событий и лиц теснятся в памяти и душе, столько осмыслено... пока есть силы. «Буду писать биографическую повесть... Мне посчастливилось жить в эпоху великих социальных сдвигов, наблюдать крушение старого мира и рождение нового. Вспоминая пережитое, я всегда повторяю чудесные строки Тютчева:
Видел я как и мои современники, очень многое: первую мировую войну и гибель в её огне трех империй»— германской, австро-венгерской и русской. Видел Февральскую революцию и могучую бурю Октября, -участвовал в гражданской войне и Великой Отечественной. Все виденное и пережитое -отстоялось в памяти, пришло в стройную систему». Есть и другие замыслы. Ну а пока... О» вошел, сел за машинку, и на листке появилось:
«Автобиография».
...Во избежание недоразумений сообщаю сразу, что в составе предков у меня не числятся: околоточные надзиратели, жандармские рот-мистры., прокуроры военно-окружных судов и министры внутренних дел.
Зато с материнской стороны имеются полковники стрелецкого приказа при Алексее Михайловиче и думные дьяки, ведшие дипломатические переговоры с черкесами при Петре 1 — Есауловы, и другие воинские люди, в том числе упомянутый во 2-м томе «Крымской войны» академиком Тарлс мой дед, командир Еникальской береговой батареи Ксаверий Цеханович. К сожалению, не могу ничего сказать о предках отца, так как, потеряв родителей в возрасте полутора лет, воспитываясь у чужих людей и в интернатах, он семейных преданий не сохранил. Из сказанного можно понять, что особо вредных влияний на формирование моей личности предки не имели».
Пожалуй, о происхождении для творческой автобиографии достаточно. Хотя... не проявилась ли в тяге к сюжетной, порой прямо-таки вихревой динамике, к бесприютной стихии ветра трагически-таинственная истории отца, так и не узнавшего даже фамилии своих убитых па почтовом тракте родителей?.. Трос найденных рядом с убитыми детей выросли «красивыми брюнетами, смуглыми, с несколько восточным типом лица и удивительно яркими синими глазами». (От них или от синь воды Арала редкостные ультрамариновые глаза поручика Говорухи-Отрока из «Сорок первого»?)
Итак, «анкетную часть автобиографии на вышесказанном считаю законченной. Где родился и учился, на ком женился и есть ли дети — это в биографии писателя ничего не объясняет и не нужно». Как говорил один из кум и ров юности Маяковский: я поэт, этим и интересен. Все в моих стихах.
Но -вспомнилось вновь, нахлынуло. Родной город у самого устья
6
Днепра — изнеженный солнцем, ласковый, и зеленый Херсон. Здесь водь истоки всего: и неизбывной страсти к морю (столько их было потом — новостей, пьес о море!), и первые, но уже смелые шаги в живописи (ио будь их.— не появилась бы и «Гравюра на дереве»: пи полубезумного художника Шамурина, ни Кудрина с его раздумьями о судьбе нового искусства не было, если бы он сам не держал в руках кисть и краски) и даже в революции (пусть на уровне детского еще бунтарства) первые шаги.
А не будь детского побега гимназиста Пори Сергеева в Одессу, службы юнгой на пароходе «Афон», скитаний по портам Средиземного мори и плаванья на французском пароходе, откуда его препроводили домой к отчаявшимся родителям итальянские карабинеры, не было бы «Марины»ь а может, и вовсе не было бы писателя Бориса Лавренева, а стал бы он художником или, как мечталось родителям,, видным инженером либо юристом. Ведь именно тогда услышал запомнившееся на всю жизнь. .. . — Мальчишка! Люби революцию! Во всем мире она одна стоит любви!
Воображение рисовало тогда блестящее будущее: на высоком мостике корабля- стоит гардемарин над картушками компасов, впиваясь в дымные горизонты властным взглядом из-под демонических бровей. А потом — п роим воде т во в мичманы, сюртук, отливающий черным глянцем, как пыльца на нетронутых крыльях бабочки! Эспланады Гельсингфорса, Невский проспект. Приморский бульвар Севастополя, сверкание ногой, звон палаша, восхищенные взгляды встречных...
Все это воплотилось — не в жизни: не прошел в морской корпус из-за зрения,— а в романе «Синее п болое», так, правда, и не завершенном Тоже ведь не было бы его без той детской страсти-мечты.
Но, пожалуй, пора вернуться к чисто творческой биографии.
«Первая моя попытка пройти во врата литературного Эдема относится к лету 1905 года, когда мне было четырнадцать лет. Ошеломленный (иного определения не могу найти) чтением лермонтовского «Демона», я за три каникулярных месяца написал поэму «Люцифер», размером в 1 500 строк, чистым, как мне казалось, четырехстопным ямбом. Вложив в тетрадку с переписанной начисто поэмой закладку из георгиевской ленточки для красоты, я отдал ее на суд отцу, преподававшему историю русской литературы».
Через несколько дней юный сочинитель ощутил первую горечь творческой неудачи и первые (сколько их еще впереди!) уколы критики Приговор «Люциферу» и его создателю был суров: «Это, милый мой может быть, хромой, колченогий, параличный, но никак не четырехстопный и даже вообще не ямб, а каша».
...В ту же ночь я тайком схоронил «Люцифера», завернутого в три слоя золотистой компрессной клеенки, под акацией бульвара...
Оскомина от неудачного опыта заставила меня длительное время не
7
пытаться искать взаимности у строгой музы. Хотя,., перед моими глазами были два дурных примера: мой одноклассник Коля Бурлюк, младший из знаменитых Бурлюков, и совсем еще юный, в рваной черной карбо-нарской шляпе и черном плаще с застежками из золотых львиных голов, похожий на голодного грача Владимир Маяковский. Я с восхищением глядел в рот Коле, когда он, картавя, «бурлюкал» стихи, но старался уберечься от заразы. Для меня, как и для Маяковского, еще не был решен вопрос: вступать ли на тернистый путь поэзии или просто поступить в Училище живописи, ваялия и зодчества?»
Но он не пошел в училище и не сделался моряком, хотя еще в гимназии с .завидным упорством самостоятельно по учебникам гардемаринских классов и с помощью штурмана дальнего плаванья одолел морские-науки и даже проплавал лето на учебной шхуне. Он поступил на юридический факультет Киевского университета, а через год перевелся в Москву: влекла к себе литературная сумятица, громкие имена.
«Я писал запоем и рвал написанное беспощадно, оставляя жизнь только немногим v стихотворениям, относительно которых я был уверен, что отец не спросит меня: каким размером написано ^то?» В 1911 году появилась первая публикация. «Через год небольшой цикл моих стихов был напечатан в московском альманахе «Жатва», и это было уже моим введением во всероссийский храм литературы». Правда, оригинальность стихов была довольно сомнительна: в духе эстетствующего декаданса увлеченно творил «под Блока»:
И сердце в буре пробужденья Готово пить Твой сладкий яд. А в небе пламенные звенья Вьет умирающий закат...
«В 1912 году -на политическом горизонте мира набухали уже тучи мировой войны, а в русской-литературе царил хаос и творился пир во время чумы... В литературных салонах на смену уныло-певучим ритмам зазвучали какофонические созвучия.

Фильтрующийся вирус- футуризма... сразил и меня. Я нырнул вниз головой в эгофутуристическое море».
Трудно сказать, в каких литературных морях плавал бы молодой поэт и до каких «высот бессмыслицы и абстракции» допрыгнул бы, но грянул август 1914-го, который произвел «некое духовное землетрясение» среди поэтов. «Одни продолжали... «дыр-бул-щырять». Другие нежданно из «революционеров духа» превратились в патриотических лакеев, поставляющих стишки для военных лубков», третьи временно замолчали в растерянности.
При безусловно империалистическом характере первой мировой войны (державные интересы России касались Балкан прежде всего как сферы влияния) нельзя все же сбрасывать со счетов и традиционное сочувствие братьям-славянам — это было ближе и понятнее народу, и
8
защиту своих рубежей, национальной чести— под-этими лозунгами шли на смерть русские люди. «Каждый русский должен быть готов умереть за историческую миссию страны без страха и увиливаний»,—чеканит в «Синем и белом» гардемарин Глеб Алябьев.
В 1915 году, едва окончив университет, «движимый не слишком продуманным патриотизмом» (сейчас-то это осознается куда проще, чем тогда), Лавренев ушел на войну. Реальность скоро остудила воинственный юношеский пыл, но он никогда не жалел о том, что вместе с миллионами простых людей, одетых в серые шинели, прошел сквозь бессмысленный кошмар последней войны царизма. От войны я получил бесценный дар — познание народа...
Какими непотребными стали в моем сознании полосатые кофты и размалеванные морды, игры в стихотворные бирюльки перед величием молчаливого, беззаветного и великого ратного подвига народа». Неприятие империалистической войны вылилось в рассказ, который он считал подлинным началом своего писательского пути — «Гала-Петер» (1916), увидевший свет только через десять лет.
Буржуазно-мещанский тыл с его наивно лицемерным и растленным бытом — и смертная окопная тоска и страх объединились здесь (отголоски прежних поэтических парадоксов и предтеча острой иронии «Крушения республики Итль» и «Талассы») в любви к шоколаду — сладкому тягучему самообману. Но столкновение с жизнью уже помогало заглянуть глубже в суть явлений, и молодой офицер ожесточенно швырнул в публику едкие фразы: «Чугунный мертвец — император — и живой Жорж Арнольдович Шныркин («единственный представитель фирмы «Гала-Петер» в России») единому доброму богу служили — богу войны и наживы.
И за это императора добрый бог. вознес на пьедестал махиной металла, а Шныркину украсил пальцы набором перстней, сверкающих' в электрических светах».
Для печати рассказ был несколько преждевременным. Цензор, выяснив имя автора, «сообщил в штаб фронта о недопустимом направлении моих мыслей. В результате я был направлен в артиллерийскую часть, составленную в основном из штрафованных моряков... С этого времени началась моя дружба с людьми флота, сорокалетие  которой совпадает с. сорокалетием Октября.
Февральскую революцию он встретил в Москве. Был комендантом штаба революционных войск Московского гарнизона, а затем до Октября адъютантом коменданта Москвы, генерал-майор  Голицынского. «Милейший старик, ученый профессор Академии - Генштаба, один из немногих культурных генералов старой армии, он до того был подавлен вихрем событий, что каждый день спрашивал у своих зеленых офицериков: - Господа, ну а что же будет дальше? Объясните, пожалуйста!» Да, конечно, мы сами не очень годились в учителя.
9
Да, вихрь— это как раз то самое подходящее слово. События ж? слись вихрем, и трудно было сразу разобраться,, управляет ли кто-нибудь зтой стихией и подчиняется ли она какой-либо логике.
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит, человек.
Ветер, ветер —,
На всем божьем свете!

Как откликнулись в душе через год эти блоковские строки! Уже тогда зарождалось предощущение «Полынь-травы»-, «Ветра», «Сорок первого».
Но Октябрь на некоторое время «выбил из колеи». «Я поехал на юг навестить своих стариков. Душевпое состояние у меня было смутное, в голове сумятица и разброд»Легко ли было понять потомственному интеллигенту, впервые столкнувшемуся с народом только на войне далекому от большевизма* офицеру, воспитанному в четких правилах воинской дисциплины и чести — легко ли было понять ему происходящее? «Демобилизация армии при незаконченной войне, резкие эксцессы, порожденные накипевшей свинцовок ненавистью солдатской массы к любому носителю офицерских uoroiv, пемецкое наступление на Украину, Брестский мир, трагическая гибель Черноморского флота — осе это показалось мне непоправимой катастрофой, окончательной гибелью России»
С трудом и риском пробрался в сентябре 1918 года в родной Херсон,-Сумятица слухов в пути, трагические и нелепые встречи и происшествия. Воспринималось все это обостренно, контрастно, гротескно. События оторвались от быта, бытие исчезало вообще, разметалось вихрем; время спрессовалось во взрывчатый ком, психология мгновенно перерастала в действие. Это мироощущение долго потом определяло стилистику его повестей.
А сейчас многое было непонятно. В затхлый провинциальный городишко, до которого и вести о перемене властей с трудом доползали из уезда, являлись вдруг неведомые люди. «Были они оборванные, мрачные, низколобые, вооруженные винтовками и обрезами, в дырявых шинелях с красно-черными, слипшимися от грязи, бантами». В мандате значилось, что «предъявители сего есть особый карательный отряд по истреблению буржуев и борьбе с контрреволюцией, при штабе советского вольного атамана -Евгена Пересядь-Вовк, и им поручается активное действие в местечке Хреновине».
Может быть, это и есть революционеры, грядущая власть? Или только выплеснувшаяся из бурлящего котла революции пена,- накипь?
А могло не потрясти его, с детства влюбленного в море, потопление Черноморского флота по приказу революционного командования! Это потом уже просто было  вкладывать в мысли- героя «Синего и белого»
10
четкое понимание трагической необходимости такого шага: и Кубанская республика, и Украинская Рада; и, конечно, немцы, захватив корабли, неизбежно направили бы их против Советской власти; против народа. А тогда сердцу ближе были чувства матроса, с корабля которого расстреливается мучительно умирающий миноносец «Свободная Россия»: «...рослый, широкогрудый кочегар, стоявший  у торпедного аппарата, дико рванул на себе тельняшку, лопнувшую пополам, и упал на палубу лицом вниз; спина его тряслась, он рыдал, всхлипывая и выкрикивая непонятные слова».
Но сознание проникала логика происходящего, переплетаясь с глубоко усвоенным чувством ответственности перед историей, чувством чести русского офицера: сдать корабль немцам для моряка означало бы навеки опорочить свое имя, стать символом предательства и бесчестия.
Под впечатлением всего увиденного, в состоянии душевной смуты добрался домой. «И в первый же день, зайдя в кабинет отца, я спросил у него совета: что делать и как жить дальше? Может быть, стоит уехать на время за границу и вернуться, когда жизнь наладится? Отец долго молчал, опустив уже поседевшую голову, потом пристально посмотрел мне в глаза и сказал то, что врезалось мне в память от слова до слова: Мы русские люди!.. Нельзя нам покидать родную землю. Тебе сейчас кажется, что все рушится, что народ пошел не по тому пути?.. Вздор! Народ всегда находит правильный путь. Если тебе даже покажется, что твой народ сошел с ума и несется в пропасть,— никогда не становись у него на дороге и не подымай на него руку. Народ удержится хоть на краю бездны и тебя еще удержит... Допустим, ты уедешь! Говоришь — на время, чтобы потом вернуться? А ты уверен, что сможешь вернуться? Что народ примет тебя, простив, что ты покинул его в тяжкий час?.. Нет, сын! Никуда с русской земли, хоть бы смерть у тебя за плечом стояла! Жить на чужбине и умирать постыдно.
В глазах у отца блестели слезы. После этого возможно было лишь одно решение — спустя неделю я уехал в Москву».
И смятение тогдашнее, и страстная эта речь отца вошли позднее в «Разлом» —один из первых шагов по славному, но порой такому мучительно трудному, со взлетами и тягостными неудачами, пути драматурга. На десятом году революции уже не только как пророчество, по и как итог раздумий писателя о горьких судьбах большинства русских эмигрантов,среди которых немало было знакомых имен, звучал монолог старого морского офицера канитана Берсеиева: «Может быть, никто из нас не доживет до лучшего будущего, но оно настанет, и новая родина помянет добром только тех, кто остался с ней в тяжкие годы, и навеки проклянет тех, кто покинул ее, как блудный сын, ища теплого местечка за рубежом. С того дня, когда ты переступишь этот рубеж, ты стаиепп» вечным скитальцем, без родины, без имени, без чести. И возврата тебе не будет...»
11
Насчет «теплого местечка» и вечного проклятья, конечно, чересчур прямолинейно, но так виделось в семнадцатом, такое было время — время жестокого размежевания и быстрых решений, и мало кто мог подняться над ним. Позиция отца и капитана Берсенева была самой честной и достойной.
По возвращении в Москву исполнял самые неожиданные поручения (и во сне-то никогда не могли присниться!): инспектор сахарного отдела облпродкома, секретарь коллегии там же, а потом в Нарком просе... Тогда увидел и на себе испробовал, как, срывая людей с накатанного историй пути, открывает революция перед ними новые дороги. Потому-то так отчетливо и представлялись позднее, когда писал «Гравюру на дереве» мысли и переживания бывшего художника Кудрина, неожиданно ставшего красным директором крупного треста. Много было тогда открытий, немало и издержек... «Когда варились в котле с семнадцатого по двад цать первый,— говорит Кудрин,— у всех нас исчезли профессии. Это законно было — иначе нельзя было... Так с этим обезличением и вошли в мирную жизнь. Стали легкомысленно думать, что на постройке нового нужен только пафос да энергия. И пошли сажать людей. Маляра в изда тельство, швейника в кино, художника в трест. Не боги горшки обжигают Справимся авось. За авось и расплачиваемся».
Может быть, резковато и не очень точно сказал — недаром столько раз еще возвращался к этой повести, все доделывал ее, увязывал идеи, уточнял, поправлял — но именно так переживалась в 1928 году остро осознанная необходимость связи прошлого с будущим, преемственности исторической, культурной, рождения нового не из пустоты, а на почве, возделанной веками. (Это чувство заставило вскоре вступиться за прах фельдмаршала Потемкина, разъятый «неведомыми дикарями» на три экспоната для «Херсонського антирелигийиого музея», и выставленные там же в разоблачительных целях останки молдавского господаря, отца А. О. Смирновой-Россет. Подобные события отбивали способность к дипломат ичес к и м фор м у л и ров ка м.)
Пора, однако, вернуться к «литературной автобиографии».
«Первую половину 1918 года я провел в Москве, снова попав в давно покинутую литературную среду. Странной и дикой показалась мне она в это время. Постоянно бывая во всяких литературных притопчиках, вроде «Кафе футуристов», «Стойло Пегаса», «Музыкальная табакерка», я с удивлением видел... те же клоунские гримасы, эстетские радения, слышал заупокойное чтение лишенных всякой связи с жизнью страны стихов, грызню мелких самолюбий в погоне за эфемерной славой».
Как далеко позади революции оказались бывшие литературные соратники! А в России уже создавалась Красная Армия, и в ноябре на Красной площади состоялся се первый парад. Для офицера, фронтовика это уже был залог возрождения страны из хаоса, огня и пепла:
12
«Раз есть армия, значит — есть организация, государство, крепкая па-родная власть». Все приходило в ясность, «я ушел с бронепоездом на фронт». Поздней осенью восемнадцатого года, после множества перипетий, в занятом Петлюрой Киеве принимал на вокзальном эвакопункте возвращающихся военнопленных, а неофициально занимался разведкой »i переправкой через фронт подпольщиков под видом пленных. (Короткий этот опыт потом пригодился, переплавился в «Рассказ о простой вещи» — романтическое остросюжетное повествование о чекисте-разведчике, рыцаре революции Орлове.)
Потом с бронепоездом освобождал Киев .от Петлюры, был первым комендантом советской Алушты и начальником артобороны; затем на-чартом (начальником артиллерии) у Н. И. Подвойского; после тяжелого ранения при ликвидации банды атамана Зеленого «эвакуирован в Москву и по выздоровлении направлен в Ташкент в распоряжение Политотдела Туркфронта».
Как же мало из большой жизни входит в автобиографию} Особенно из тех фантастических лет, когда годы складывались не из месяцев и недель, а спрессовывались из дней, часов, ми нут..
«По выздоровлении» — «худой, прозрачный и дохлый» — на костылях дотащился в нетопленой теплушке до Самары: шли слухи, что там вдоволь и масла, и сала, и белого хлеба. Но инспектор артиллерии фронта наотрез отказался от одноногого инвалида. Потом была встреча с Фурмановым, отчаянная попытка отбиться от политработы («Я боевой командир, а не классная дама!»), короткий, но памятный период «профессорства»-чтения лекций по истории общественного движения в России на фронтовых курсах агитаторов, а уж затем Туркфролт (в январе 1920-го), пост военного коменданта Ташкента. Там произошел сравнительно кратковре-менндой* но весьма неприятный эпизод: по подозрению & сношениях.с белыми (память о службе в петлюровском Киеве) на цолый месяц попал в Особый отдел. Выручили товарищи по»Украина, знавшие о «неофициаль- • ной» стороне той службы. Впрочем, и этот опыт пригодился потом в литературном деле: без него не были б^так пронзительно, достоверны тюремные сцены а «Седьмом спутнике», рсобсцно разговор иалепика Турки с. профессором, юристом Адамовым, когда• простыми, «корявыми, как полено», словами сказал Турка о том, что.мы,называем долгом интеллигенции перед народом: «Вот думал этот лишенный удовольствия незначительный народ, который, извините, прожинал в подвалах, что если до-хряют до революции, то жизиь пойдет по обоюдному удовольствию, и с Or врршеино справедливо. И что которые, извините, вроде вас, профессора и умственные, которые о етажах жили, побратаются с подвальными и вместе, извините, построят настоящую хазу, чтоб всем тепло- жилось. У подвалов... кулаки, у етажей — мозги, ...А вы, извините,, сразу от подвалов морду отворотили. ....И теперь ваша судьба — просто мокрая и сплошная контра. Почему, извините?
13

--->>>