Аннотация:

В однотомник замечательного русского и советского писателя, публициста, юриста, судебного оратора Анатолия Федоровича Кони (1844—1927) вошли его избранные статья, публицистические выступления, описания наиболее примечательных дел к процессов на его богатейшей юридической практика. Особый интерес вызывают воспоминания о деле Веры Засулич, о литературном Петербурге, о русски писателях, со многими на которых Кони связывала многолетняя дружба, воспоминания современников о самом А. Ф. Кони. Со страниц книги перед читателем встает обаятельный образ автора, истинного российского интеллигента-демократа, на протяжении всей жизни превыше всего ставившего правду и справедливость, что и помогло, ему на склоне лет сделать правильный выбор, а уже при новом строе, отдать свои знания и опыт народу.

Содержание:
«Я любил свои народ, свою страну...» Г. Миронов, Л. Миронов
I. ИЗ ЗАПИСОК И ВОСПОМИНАНИИ СУДЕБНОГО ДЕЯТЕЛЯ
Дело Овсянникова
Игуменья Митрофания
Темное дело
Пропавшая серьга
В Из казанских воспоминаний
Иван Дмитриевич Путилин
II. СУДЕБНЫЕ ДЕЛА По делу об утоплении крестьянки Емельяновой ее мужем
III. ВОСПОМИНАНИЯ О СУДЕБНЫХ ДЕЯТЕЛЯХ Князь А. И. Урусов и Ф. Н. Плевако
IV. СТАТЬИ
К истории нашей борьбы с пьянством
V. СТАТЬИ О ГОСУДАРСТВЕННЫХ ДЕЯТЕЛЯХ
«Петр IV»
Представление Александру III в Гатчине
Открытие I Государственной думы
Николай II
VI. СТАТЬИ И ВОСПОМИНАНИЯ О ПИСАТЕЛЯХ
Страничка из жизни Пушкина
Ирина Семеновна Кони
Тургенев
Николай Алексеевич Некрасов
Ф. М. Достоевский
Лев Николаевич Толстой
В. Г. Короленко и суд
Воспомипання о Чехове
VII. МЕМУАРЫ
Петербург. Воспоминания старожила
Воспомипання о деле Веры Засулич
(Автобиографический фрагмент)
ВОСПОМИНАНИЯ СОВРЕМЕННИКОВ ОБ А. Ф. КОНИ
А. П. Андреева. Памяти Анатолия Федоровича Кони
Г. К. Крыжицкий. Обаяние ума
А. В. Луначарский. Три встречи. Из воспоминаний об ушедших
Р. М. Хин-Голъдовская. Памяти старого друга
М. С. Королицкий. А- Ф. Кони. Странички воспоминаний
Примечания.
А. Ф. Кони. Биохроника.

Если интересуемая информация не найдена, её можно Заказать

«Я ЛЮБИЛ СВОЙ НАРОД, СВОЮ СТРАНУ...»

Два кризисных момента, два «звездных» поступка пришлись на большую, 83-летнюю жизнь Анатолия Федоровича Кони. Первый из них — громовое дело Веры Засулич, второй — неколебимый выбор между прошлым и будущим, когда в октябре семнадцатого он оказался вместе со своим мятежным народом, со своей страною, повернувшей на новый путь. И оба события были тесно связаны между собою, хотя их разделяли четыре десятилетия.
31 марта 1878 года Кони председательствовал на суде над революционеркой-террористкой Верой Засулич, двумя месяцами ранее стрелявшей в столичного градоначальника Ф. Ф. Трепова в отместку за товарища-революционера, которого генерал приказал подвергнуть телесному наказанию.
После блестящей речи защитника Александрова, затмившей бледную обвинительную, встал председательствующий Кони: быть может, никогда таким намеренно спокойным, столь логичным, внешне подчеркнуто беспристрастным не было его обращенное к присяжным резюме; каждый из этих «двенадцати сфинксов» не столько понимал, сколько чувствовал: от розог Треневых и впредь никому, в том числе и им, незнатным столичным обывателям, не будет пощады, если они осудят отважную мстительницу. В мертвой тишине зала отчетливо прозвучали слова председателя суда, в которых он удивительно четко сформулировал не только напутствие присяжным, но и свое гражданское и профессиональное кредо: «Обсудите дело спокойно и внимательно, и пусть в приговоре вашем окажется тот «дух правды», которым должны быть проникнуты все действия людей, исполняющих священные обязанности судьи»1.
А ранее, перед тем как старшина присяжных получил в руки опросный лист, председательствующий напомнил: «Вы судите не отвлеченный предмет, а живого человека...»
Эти слова тоже были девизом служителя закона — именно служителя, а не лакея, не слуги, как это очень часто случалось в самодержавной России; и притом служителя Закона с большой буквы.
А когда из специальной комнаты гуськом вышли все двенадцать и первый произнес первые слова: «Нет! Не виновна...» — зал взорвался. Аплодировали справедливости, отомстившей беззаконию, даже сановники, не говоря о публике «попроще». Организация революционеров «Земля и воля» писала в специально выпущенной листовке: «31 марта 1878 года для России начался пролог той важной исторической драмы, которая называется судом народа над правительством»2.
Вольным или невольным судьей в этот день действительно народ-

1 Кони А. Ф. Собр. соч.: В 8 т.- М., 1968.- Т. 2.- С. 168.
2 Сб. «Революционное народничество семидесятых годов XIX века».— М., 1965.- С. 53-54.
3
ного суда, «суда улицы»1 над бесправием оказался статский советник Кони. Он знал, на что шел: правительственные верхи только потому и предали революционерку не специальному, закрытому судилищу, а суду присяжных, что были уверены в обвинительном приговоре, и в том, что председательствующий не станет рисковать карьерой. От него ждут «не юридического, а политического»* поступка — Кони это понял и решительно отрекся от пособничества произволу.
Таким он оставался всю жизнь: слугой и адвокатом народа и общества, хотя свыше полувека состоял на коронной службе и об этом своем служении говорил с гордостью.
А когда третья русская революция очистительно грянула пад страной, действительный тайный советник Кони, сановник второго класса, без сожаления снял шитый золотом сенаторский мундир, взял свои костыльки и, хромой, больной, пошел читать лекции матросам и красногвардейцам, врачам и студентам — об этике общежития, о законе и законности, вспоминать в своих речах о деятелях русской литературы, о выдающихся правоведах России.
Из своих 83-х 10 лет Анатолий Федорович прожил при Советской власти. Она лишила его, кажется, всего: высших чиновничьих званий и орденов, поста члена Государственного совета. Кроме, конечно, звания почетного академика по разряду изящной словесности, учрежденному к столетию со дня рождения Пушкина. Как всякое академическое звание, оно присваивалось выдающимся российским писателям пожизненно.
В самом начале первого года нового века вместе с Львом Толстым, Короленко, Чеховым — в ознаменование заслуг их в литературе — Кони был избран почетным академиком. Как известно, находившийся в оппозиции к царской власти и ее институтам Толстой вообще не принял этого авания, Короленко и Чехов демонстративно, в знак протеста против неизбрания в «почетные» Горького, сложили с себи это звание — Кони оставался «почетным», чем чрезвычайно гордился.
Едва ли не на протяжении всей своей жизни он выступал с докладами, речами, статьями о Пушкине, Лермонтове и Толстом, Тургеневе и Достоевском, Гончарове и Некрасове... Так что когда Российская академия наук перестала быть «императорской», Анатолий Федорович почетным ее академиком остался и его плодотворное сотрудничество с высшим научным органом страны — теперь уже России Советской — продолжалось.
Он посчитал себя нужным стране и народу — и продолжал свое служение им. Ему предложили поехать за рубеж на лечение (то было, как для Короленко, завуалированное предложение выбрать между голодной, воюющей, обновляющейся Родиной и сытым, комфортпым Западом). Как и Короленко, старый Кони отказался.
А иначе не могло быть.

1 Ленин В. И. Поли. собр. соч.— Т. 4.— С. 407.
2 Кони А. Ф. Собр. соч.—Т. 2.—С. 85.
4
Это не значило, что Анатолий Федорович принимал идеи партии, новой власти. Народный комиссар просвещения А. В. Луначарский в эти годы считал Кони лишь «блестящим либералом», забывая о его демократизме, зачастую неотделимом от либерализма человека, вынужденно слу жившего в самом капище «судебного мира эпохи царей»1 и тем не менее сумевшего сохранить гражданское лицо, нравственную независимость, ува жение даже своих политических противников — «седых злодеев» Госу дарственного совета и сената.
В первом «звездном часе» Кони надолго подвергся остракизму со стороны власть и силу имущих и заслужил прозвище «красный» за то, что противопоставил себя власти. Второй «звездный час» его совсем иной он сам пришел к этой власти и предложил себя в ее распоряжение. Он не ставил никаких условий, не просил никаких привилегий. Старый правовед ограничился советами гражданина этой страны, кровно заинтересованного в благе Родины и ее народа. «Вам нужна железная власть, говорил он и прозорливо добавлял: — и против врагов, и против эксцессов революции, которую постепенно нужно одевать в рамки законности, и против самих себя... Придется резко критиковать самих себя. А сколько будет ошибок, болезненных ошибок, ушибов о разные непредвиденные острые углы! И все же я чувствую, что в вас действительно огромные массы приходят к власти»2
Интересам повышения культуры этих «огромных масс» все 10 последних лет жизни служил Кони. Никогда он так не нужен был народу, как теперь, в пору зарождения и становления народной власти. В своем полу ироническом стиле он пишет знакомому: «...профессура, когда-то утрачен ная, ве.рнулась в изобилии»3 Известно, что за 1917—1920 годы Кони прочел около тысячи публичных лекций4. В начале 20-х годов он ездил и в Москву, в столице читал лекции, выступал с воспоминаниями в Политехническом.
Его очень любила молодежь, тянулась к нему. В его личности, в его выступлениях связывались воедино две эпохи России — XIX век и новый, революционный.
Как много из прошлого в настоящее сумел перенести Кони ученый, юрист-практик, литератор, лектор-просветитель. Через несколько лет будет юбилей - он к своим юбилеям был равнодушен, однако не забывал «круглых дат» выдающихся людей России: 9 февраля 1994 года исполнится 150 лет со дня его рождения, но многое в творческом наследии Кони не устарело.

1Луначарский А. В. Три встречи//Огонек.— 1927 — № 40.
2 окт.. Воспоминания и впечатления.— М., 1968.—С. 297
2 Там же, в сборнике.— С. 301.
3 Кон и А. Ф. Собр. соч. - Т. 8. - С. 307.
4Смолярчук В. И. Анатолий Федорович Кони. М., 1982. С. 198.
5
Печататься он начал рано. Ему не было и двадцати двух, когда увидела свет его кандидатская диссертация «О праве необходимой обороны». Вообще надо сказать, что многое, очень многое в детстве, отрочестве, юности Анатолия складывалось необыкновенно счастливо.
Его отец был известный в 30—40-х годах литератор, журналист, издатель; мать тоже писала и издавала рассказы и повести, позднее стала известной в столицах и провинциях актрисой. И Федор Алексеевич Кони и Ирина Семеновна Юрьева (по сцене Сандунова) были людьми незаурядными, талантливыми многосторонне и столь же крепко преданными каждый своей профессии. Горько писать о том, что они расстались: по-видимому, артистические, художественные натуры их требовали большей само стоятельности и большей терпимости друг к другу...
Сохранился любопытный документ, характеризующий уровспь воспитания отцом младшего сына (старший оказался способный, но слабовольным, непутевым, растратил казенные деньги, кончил печально...):
«Я, нижеподписавшийся! Сделал сего 1858 года от P. X. марта 11 дня условие с Анатолием Федоровым сыном Кони в том, что я обязуюсь издать переводимое им, Копи, сочинение Торквато, неизвестно чьего сына Тассо, «Освобожденный Иерусалим» с немецкого и обязуюсь издать его с картинами и с приличным заглавным листом на свой счет числом тысяча двести экземпляров (1200) и пустить их в счет по одному рублю серебром за экземпляр (1 р.с.); а также заплатить ему. Кони, за каждый переводимый печатный лист по десяти (10 р.с.) рублей серебром, а листов всех одиннадцать (11 числом)...
Руку приложил: переводчик Анатолий Кони, коллежский советник доктор философии Федор Кони...»1
Мы не внаем, выполнил ли 14-летний переводчик эту работу, но, судя по твердости характера и настойчивости, которые проявлял А. Ф. Кони с детских лет и до последних дней жизни, он довел перевод до конца. Он окончил трехгодичную немецкую школу в своем родном Петербурге, три года проучился в гимназии, из 6-го, предпоследнего класса, подготовившись, сдал экзамены и поступил в университет на физико-математический факультет; знал несколько европейских языков; в студенческие годы существовал на средства, добываемые частными уроками, отказываясь от материальной поддержки небогатых, в общем, родителей не потому, что они не в состоянии были помогать, а потому, что считал: должен обеспечивать себя сам. А с учениками занимался по словесности и истории, по ботанике и зоологии (он учился на факультете по разряду естественных наук). И только после закрытия столичного университета по причине студенческих беспорядков перевелся в Московский, но уже на юридический.
Что побудило юношу к переводу на «престижный», как сейчас бы

1 Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский дом). Ф. 134. Цит. с поправками по архивному экземпляру по: Высоцкий С. Кони.— М., 1988,—С. 28.
6
сказали, факультет? Только что прогремела «Великая реформа», готовились Земская и Судебная; к первой Кони навсегда сохранил благоговейное отношение, к последней и сам «руку приложил», предельно четко и последовательно претворяя в жизнь только что увидевшие свет судебные уставы (с 1864 года). Пожалуй, главную роль в выборе профессии правоведа сыграло время. Анатолий Федорович всегда считал себя сыном «святых шестидесятых» — и не изменил ни разу их лучшим заветам: гражданской честности, верности общественным идеалам, профессиональной этике, высоконравственным порывам молодости, когда не личные выгоды, а высшие интересы стоят у человека на первом плане.
«Повезло» Анатолию Кони и в том смысле, что эпоха наложила отпечаток и на наставников его — среди них были замечательные юристы, в разной степени причастные к реформам суда: Н. И. Крылов и Б. Н. Чичерин, С. И. Баршев и В. Д. Спасович, отечественную историю с особенным блеском читал С. М. Соловьев. Только с одним преподавателем в будущем недобро скрестился путь Кони, а симпатия ученика сменилась презрением гражданина: курс гражданского судопроизводства читал архимракобес К. П. Победоносцев...
0 студенческих годах Кони оставил интересные, полные благодарной теплоты воспоминания (а равно, впрочем, и о годах юности), об учителях, о Москве. Как в школьные и гимназические годы в столице, в доме отца, Анатолий встречался и в Белокаменной с интересными людьми — писателями, историками, актерами; в старой столице он усердно посещал собрания знаменитого Общества любителей российской словесности, о котором отзовется впоследствии: «Они собирали всю прогрессивно мыслящую Москву». Еще усерднее занимался юный студент «своими» науками. Возможно, он стал бы неплохим естественником, продолжив учебу на физмате, но именно в правоведении он нашел себя — служителем Фемиды Кони оказался действительно блестящим.
Впервые это обнаружила его диссертация, после написания которой Анатолий не только был выпущен в службу со степенью кандидата прав, но и «в приложение» к ней получил множество неприятностей. Изданная как выдающаяся кандидатская работа в 1-м томе «Приложения к Московским университетским известиям» (издание, похожее на нынешние «Ученые записки»), она обратила на себя внимание не одних специалистов. Ею заинтересовалось министерство народного просвещения — после того, как цензурное ведомство усмотрело в диссертации нежелательные мысли и особенно — выводы, а затем «дело» легло на стол к министру внутренних дел Валуеву. «Власть не может требовать уважения к закону, когда сама его не уважает»,— цитировал цензор и как посягательство на незыблемые устои власти со стороны диссертанта приводил одно из «крамольных» мест: «Граждане вправе отвечать на ее требования: «врачу, исцелися сам»1 Чеканные, хотя и несколько тяжеловесные, характерные для Кони обо-

1 Анатолий Федорович Кони. 1844—1924. Юбилейный сборник.— JI., 1925.- С. 76-77.
7
роты — он сохранил их навсегда — привели в ужас чиновника-доносителя: «...Употребление личных сил может быть допущено только при отсутствии помощи со стороны общественной власти...» «Народ, правительство которого стремится нарушить его государственное устройство, имеет в силу правового •снования необходимой обороны право революции, право восстания» .
И это Пишет человек, которого мы привычно окрестили в свое время иолубранной кличкой «либерал»!
У 22-летнего диссертанта — черным по белому: *Очевидно, что необходимая оборона, как сопротивление действиям общественной власти, может быть только в случае явного противодействия закону»2. Анатолий Кони еще не служит, еще не чиновник, он едва отошел от «вольного сословия» студента. Но какая цепкая связь этой мысли и действий судьи через 12 лет: Треневым грубо нарушен закон — виновна ли Засулич, вышедшая с револьвером, как символ сопротивления беззаконию, господа присяжные?
Да, конечно, служа закону, Кони служил строю, несчетное число раз допускавшему нарушение им же декларируемого закона. Но каждый раз защищая интересы человека из народа, из общества, Кони занимал позицию не просто блюстителя закона — он, отстаивая достоинство простого человека, призывая видеть в нем личность, действовал с общедемократических позиций — и нередко демократ в нем побеждал либерала.
Неуклонно следуя закону, судья или прокурор Кони глубоко вникал в психологию провинившегося человека, всегда видел в нем не отвлеченную фигуру, к коей необходимо применить ту или иную статью Уложения о наказаниях, а «душу живу», тщательно анализировал все за и против, с последовательным гуманизмом и бесстрашием отстаивал право человека в тех случаях, когда оно попиралось.
Однако всегда был непримирим к заведомым и бесстыдным законо-нарушителям.
Когда прокурор Кони принимался «распутывать» дело представителя определенного сословия, почему-то обижалось все сословие. Петербургский гильдейный купец миллионер Овсянников поджег собственную фабрику в корыстных целях и получил «при содействии Кони» сибирскую каторгу — затаили недоброе на неподкупного прокурора уверенные в силе золота толстосумы.
Осуждена игуменья Митрофания — недовольна церковь.
Спусти двадцать лет полиция обвиняет крестьян-вотяков села Старый Мултан в человеческом жертвоприношении. Оказывается, их вековое общение с русским народом, давнее обращение в христианство — ничто перед полицейскими обвинениями целого народа в кровавом изуверстве. В защиту крестьян выступает передовая интеллигенция, вмешиваетсн писатель В. Г. Короленко, которого называют совестью нации,— против, заодно

1 Кони А. Ф. О праве необходимой обороны: Приложение к Московским университетским известиям.— М., 1865.— Т. 1.— С. 205, 294.
2 Там же. — С. 214.
8
с полицией и судом, невежественный мракобес поп Блинов. Церковь, когда-то возмущенная «делом игуменьи», теперь напугана двойной кассацией Мултанского дела в сенате, поддержанной обер-прокурором Кони.
Правда и закон победили и на этот раз: крестьяне были оправданы и освобождены. Когда Кони и Короленко встретились после процесса, писатель поведал судебному деятелю: на последнем, третьем суде над несчастными удмуртскими мужиками заколебались русские мужики-присяжные: «Виновны или не виновны?» И все же победило исконное народное чувство: не могут соседи, такие же землепашцы, совершить человеческое жертвоприношение. И: «Не виновны!» После суда старшина присяжных подошел к Короленко: «Ехал я сюда с желанием закатать вотских. Вы меня переубедили. Теперь сердце у меня легкое».
Привлечен к ответу за содержание игорного дома офицер Колемин, ему грозит Сибирь — и на Кони ополчаются военные: затронута честь мундира.
Если суд, в котором обвинение поддерживал Кони (как, например, дело об убийстве губернским секретарем Дорошенко харьковского мещанина Северина), признавал виновным дворянина-чиновника, на ноги поднималась вся помещичья рать, пытаясь ошельмовать или подкупить молодого товарища прокурора Харьковского окружного суда, осмелившегося «закатать» представителя первого сословия империи.
Вышеупомянутые дела нашли отражение в очерках «Дело Овсянникова», «Игуменья Митрофания» и других, где правовые и моральные акценты были четко расставлены. В очерке «По делу об утоплении крестьянки Емельяновой ее мужем» с болью и горечью, с глубоким сочувствием к судьбе простой русской женщины поведана ее горькая история, а, с другой стороны, в адрес «избаловавшегося» в городе ее мужа-отходника у автора, ведшего это дело, нет прямых негативных высказываний — цель Кони иная: не столько изобличить убийцу, сколько показать сложившийся под влиянием определенных социальных условий характер Емельянова, его постепенно окрепшую уверенность в собственной вседозволенности и животное равнодушие к судьбе жены.
Нелишне будет подчеркнуть внутреннюю связь публикуемой статьи «К истории нашей борьбы с пьянством» и трагедии семьи Емельяновых: в спаивании тысяч емельяновых виновны условия, когда сиюминутная выгода государственных целовальников ставится выше народного здравия.
Непримиримый к сознательным нарушителям закона и снисходительный к «простолюдинам», пред коими он, будучи истым шестидесятником, считал должником и себя как член интеллигентного общества,— Анатолий Федорович с высокой требовательностью относился к духовно близким ему единомышленникам, а к борцам за общественные интересы—с трогательной, самозабвенной дружбою. Одним из таких стал для него известный ученый и публицист профессор К. Д. Кавелин, чью весьма содержательную характеристику можно отнести к самому Кони.
«Бывают люди уважаемые и в свое время полезные. Они честно осу-
9
ществляли в жизни все, что им было «дано»;, но затем, по праву усталости и возраста, сложили поработавшие руки и остановились среди быстро бегущих явлении жизни... Новые поколения проходят мимо, глядя на пих, как на почтенные остатки чуждой им старины. Живая связь между их замолкнувшей личностью и вопросами дня утрачена или не чувствуется, и сердце их, когда-то горячее и отзывчивое, бьется иным ритмом, безучастное к явлениям окружающей действительности. Холодное уважение провожает их в могилу, и больное чувство незаменимой потери, незамести-мого пробела не преследует тех, кто возвращается с этой могилы...
Но есть и другие люди — немногие, редкие. В житейской битве они не кладут оружия до конца. Их восприимчивая голова и чуткое сердце работают дружно и неутомимо, покуда в них горит огонь жизни. Они умирают, как солдаты в ратном строю, и, уже чувствуя дыхание смерти, холодеющими устами еще шепчут свой нравственный пароль и лозунг. Жизнь часто не щадит их, и на закате дней, в годы обычного для всех отдыха и спокойствия, наносит их усталой, но стойкой душе тяжелые удары. Но зато — ничего из области живых общественных вопросов не остается им чуждым. Вступая в жизнь с одним поколением, они делятся зпанием с другим, работают рука об руку с третьим, подводят итоги мысли с четвертым, указывают идеалы пятому... и исходят со сцены всем им понятные, близкие, бодрые и поучительные до конца. Они не «переживают» себя, ибо жить для них не значит только существовать да порою обращаться к своим, нередко богатым воспоминаниям... Их чуждый личных расчетов внутренний взор с тревожною надеждою всегда устремлен в будущее, и в их многогранной душе всегда найдутся стороны, которыми она тесно соприкасается с настроением и стремлениями лучшей части современного им общества.
Одним из таких людей был К. Д. Кавелин»1.
А сам Кони? Он был глубоко искренен, когда в конце своих дней исповедно признал: «Я прожил жизнь так, что мне не за что краснеть... Я любил свой народ, свою страну, служил им, как мог и умел. Я не боюсь смерти. Я много боролся за свой народ, за то, во что верил»2.
Мы смело можем прибавить к упомянутой Кони когорте «немногих, редких» его самого. Близко соприкасавшиеся с ним люди либо отходили прочь, либо становились невольно или вольно в один с ним ряд честных служителей долга, о которых создал прекрасные очерки или воспоминания Анатолий Федорович: юрист я историк искусства Д. А. Ровинский, судебные деятели и поэты A. JI. Боровиковский и С. А. Андреевский.
Кони сочувственно цитирует прозаика и критика В. Ф. Одоевского — и тоже как бы о себе: «Перо писателя пишет успешно только тогда, когда в чернильницу прибавлено несколько капель крови его собственного сердца...3 Сам он писал именно так.

1 Речь А. Ф. Кони в мае 1885 г. на могиле Кавелина// Памяти Анатолия Федоровича Кони.— М.; JI., 1929.—С. 9—10.
2 Цит. по: Чуковский К. И. Современники.— М., 1962.—С. 205.
3 Кони А. Ф. Собр. соч.— Т'. 6.—С. 105.
10
С какой теплотой вспоминает Кони о людях, профессионально честно выполнявших свой долг, например об Иване Дмитриевиче Путилине или о судебных деятелях, чья нерядовая практика поднимала и возвышала в глазах народа и общества служителей Фемиды — равно и адвокатов (в их ряды несчетное количество раз был безрезультатно зван Кони теми, кто хотел иметь такого сильного и честного коллегу в условиях почти сплошного засилья врагов судебной перестройки).
Среди не очень многочисленных, но важных для понимания идейно творческого облика Кони работ значительное место занимают его статьи о высших государственных деятелях России: Шувалове и Витте, предпо следнем и последнем русских самодержцах, о Петре Великом и Лорис-Ме ликове...
Анатолий Федорович, достигший на иерархической лестнице высших званий и наград исключительно благодаря своим природным дарованиям, в «сферах» (от царей до сиятельных чиновников) не пользовался благо волением, его лишь терпели, потому что таких умов в распоряжении само державного режима оказывалось очень и очень мало. Правая печать («Русский вестник» и «Гражданин» Каткова и Мещерского, суворинские «Московские ведомости», ряд откровенно реакционных и погромных органов) не упускали ни одной, хоть малой, возможности обрушиться, разбранить, кольнуть, укусить независимого, профессионально и нравственно неуязвимого, но душевно легко ранимого служителя права. «Жрец нигилистической демократии», «красный Кони», обвинения в скрытой или даже явной оппозиции правительству, недоверие либо недоброжелательство государей — и при всем том нежелание расстаться с этим замечательным человеком. Нужен, очень нужен был склоняющемуся к закату самовластительному правлению этот блестящий ум, энциклопедическая образованность, всеми признанная неподкупность, талантливое перо... Даже такой недалекий тяжелодумный правитель, как Александр III, и даже вовсе ограниченный Николай II понимали: в сонме посредственностей, лизоблюдов, лакеев, «холуев последнего сорта» (выражение Кони) должна быть эталонная личность, пусть оппозиционная, нежелательная, но от которой в кризисных ситуациях можно ожидать нелицеприятное мнение, бескорыстное исполнение сложнейшего поручения, чистейшую правду (вспомним хотя бы дело Засулич, порученное все-таки Кони; не забудем, что расследование причин катастрофы с царским поездом в Борках с ведома царя поручено было тому же Кони; а сколько предложений принять пост министра юстиции получил Анатолий Федорович от далеко не бесталанного истового монархиста Столыпина, которому крепко хотелось этой светлой личностью как-то загородиться от ненависти прогрессивно мыслящей России).
Да и сам Кони невысоко ставил многих из тех, кто на протяжении полувека вел российский государственный корабль на скалы, не желая того, готовил преступно бездарным и жестоким правлением грядущую народную революцию. Каких уничтожающе точных характеристик от
11
Кони — подлинно государственного деятеля и мыслителя — дождались коронованные или титулованные ничтожества, с которыми общался внимательный летописец своей эпохи, непримиримый враг ее злых гениев и друг — не за страх, а за совесть — добросовестных служителей.
Особое место в творческом наследии Кони по праву занимают его статьи и воспоминания о литераторах: от Пушкина и Лермонтова до Толстого и Короленко... Автор «Ледяного дома» Иван Лажечников и великий Иван Тургенев. Федор Кони, отец — журнальный деятель и драматург и Дмитрий Григорович, кого Кони считал в известном смысле предшественником Тургенева в развенчании рабства в России. «Если Тургенев умел возбудить в мало-мальски отзывчивом коллективном читателе чувства жалости и стыда, то Григорович возбудил чувства печали и гнева» своими повестями, «рисующими крепостной быт»1 Более того, Кони справедливо отмечает, что «Григорович как бы разделил с Тургеневым задачу обрисовки наступившего разлада между отцами и детьми, избрав только другую область наблюдений» — например «между пахарем-отцом и городским-фабричным сыном»2 в рассказе «Рыбаки» В заслугу писателю Анатолий Федорович ставит и поддержку молодого Чехова.
С необыкновенной любовью воссоздает Кони художественный и нравственный портрет писателя и актера Ивана Горбунова. В очерке о пем проявился с недюжинной силой демократизм самого автора, который не устает подчеркивать: герои рассказов, очерков, сценок Горбунова — труженики-крестьяне, мастеровые, негильдейные купцы, низшее духовенство, мелкое чиновничество. «Русского человека,— справедливо считает Кони,— им описываемого и выводимого, Горбунов глубоко понимал и любил горячо, без фраз и подчеркиваний, любил, потому что жалел» И автору близок демократизм Горбунова его любовь к народу, к труженической городской и сельской интеллигенции сродни горбуновской - любить народ «не идеализируя его и не замалчивая его недостатков»3
Необыкновенно ярко написан портрет Тургенева. Читатель сможет оценить ту высокую степень любви и преклонения, которую вложил автор в онпсание внешности Ивана Сергеевича (нельзя не отметить: Кони был мастером словесного портрета) и в рассказ о драме любви писателя к выдающейся актрисе. Верный своему принципу повествовать о характерном, типичном для большого человека (это относится и к очеркам о Достоевском, Некрасове, Толстом, Гончарове), Анатолий Федорович решительно отбрасывает «неглавные черты». С какой воистину русской интеллигентской деликатностью живописует он встречу с Иваном

1 Кони А. Ф. Собр. соч.—Т 6.—С. 128.
2 Там же. — С. 129.
3 Там же,— С. 138. Интересно и важно для характеристики Кони, товарища и друга писателя, отметить: стараниями его было подготовлено и увидело свет лучшее из изданий Горбунова — его трижды выходивший в начале 900-х годов трехтомник, сопровожденный в виде вступительной статьи данным очерком.
12
Сергеевичем в его парижской получужой обители. Боль за того, кто. по словам Некрасова, «любящей рукой не охранен, не обеспечен», у рассказчика яе переходит в гнев, он находит акварельные тона в раскраске гаммы возвышенных чувств, владеющих Тургеневым, когда на лестнице их настигает голос поющей почти 60-летней Полины Виардо. «...Сказал мне, показывая глазами на дверь: «Какой голос! До сих пор!» Я но могу забыть ни выражения его лица, ни звук его голоса в эту минуту: такой восторг и умиление, такая нежность и глубина чувства выражались в них...»1
В воспоминаниях о Некрасове читателю близка ненависть самого автора и его героя к судейской породе «скотов старых приказных времен»3, понятен и дорог Некрасов в проявлениях «доброты и даже великодушной незлобивости» по отношению к чуждым ему людям. Его прекрасные, внимательные и участливые отношения к сотрудникам, его отзывчивая готовность «подвязывать крылья» начинающим даровитым людям очень импонировали Кони. Явно имея в виду известный эпизод, когда отчаянное положение любимого детища, журнала «Современник», толкнуло поэта ради его спасения составить приветственную оду Муравьеву-Веша-телю, Кони с присущим ему мудрым пониманием души художника отмечает: «Не «прегрешения» важны в оценке нравственного образа человека, а то, был ли он способен сознавать их и глубоко в них каяться»3.
Язык Кони в воспоминаниях о писателях, в рассказах о встречах с ними обретает особую вдохновенную выразительность, стиль этого почетного академика по разряду изящной словесности ни с чьим другим не смешаешь. Не просто читать его: масса иностранных афоризмов, ссылок, и в то же время по-своему лиричный язык, обладающий особой притягательностью, почти начисто лишенный канцеляризмов, казалось бы, обязательных для чиновничьей письменной речи, тем более судейской.
Не только публикациями в прессе, книгами, но и речами, лекциями, выступлениями перед массовой аудиторией он неизменно вызывал восхищение и восторг публики. Зато его «служебные» речи — четкие, отточенные, неизменно строго логичные и неопровержимо доказательные — оказывали зачастую на старцев Государственного совета и сената действие обратное.
Вот несколько примеров стилистики Кони, пронизанной мощью и красотою родного языка. В статье о Достоевском юрист и литератор обращается к состоянию души героя «Преступления и наказания» в час его адской решимости: «Мысль об убийстве уже созрела вполне и всецело завладела им. Нужен лишь толчок — пустой, слабый, но имеющий непосредственную связь с этой мыслью — и все окрепнет, и решимость поведет Раскольникова «не своими ногами» на убийство... Так, поставленный под ночное тропическое небо, сосуд с водой, утративший свой

1 Кони А. Ф. Собр. соч.- Т. 6.- С. 309.
2 А. Ф. Кони приводит строки из письма к нему Некрасова. Собр. соч.— Т. 6.— С.266.
3 Там же.
13
лучистый водород, ждет лишь толчка, чтобы находящаяся в нем влага мгновенно отвердела и превратилась в лед»1.
А вот как тонко, даже с какой-то влюбленностью, разбирает Кони одно иа лучших творений толстовского гения. «От рассказа «После бала» веет таким молодым целомудренным чувством, что этой вещи нельзя читать без невольного волнения. Нужно быть не только великим художником, но и нравственно высоким человеком, чтобы так уметь сохранить в себе до глубокой старости, несмотря на «охлажденны лета», и затем изобразить тот почти неуловимый строй наивных восторгов, чистого восхищения в таинственно-радостного отношения ко всему и всем, который называется первою любовью». И — сцена, когда отец Вареньки бьет солдата, «нанесшего слабый удар» проводимому сквозь строй замученному службой татарину, «этот роковой диссонанс,— скорбно и проницательно отмечает Кони, читатель, проведший жизнь ва столом прокурора и судьи и насмотревшийся на людские драмы вдосталь,— действует сильнее всякой длинной а сложной драмы»3.
Или примеры своеобразного «проповедничества», так полно характеризующие личность Кони.
«Огромное крестьянское население» дореформенной России, «осужденное на то, что можно назвать самобессудием»3,— пишет ярый сторонник неурезанных реформ 60-х правовед литератор Кони, упорно не желающий говорить об их ограниченности, «без лести» преданный им. «На этом островке, — страстно говорит юрист-художник о Судебной реформе,— пятьдесят лет назад был зажжен впервые, как маяк, огонь настоящего право судия». «Но когда наступили тяжелые времена,— добавляет он к либеральным несбывшимся упованиям толику демократического прозрения,— и волны вражды и вольного и невольного невежества стали заливать берега этого островка, отрывая от него кусок за куском, с него стали повторяться случаи бегства на более спокойный, удобный и выгодный старый материк, а число тех, кто с прежней верой, но с колеблющейся надеждой поддерживал огонь и проливаемый им свет, загораживая его собою от ветра, стало заметно уменьшаться»4.
Анатолий Кони никогда не сходил со своего «островка» законности и права, никогда не уставал нести «огонь» правды, справедливости и культуры в народ н в общество. Оттого отважный, даже дерзкий по мужественности переход иа одной эпохи в другую стал для него выражением высшей творческой и гражданской любви к своей многолюдной, многонациональной России, к ее народу, от которых он никогда не мыслил ни отделить, ни отдалить себя.

1 Кони А. Ф. Собр. соч. - Т. 6.- С. 412.
2 Там же.— С. 489.
3 К о и и А. Ф. Отцы и дети Судебной реформы.— Спб., 1914.— С. 17
4 Там же.— С. 5. _ ,,

Георгии Миронов,
Леонид Миронов