Содержание:
О. ГЕНРИ
Дары волхвов. Перевод Е. Калашниковой
Последний лист. Перевод Н Дарузес
Муниципальный отчет. Перевод И. Кашкина
ДЖЕК ЛОНДОН
Белое безмолвие. Перевод А. Елеонской
Мексиканец. Перевод Н. Ман
Отступник. Перевод 3. Александровой
ТЕОДОР ДРАЙЗЕР
Негр Джеф. Перевод О. Холмской
Ураган. Перевод И. Стефен и В. Любимовой
УИЛЛА КЭСЕР
Похороны скульптора. Перевод Н. Дарузес
ЮДЖИН О'НИЛ
Веревка. Перевод О. Холмской
Там, где помечено крестом. Перевод А. Старцева
ДЖОН РИД
Мак-американец. Перевод 3 Безыменской
Восставшая Мексика. Перевод А, Старцева
РИНГ ЛАРДНЕР
Чемпион. Перевод Н. Дарузес
Гнездышко любви. Перевод Н. Дарузес
Кому сдавать? Перевод Н. Дарузес
ШЕРВУД АНДЕРСОН
Бумажные шарики. Перевод Н. Бать
Чудак. Перевод Н. Бать
Тэнди. Перевод Н. Бать
Мать. Перевод Н. Бать
СКОТТ ФИТЦДЖЕРАЛЬД Первое мая. Перевод Т. Озерской
МАЙКЛ ГОЛД
Свободны! Перевод В. Ефановой
Мальчик, который умер за Таммани. Перевод Е. Калашниковой
ЭРНСТ ХЕМИНГУЭИ
Индейский поселок. Перевод О. Холмской
Убийцы. Перевод Е. Калашниковой
Кошка под дождем. Перевод Л. Кисловой
Непобежденный. Перевод В. Топер
ТОМАС ВУЛФ
Исчезнувший мальчик. Перевод 3. Александровой
Только мертвые знают Бруклин. Перевод М. Лорие
ЭРСКИН КОЛДУЭЛЛ
В день получки на Саванна-Ривер. Перевод А. Елеонской
Кэнди Бичем. Перевод О. Холмской
Зимний гость. Перевод Н. Волжиной
Полным-полно шведов. Перевод И. Кашкина
В субботу днем. Перевод Н. Дарузес
ДЖОН СТЕЙНБЕК Подарок. Перевод Н. Волжиной
АЛЬБЕРТ МАЛЬЦ
Игра. Перевод Н. Волжиной
Праздник. Перевод Н. Волжиной
Комментарии.

Если интересуемая информация не найдена, её можно
Заказать

АМЕРИКАНСКАЯ НОВЕЛЛА

О, ГЕНРИ
ДАРЫ ВОЛХВОВ

Один доллар восемьдесят семь центов. И это все. Из них шестьдесят центов монетками по одному центу. За каждую из этих монеток пришлось торговаться с бакалейщиком, зеленщиком, мясником, торговаться так, что даже уши горели от стыда за подобное скопидомство. Делла пересчитала три раза. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра рождество.
Единственное, что тут можно было сделать, это хлопнуться на старенькую кушетку и зареветь. Именно так Делла и поступила. Отсюда напрашивается философский вывод, что жизнь состоит из слез, вздохов и улыбок, причем вздохи преобладают.
Пока хозяйка дома проходит первые две стадии — от слез к вздохам, оглядим самый дом. Меблированная квартирка за восемь долларов в неделю. В обстановке не то чтобы вопиющая нищета, но скорее красноречиво молчащая бедность. Внизу, на парадной двери, почтовый ящик, в щель которого не протиснулось бы ни одно письмо, и кнопка электрического звонка, из которой ни одному смертному не удалось бы выдавить ни звука. И тут же — карточка с надписью: «Мистер Джеймс Диллингем Юнг». Второе имя «Диллингем» развернулось во всю длину в недавний период благосостояния, когда обладатель указанного имени получал тридцать долларов в неделю. Теперь, после того как этот доход понизился до двадцати долларов, буквы в слове «Диллингем» потускнели, словно не на шутку задумались: а не сократиться ли им до скромного и непритязательного «Д.»? Но когда мистер Джеймс Диллингем Юнг приходил домой и поднимался к себе на верхний этаж, он сразу превращался в Джима, попадая в нежные объятия миссис Джеймс Диллингем Юнгг уже представленной вам под именем Деллы, что, право же, очень мило.
Делла кончила плакать и прошлась по щекам пуховкой. Она теперь стояла у окна и уныло глядела на серого кота, прогуливавшегося по серому забору вдоль серого двора. Завтра рождество, а у нее только один доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Долгие месяцы она выгадывала буквально каждый цент, и вот все, чего она достигла. На двадцать долларов в неделю далеко не уедешь. Расходы оказались больше, чем она рассчитывала. Так уж всегда получается с расходами. Только доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Ее Джиму! Сколько радостных часов она провела, придумывая, что бы такое ему подарить к рождеству. Что-нибудь совсем необычное, редкостное, драгоценное, что-нибудь хоть чуть-чуть достойное высокой чести принадлежать Джиму.
В простенке между окнами стоял трельяж. Вам никогда не приходилось смотреться в трельяж восьмидолларовой меблированной квартиры? Очень худой и очень подвижной человек может, наблюдая последовательную смену отражений в его узких створках, составить себе более или менее точное представление о собственной внешности. Делле, которая была хрупкого сложения, удалось овладеть этим искусством.
Она вдруг отскочила от окна и бросилась к зеркалу. Глаза ее сверкали, но с лица за двадцать секунд сбежала краска. Быстрым движением она вытащила шпильки и распустила волосы.
Надо вам сказать, что у четы Джеймс Диллингем Юнг были два сокровища, составлявшие предмет их гордости. Одно — золотые часы Джима, принадлежавшие еще его отцу и деду, другое — волосы Деллы. Если бы царица Савская проживала в доме напротив, Делла, вымыв голову, непременно сушила бы у окна распушенные волосы — специально для того, чтобы заставить померкнуть все наряды и украшения ее величества. Если бы царь Соломон служил в их доме швейцаром и хранил в подвале все свои богатства, Джим, проходя мимо, всякий раз доставал бы часы из кармана — специально для того, чтобы увидеть, как великий государь рвет на себе бороду от зависти.
И вот прекрасные волосы Деллы рассыпались, блестя и переливаясь, точно струи каштанового водопада. Они спускались ниже колен и окутывали ее словно плащом. Но она тотчас же, нервничая и торопясь, принялась снова подбирать их. Потом, словно заколебавшись, с минуту стояла неподвижно, и две или три слезинки упали на ветхий красный ковер.
Скорее старенький коричневый жакет на плечи, старенькую коричневую шляпку на голову — и, взметнув юбками, сверкнув невысохшими блестками в глазах, она уже мчалась вниз, на улицу.
Вывеска, у которой она остановилась, гласила: «М-me Soph-ronie. Всевозможные изделия из волос». Делла взбежала на второй этаж и остановилась, с трудом переводя дух. Мадам, дебелая, слишком бело-розовая, с ледяным взглядом, едва ли была наречена своим звучным именем при рождении.
— Не купите ли мои волосы? — спросила Делла мадам.
— Я покупаю волосы,—ответила мадам.— Снимите шляпу, надо посмотреть товар.
Снова заструился каштановый водопад.
— Двадцать долларов,— сказала мадам, привычно взвешивая на руке густую массу.
— Давайте скорее,— сказала Делла.
Следующие два часа пролетели на розовых крыльях — прошу прощения за избитую метафору. Делла рыскала по магазинам в поисках подарка для Джима.
Наконец она нашла. Без сомнения, это было создано для Джима, и только для него. В других магазинах не нашлось ничего подобного, а уж она все в них перевернула вверх дном. Это была платиновая цепочка для карманных часов, простого и строгого рисунка, пленявшая истинными своими качествами, а не показным блеском, как и должно быть в хорошей веши. Ее, пожалуй, даже можно было признать достойной часов. Едва увидев ее, Делла поняла, что цепочка должна принадлежать Джиму. Она была такая же, как сам Джим. Скромность и достоинство — эти качества отличали обоих. Двадцать один доллар пришлось уплатить в кассу, и Делла поспешила домой с восемьюдесятью семью центами в кармане. При такой цепочке Джиму в любом обществе не зазорно будет поинтересоваться, который час. Как ни великолепны были его часы, а смотрел он на них часто украдкой, потому что они висели на дрянном кожаном ремешке.
Дома оживление Деллы улеглось и уступило место предусмотрительности и расчету. Она достала щипцы для завивки, зажгла газ и принялась исправлять разрушения, причиненные великодушием, помноженным на любовь. А это всегда тягчайший труд, друзья мои, исполинский труд.
Не прошло и сорока минут, как голова Деллы покрылась крутыми мелкими кудряшками, которые сделали ее удивительно похожей на мальчишку, сбежавшего с уроков. Она посмотрела на себя в зеркало долгим, внимательным и критическим взглядом.
«Ну,— сказала она себе,— если Джим не убьет меня сразу, он скажет, что я похожа на хористку с Кони-Айленда. Но что же мне было делать, ах, что же мне было делать, раз у меня был только доллар и восемьдесят семь центов!»
В семь часов кофе был сварен, и раскаленная сковорода стояла на газовой плите, дожидаясь бараньих котлеток.
Джим никогда не запаздывал. Делла зажала платиновую цепочку в руке и присела на край стола поближе к входной двери. Вскоре она услышала его шаги внизу на лестнице и на мгновение побледнела. У нее была привычка обращаться к богу с коротенькими молитвами по поводу всяких житейских мелочей, и она торопливо зашептала:
— Господи, сделай так, чтобы я ему не разонравилась!
Дверь отворилась. Джим вошел и закрыл ее за собой.
У него было худое, озабоченное лицо. Нелегкое дело в двадцать два года быть обремененным семьей! Ему уже давно требовалось новое пальто и руки мерзли без перчаток.
Джим неподвижно замер у двери, точно сеттер, учуявший перепела. Его глаза остановились на Делле с каким-то непонятным выражением, и ей стало страшно. Это не был ни гнев, ни удивление, ни упрек, ни ужас — ни одно из тех чувств, которых можно было бы ожидать. Он просто смотрел на нее, не отрывая взгляда, в котором словно застыло это же странное выражение.
Делла соскочила со стола и бросилась к нему.
— Джим, милый,— закричала она,— не смотри на меня так. Я остригла волосы и продала их, потому что я не могла пережить, что мне нечего подарить тебе к рождеству. Они опять отрастут. Ты ведь не сердишься, правда? Я не могла иначе. У меня очень быстро растут волосы. Ну, поздравь меня с рождеством, Джим, и давай радоваться празднику. Если б ты знал, какой я тебе подарок приготовила, какой замечательный, чудесный подарок!
— Ты остригла волосы? — спросил Джим задумчиво, как будто, несмотря на усиленную работу мозга, он все еще не мог усвоить этот факт.
— Да, остригла и продала,— сказала Делла.— Но ведь ты меня все равно будешь любить? Я ведь все та же, хоть и с короткими волосами.
Джим недоуменно оглядел комнату.
— Так, значит, твоих кос уже нет? — спросил он с тупой настойчивостью.
— Не иши, ты их не найдешь,—сказала Делла.—Я же тебе говорю: я их продала — остригла и продала. Сегодня сочельник, Джим. Будь со мной поласковей, ведь я это слелала для тебя. Может быть, волосы на моей голове можно пересчитать,— продолжала она, и ее голосок вдруг зазвучал серьезно,— но никто, никто не мог бы измерить мою любовь к тебе. Жарить котлеты, Джим?
И Джим вышел из оцепенения. Он заключил свою Деллу в объятия. Будем скромны и на несколько секунд займемся разглядыванием какого-нибудь постороннего предмета. Что » больше — восемь долларов в неделю или миллион в год? Математик или мудрец даст вам неправильный ответ. Волхвы принесли драгоценные дары, но среди них не было одного. Впрочем, эти туманные намеки будут разъяснены в дальнейшем.
Джим достал из кармана пальто сверток и бросил его на стол.
— Не пойми меня ложно, Делл,— сказал он.— Никакая прическа или стрижка не может заставить меня любить тебя меньше, чем я люблю. Но разверни этот сверток, и тогда ты поймешь, почему я в первую минуту немножко оторопел.
Белые проворные пальчики рванули бечевку и бумагу. Последовал крик восторга, тотчас же, увы, чисто по-женски сменившийся потоком слез и стенаний, так что потребовалось немедленно применить все успокоительные средства, имевшиеся в распоряжении хозяина дома.
Ибо на столе лежали гребни, тот самый набор гребней — один задний и два боковых,— которым Делла давно уже любовалась в одной витрине Бродвея. Чудесные гребни, настоящие черепаховые, со вставленными в края блестящими камешками, и как раз под цвет ее каштановых волос. Они стоили дорого — Делла знала это,— и сердце ее долго изнывало и томилось от несбыточного желания обладать ими. И вот теперь они принадлежат ей, но нет уже прекрасных кос, которые украсил бы их вожделенный блеск.
Все же она прижала гребни к груди и, когда наконец нашла в себе силы поднять голову и улыбнуться сквозь слезы, сказала:
— У меня очень быстро растут волосы, Джим!
Тут она вдруг подскочила, как ошпаренный котенок, и воскликнула:
— Ах, боже мой!
Ведь Джим еще не видал ее замечательного подарка. Она поспешно протянула ему цепочку на раскрытой ладони. Матовый драгоценный металл, казалось, заиграл в лучах ее бурной и искренней радости.
— Разве не прелесть, Джим? Я весь город обегала, пока нашла это. Теперь можешь хоть сто раз в день смотреть, который час. Дай-ка мне часы. Я хочу посмотреть, как они будут выглядеть с цепочкой.

Но Джим, вместо того чтобы послушаться, лег на кушетку, подложил руки под голову и улыбнулся.
— Делл,— сказал он,— придется нам пока спрятать наши подарки, пусть полежат немножко. Они для нас сейчас слишком хороши. Часы я продал, чтобы купить тебе гребни. А теперь, пожалуй, самое время жарить котлеты.
Волхвы, те, что принесли дары младенцу в яслях, были, как известно, мудрые, удивительно мудрые люди. Они-то и завели моду делать рождественские подарки. И так как они были мудры, то и дары их были мудры, может быть даже с правом обмена в случае непригодности. А я тут рассказал вам ничем не примечательную историю про двух глупых детей из восьмидолларовой квартирки, которые самым неразумным образом пожертвовали своими величайшими сокровищами друг для друга. Но да будет сказано в назидание мудрецам наших дней, что из всех дарителей эти двое были самыми мудрыми. Среди тех, кто дарит и принимает дары, истинно мудры лишь подобные им. Так было и будет. Они и есть волхвы.

ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ

В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы перепутались и переломались в короткие полоски. именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя раза два. Некоему художнику удалось открыть весьма ценное свойство этой улицы. Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски, бумагу и холст повстречает там самого себя, идущего восвояси, не получив ни единого цента по счету!
И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринвич-Вилледж в поисках окон, выходящих на север, кровель XVIII столетия, голландских мансард и дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с Шестой авеню несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали «колонию».
Студия Сью и Джонси помещалась наверху трехэтажного кирпичного дома. Джонси — уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата Мэйн, другая — из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Восьмой улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава вполне совпадают. В результате и возникла обшая студия.
Это было в мае. В ноябре неприветливый чужак, которого доктора именуют Воспалением легких, незримо разгуливал по колонии, касаясь то одного, то другого своими ледяными пальцами. По Восточной стороне этот душегуб шагал смело, поражая десятки жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших мохом переулков, он плелся нога за ногу.
Господина, которого звали Воспалением легких, никак нельзя было назвать галантным старым джентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских зефиров, едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого бродяги с красными кулачищами и одышкой. Он свалил ее с ног, и Джонси лежала неподвижно на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплет голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.
Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых бровей вызвал Сью в коридор.
— У нее один шанс... ну, скажем, против десяти,— сказал он, стряхивая ртуть в термометре.— И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармакопея теряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах гробовщика. Ваша маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. О чем она думает?
— Ей... ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.
— Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чем действительно стоило бы думать,— например, мужчины?
— Мужчины? — переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как губная гармоника.— Неужели мужчина стоит... Да нет, доктор, ничего подобного нет.
— Ну, тогда она просто ослабела,— решил доктор.— Я сделаю все, что буду в силах сделать как представитель науки. Но когда мой пациент начинает считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентов с целебной силы лекарств. Если B;i сумеете добиться, чтобы она хоть один раз спросила, какого фасона рукав будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у нее будет один шанс из пяти вместо одного из десяти.
После того как доктор ушел, Сью выбежала в мастерскую и вытирала слезы японской бумажной салфеточкой до тех пор, пока та не размокла окончательно. Потом она храбро вошла в комнату Джонси с чертежной доской, насвистывая рэгтайм. . .

Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под одеялами. Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула.
Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для молодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями к журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в Литературу.
Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах и с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько раз. Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси были широко раскрыты. Она смотрела в окно и считала — считала в обратном порядке.
— Двенадцать,— произнесла она, и немного погодя: — одиннадцать,— а потом: — десять и девять,— а потом: — восемь и семь,— почти одновременно.
Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой, унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.
— Что там такое, милая? — спросила Сью.
— Шесть,— едва слышно ответила Джонси.— Теперь они облетают быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.
— Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.
— Листьев. На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?
— Первый раз слышу такую глупость! — с великолепным презрением отпарировала Сью.— Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Не будь глупышкой. Да ведь еще сегодня утром доктор говорил мне, что ты скоро выздоровеешь... позволь, как это он сказал?., что у тебя десять шансов против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь, в Ныо-йорке, когда едешь в трамвае или идешь мимо строящегося дома. Попробуй съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди-закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя.
— Вина тебе покупать больше не надо,— отвечала Джонси, пристально глядя в окно.— Вот и еще один полетел.
Нет, бульона я не хочу. Значит, остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру и я.
— Джонси, милая,— сказала Сью, наклоняясь над ней,— обещаешь ты мне не открывать глаза и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна сдать эти иллюстрации завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.
— Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? — холодно спросила Джонси.
— Мне бы хотелось посидеть с тобой,— сказала Сью.— А кроме того, я не желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.
— Скажи мне, когда кончишь,— закрывая глаза, произнесла Джонси, бледная и неподвижная, как поверженная статуя,— потому что мне хочется видеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется освободиться от всего, что меня держит,— лететь, лететь все ниже и ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.
— Постарайся уснуть,— сказала Сью.— Мне надо позвать Бермана, я хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри же не шевелись, пока я не приду.
Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже, под их студией. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве Берман был неудачником. Сорок лет он держал кисть в руках, но ему не довелось прикоснуться даже к покрывалу Музы. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым художникам, которым профессионалы натурщики оказывались не по карману. Он пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это был свирепый старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и смотрел на себя как на сторожевого пса, специально приставленного для охраны двух молодых художниц.
Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу уже двадцать пять лет стояло на мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глаза очень заметно слезились, раскричался, насмехаясь над подобными идиотскими фантазиями.
— Что! — кричал он.— Возможна ли такая глупость — умирать оттого, что листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позировать для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать себе голову такой чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!
— Она очень больна и слаба,— сказала Сью,— и от лихорадки ей приходят в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман, если вы не хотите мне позировать, то и не надо. Но должна вам сказать, что вы противный старик... противный старый болтунишка.
— Вот настоящая женщина! — закричал Берман.— Кто сказал, что я не хочу позировать? Идем. Я иду с вами. Уже полчаса я только и говорю, что хочу позировать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!
Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору до самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись, не говоря ни слова. Шел холодный упорный дождь пополам со снегом. Берман в старой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутую кастрюлю, вместо скалы.
На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что Джонси не сводит потускневших, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.
— Подними ее, я хочу посмотреть,— шепотом скомандовала Джонси.
Сью устало повиновалась.
И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща — последний! Все еше темно-зеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.
— Это последний,— сказала Джонси.— Я думала, что он непременно упадет ночью. Ветер так шумел. Он упадет сегодня, тогда умру и я.
— Да бог с тобой! — сказала Сыо, склоняясь усталой головой к подушке.— Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?
Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный, далекий путь, становится чуждой всему на свете. Болезненная фантазия завладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна за другой рвались нити, связывавшие ее с жизнью и людьми.
День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий * лист плюша держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением темноты, опять поднялся северный ветер и дождь беспрерывно стучал в окна, скатываясь с низкой голландской кровли.
Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.
Лист плюща все еще оставался на месте.
Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сыо, которая разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке.
— Я была скверной девчонкой, Сьюди,— сказала Джонси.— Должно быть, этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немножко бульона, а потом молока с портвейном... Хотя нет: принеси мне сначала зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты стряпаешь.
Часом позже она сказала:
— Сьюди, я надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.
Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним в прихожую.
— Шансы равные,— сказал доктор, пожимая худенькую дрожащую руку Сью.— При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить еще одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая. Надежды нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет покойнее.
На другой день доктор сказал Сью:
— Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход — и больше ничего не нужно.
В тот же день к вечеру Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, довязывая с наслаждением ярко-синий, решительно ни на что не годный шарф, и обняла ее одной рукой — вместе с подушкой.
— Мне надо кое-что сказать тебе, белгя мышка,— начала она.— Мистер Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего только два дня. Третьего дня утром швейцар нашел бедного старика на полу в его комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и были холодны, как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную ночь. Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с места, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками. Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюша. Тебя не удивляло, что он не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана — он написал его в ту ночь, когда слетел последний лист.