Cтарый 4емодан
СЕРГЕЙ ЕСЕНИН
Писать о Сергее Есенине с холодным спокойствием в наши дни столь же трудно, как и десятки лет назад. Еще не остыла багряная и тревожная лава, бросившая отблески на его поэтическое слово, еще велики различия во мнениях и взглядах на его емкую, противоречивую и вместе с тем удивительно притягательную личность. Правда, для молодых читателей, знакомых с лирикой Есенина едва ли не с детства, многое теперь воспринимается совсем в ином свете, чем, предположим, при жизни Есенина. Но сам факт возникновения и молниеносно быстрого развития его таланта, как и при жизни, вызывает и жгучий читательский интерес, и длительные дискуссии среди знатоков стиха. Различные же точки зрения на личность Есенина можно было бы обобщить в следующих словах: «крестьянский поэт-самородок» — это с одной стороны, «великий поэт нашей эпохи» — с другой. С одной стороны, еще до революции, после выхода в свет «Радуницы», о Есенине было сказано, что он сочиняет свои «земляные» (ныне сказали бы «почвенные») стихи при полном «отсутствии прямой, непосредственной связи с литературой» (3. Гиппиус). С другой стороны, слушатели сразу же почувствовали, что перед ними «радостная надежда, настоящий русский поэт» (В. Чернявский). А истина заключается в том, что Есенин как личность и как поэт обладал абсолютным эстетическим вкусом. Ведь есть же композиторы, которые обладают абсолютным музыкальным слухом. Эту особенность певца «голубой Руси», это его «моцартовское начало» (Б. Пастернак) нельзя забывать ни на одну минуту, коль скоро речь идет
8
о биографии поэта, о его жизни. Теперь-то становится все очевиднее и яснее, что в формировании эстетических отношений Есенина к действительности первостепенную роль сыграла та «предыстория» искусства, которая может называться народным песенным и изобразительным творчеством. Многовековой опыт русского крестьянина, его понимание красоты, его мифологические и космогонические воззрения, его творческий гений — все это было доступно и понятно Есенину с отроческих лет. Красота, овеществленная в узоре, орнаменте, резьбе по дереву, в интерьере деревенской избы, равно как и в обрядовых, бытовых, полюбовных песнях, в «духовных» стихах, немалыми знатоками которых были дед поэта, его бабушка Татьяна Федоровна,— вот именно эта красота была в первую очередь воспринята и оценена Есениным как нечто небывалое. И воистину пророческими оказались его слова в юношеском стихотворении «Поэт» (1912):
Он все сделает свободно, Что другие не могли. Он поэт, поэт народный. Он поэт родной земли!1
Вот почему справедливо следующее, как бы попутно сделанное замечание Ю. Прокушева, известного исследователя творчества Есенина, о том, что все доброе, положительное, что способствовало пробуждению у Есенина фантазии, интереса к народным песням, легендам, сказкам, любви к природе, во многом было разбужено в его душе не без доброго влияния деда и бабки2. Хотя нередко жизнь в родительском доме рассматривалась критикой только «в плане чуждых религиозных влияний», каковых, кстати сказать, отнюдь не отрицает и Ю. Прокушев.
Конечно, нравственно-эстетическое и мировоззренческое становление Есенина еще будет предметом многих исследований и изысканий. Но и сейчас нельзя отрицать плодотворности усилий наших крупнейших есениноведов. ,
Так, Ю. Прокушев раскрывает новые страницы, связанные с учебой Есенина в Спас-Клепиковской школе, останавливается на спорах, возникавших среди учеников по поводу нравственно-религиозного учения Льва Толстого, приводит выдержки из писем Есенина к товарищу тех лет Григорию Панфилову, выдержки, запечатлевшие мучительные раздумья юноши над вечными «проклятыми» вопросами бытия. Интенсивность, с которой шло эстетическое и духовное формирование юного поэта, вновь и вновь подтверждает мысль о том, что в рязанской глуши зрела «радостная надежда» всей русской поэзии. Об этом свидетельствует учитель Е. М. Хитров, увидевший в первых опытах Есенина «ясно
1 Есенин Сергей. Собр. соч. в 5-ти т., т. 1. М., 1961, с. 82. Последующие ссылки на это издание даются в тексте (первая цифра — том, вторая — страница).
2 См.: Прокушев Юрий. Сергей Есенин. М., 1971, с. 65.
9
выраженный талант». Об этом же говорит и такое гениальное стихотворение, как «Выткался на озере алый свет зари», написанное именно в Спас-Клепиках. Насколько была велика радость самого юноши-поэта перед этим, казалось бы, неожиданно открывшимся «даром», говорит современник поэта Н. Сарданов-ский: Есенин «все время был под впечатлением этого стихотворения и читал его мне вслух бесконечное число раз»1. Удивительно живая, по-человечески понятная черта в облике Есенина тех лет!
Что же касается мнимого отсутствия его связей с литературой, живописью, с искусством того времени, то и здесь можно привести неопровержимые данные. Так, современники отмечают живейший интерес Есенина к выставкам в Третьяковке, к новым постановкам МХАТа, к лекциям видных московских профессоров— эти лекции Есенин слушал в народном университете имени А. Л. Шанявского, который он посещал два года.
По воспоминаниям многих близких людей, он хорошо знал труды крупнейших историков, этнографов, лингвистов, занимавшихся проблемами фольклора,— Даля, Стасова, Афанасьева, Буслаева, Гильфердинга, Равинского, был великолепным знатоком «Слова о полку Игореве», былин, народных песен — от старинных плачей и причитаний до частушек. «В детстве я рос в атмосфере народной поэзии»,— говорил он И. Н. Розанову2. Кроме того, Есенин хорошо был знаком с книжными миниатюрами, заставками, «буквицами», которыми украшались рукописные книги. Однако не только «история» искусства привлекала его всегда, но и «доистория», не только книжные источники, но, как уже говорилось, и крестьянский изобразительный фольклор, бытовое, прикладное народное творчество, которое формировало в нем глубоко национального художника.
Осмысление народного опыта в области орнаментики и узора приводило поэта к убеждению, что все эти рязанские коньки на крышах, петухи на .ставнях, голуби на князьках крылец, деревья на праздничных полотенцах не просто узорочье — это «великая значная эпопея».
В сложном геометризованном узоре Есенин различает поэтические представления наших предков о мире. «...Весь абрис хозяйственно-бытовой жизни,— писал поэх,— свидетельствует нам о том, что он был, остался и живет тем самым прекрасным полотенцем, изображающим через шелк и канву то символическое древо, которое означает «семью» ...»(5,30).
Есенин упрекал исследователей в том, что они «не заглянули в сердце нашего народного творчества». Но в 1921 году профессор В. А. Городцов, археолог с мировым именем, различил в произведениях крестьянского искусства, и в частности в вы-
1 Цит. по кн.: Прокушев Юрий. Сергей Есенин, с. 24.
2 См.: Воспоминания о Сергее Есенине. М., 1975, с. 298.
10
шитых полотенцах, пережитки глубочайшей старины. Городцова-поразила ясная и свежая память народных вышивальщиц, сохранявших из поколения в поколение мифы и предания древнего славянства. Древо, увиденное Сергеем Есениным на рязанских полотенцах, и было одним из отзвуков славянского мифа о богине плодородия Берегине, всегда выступавшей в пышном окружении цветов, зверей и птиц, торжественно скачущих всадников, которые спустя столетия стали называться вышивальщицами «петухами», «кумушками», «солдатами», «конниками» и т. д.
Пример этот лишний раз подтверждает, что народность Есенина питалась неизмеримо более мощными источниками, была более осознанной и. продуманной, чем это видится и теперь иному критическому взгляду. . .
Перечитывая томики собрания сочинений С. А. Есенина, можно заметить, что поэт гораздо чаще опирался на мифологические представления крестьян, заставлял сверкать всеми красками тот народный орнамент и то «древо жизни», о которых он говорил в «Ключах Марии» и во многий статьях и письмах.
Вот почему можно безусловно признать, что Есенин стал выразителем целой исторической эпохи. А для этого он должен был мыслить и лирически, и космически, и философски. И он мыслил этими категориями.
Его поэтическая юность совпала с первой мировой войной — он не мог медлить, он должен был стать и стал летописцем деревни, разоряемой поборами, нищавшей, содрогавшейся то от проклятий, то от угарного веселья рекрутов, то от женского плача:
Повестили под окнами сотские Ополченцам идти на войну. ~ Загыгыкали бабы слободские, Плач прорезал кругом тишину. (1; 146)
Образ родины, которая, как черная монашка, читала псалмы по сынам, родился непроизвольно,— этот образ неотрывно стоял перед мысленным взором поэта. Тем горше, тем страшнее было видеть страдания сельщины, что Есенин понимал бессмысленность всех этих кровавых потерь. В 1916 году в разговоре с Вс. Рождественским он сказал напоенные нестерпимой горечью слова: «Я так думаю, что ему (народу.— В. Д.) никто и спасибо за эту войну не скажет»1. Как он был прав, этот рязанский юноша!
Миллионы пахарей легли коЬтьми на той войне от предместий Риги до Галиции: «...вот где, Русь, твои добрые молодцы, вся опора в годину невзгод». Было от чего впасть в беспросветное, глухое отчаяние. И все-таки Сергей Есенин в это отчаяние не впал. В нем оформлялось и вызревало философское миропонимание круговорота мировых явлений, а следовательно, и ощущение извечности Руси, бессмертия своего народа.
1 Цит. по кн.: Есенин Сергей. Отчее слово. М., 1968, с. 19..
11
Я знаю,— ты умереть готова,
Но смерть твоя будет жива,—
писал он, обращаясь к родине, в 1915 году (1; 168).
Главным в ранней лирике Есенина оказываются мотивы поклонения матери-природе, утверждения и художественно-поэтического выражения «узловой завязи» природы и человека: «Я хотел бы затеряться в зеленях твоих стозвонных...», «О, если б прорасти глазами, как эти листья, в глубину». Родная мать-природа, овеянная мифологической дымкой, стала для поэта таким источником сокровенной радости,— только она давала ему ощущение внутреннего примирения и с самим собой, и со всем внешним миром:
Счастлив, кто в радости убогой, Живя без друга и врага, Пройдет проселочной дорогой, Молясь на копны и стога. (1; 121)
Или:
Позабыв людское горе, Сплю на вырублях сучья. Я молюсь на алы зори, Причащаюсь у ручья. (1; 132)
В его лирике можно встретить восторженное поклонение природе: «поклоняюсь придорожью, припадаю на траву», «молюсь дымящейся земле о невозвратных и далеких...», «мир вам, рощи, луг и липы, литий медовый ладан!» Окружающий мир для Есенина был полон мифических существ, впрочем имеющих вполне земной, крестьянский облик:
На синих окнах накапан лик: Бредет по туче седой старик. Он смуглой горстью меж тихих древ Бросает звезды — озимый сев.
Космогонические образы Есенина поражают мощью и силой:
Широки леса и воды. Крепок взмах воздушных крыл. Но века твои и годы Затуманил бег светил. (1; 247)
Природа для поэта — купель нравственного очищения от всяческой скверны и душевной накипи, единственная книга бытия, которая льет отраду и просветление в его сердце.
«Древо — жизнь» — так определил Есенин свое мирочувство-вание и мироощущение. Он и в человеке видел семя этого монументального «надмирного древа». И талант его был проявлением жизнедеятельной силы, способной «процвесть и умереть». И поэтому в его стихах не ощущается беспомощность человеческого «я» перед таинственными силами природы. Есенину, кровно связанному с народными, преимущественно земледельческими, верованиями и представлениями, хранившими отзвуки глубокой
12
старины, был чужд ужас перед неизбежной смертью. Нет, смерть не представлялась ему той роковой чертой, к которой идет человек, обессиленный страхом, душевно смятенный, униженный сознанием своей тленности и ничтожности. Смерть была для Есенина лишь одним из проявлений мирового кругооборота явлений, а жизнь человека была равна смене времен года — цветенью, увяданью, плодоношенью, для нового цветенья и нового увяданья. Так возникал в лирике поэта мотив скоротечности существования человека, мотив странничества. От самых первых стихов о страннике Миколе, «жильце страны нездешней» (1913), перед которым раскрываются таинства природы, до классически совершенного стихотворения «Отговорила роща золотая» (1924) в есенинской поэзии проходит эта светлая, окрашенная грустью тема. Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком, И журавли, печально пролетая. Уж не жалеют больше ни о ком.
Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник — Пройдет, зайдет и вновь оставит дом. О всех ушедших грезит конопляник С широким месяцем над голубым прудом.
«Древо — жизнь» в этом стихотворении обрело лирическую аранжировку. Природа вечна, говорит поэт:
Не обгорят рябиновые кисти, От желтизны не пропадет трава. Как дерево роняет тихо листья, Так я роняю грустные слова.
И если время, ветром разметая, Сгребет их все в один ненужный ком... Скажите так... что роша золотая Отговорила милым языком. (2; 173—174)
Есенин прекрасно знал календарные изречения русского крестьянства, видел в этих изречениях не только поэтическую и языковую экспрессию, восходившую к языковой стихии Древней Руси, но и строгую согласованность с местом и временем года, соответствие климатическим особенностям своей родины.
«Все эти «Марьи зажги снега», «заиграй овражки», «Авдотьи подмочи порог» и «Федули сестренки»,— говорил он,— построены по самому наилучшему приему чувствования своей страны» (5; 61).
Именно такому наилучшему чувствованию своей страны, России, и учился Есенин у народа, учился вдохновенно, истово, жадно.
Есенин был необычайно чуток к малейшим изменениям в общественном самосознании. Вот почему в разгар первой мировой войны он почувствовал глухие подземные толчки. «...И не избегнуть бури, не миновать утрат»,— писал поэт в 1916 году. Правда, в своем отношении к «избянной литургии», к обрядово-
13
правовым обычаям и верованиям старой деревни Есенин не был последователен ни в годы войны, ни в послереволюционный период. Он то убежденно заверял себя и других: «...и не отдам I я эти цепи и не расстанусь с долгим сном». То трезво и зрело/ прощался с мифотворческой стариной: «...со снопом волос tbohxi овсяных отоснилась ты мне навсегда». Он был реалистом, при-' знавал себя реалистом по образной системе, по миросозерцанию и говорил, что «если есть что-нибудь туманное во мне для реалиста, то это романтика... самая настоящая земная» (5; 78).
Революционные события 1917 года, первые отклики Есенина на Февральскую и Октябрьскую революции показывают, что Сергей Есенин был внутренне подготовлен к этим событиям. И хотя Октябрь он принял, как уже говорилось, «с крестьянским уклоном», для него стало неоспоримо ясно, что его Русь была уже «отчалившей Русью». Он приветствовал революционный шторм, всколыхнувший Россию до самых потаенных глубин:
Шуми, шуми, реви сильней,
Свирепствуй, океан мятежный.
В есенинских стихах и поэмах, написанных в 1917—1919 годах, обозначаются совершенно противоположные на первый взгляд и даже несовместимые тенденции: в «Преображении», «Инонии», «Небесном барабанщике», «Пантократоре» Есенин выступал яростным богоборцем, прибегал к невиданным прежде преувеличениям.
Да здравствует революция
На земле и на небесах!
восклицал он.
Одновременно с этим стихийно-революционным космизмом в лирике Есенина выкристаллизовывается тот лирический характер или тот образ лирического героя, который, собственно говоря, и снискал его поэзии всенародное признание и всенародную любовь.
Но и есенинский «космизм» в дальнейшем сыграл положительную роль — он явился своеобразным противоядием против «тихого отрока, чувствующего кротко», который пребывал во власти мифологических снов и видений... Значит ли это, что Есенин отказался от своей основной творчеЬкой концепции, в которой смерть и рождение, гибель и зачатие образуют вихре-образное, непрерывно развивающееся строение Вселенной, живой природы и самого человека? Нет, этого сказать нельзя. Он и теперь видит «новые в мире зачатья, зарево красных зарниц». Но одновременно в «Сельском часослове» (1918) Есенин с отчаянием вопрошал: «Где ты... Где моя родина?» Страшное видение гибели «голубой Руси» нередко посещает теперь поэта. Но эта страшная гибель — очистительная жертва миру, покрытому язвами междоусобиц и кровавых братоубийственных войн. «Гиб-
14
ни, край мой!» — говорит Есенин.— Гибни потому, что «тайна твоя велика есть. Гибель твоя миру купель предвечная», потому что грядет новое рождение единомыслия и единочувствования племен и народов:
Ради вселенского Братства людей Радуюсь песней я Смерти твоей: (2; 55)
Однако пафос жертвенности, на какое-то время охвативший поэта, не был органичен для Есенина-художника, который не мыслил вселенной без Руси.
Ратью смуглой, ратью дружной Мы идем сплотить весь мир. Мы идем, и пылью вьюжной Тает облако горилл. (2; 73)
В послереволюционный период образная система Есенина претерпела заметные изменения — ведь поэт прекрасно понимал, что «в той стране, где власть Советов, не пишут старым языком». Сохранив навеки «нежность грустную русской души», он освобождался от коленопреклоненного отношения к природе. Теперь в каждом миге жизни он учился постигать «коммуной вздыбленную Русь». И он постигал ее на бакинских нефтяных промыслах, в родном Константинове, Рязани, Вологде, Архангельске, Ташкенте, Москве. И хотя в первые годы революции его представление о социализме было крестьянски-патриархальным представлением как о неком мужицком рае, «где люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного пре-огромнейшего древа, имя которому социализм» (2; 43), его идейное сближение с «революционным движением, представляемым РКП» несомненно. Такие его стихи, как «Возвращение на родину», «Русь советская», «Баллада о двадцати шести», «Стансы», «Письмо матери», «Ответ», «Капитан земли», «Я иду долиной», такие произведения, как отрывок из поэмы «Гуляй-поле» («Ленин»), «Песнь о великом походе», поэма «Анна Онегина», показывают, что Есенин со свойственным ему лиризмом и огромным талантом действительно воспевал «шестую часть земли с названьем кратким Русь». Как-то в разговоре с известным исследователем русской поэзии И. Н. Розановым С. Есенин заметил, что он не видит необходимости в делении его творчества на периоды: «Периодов не было, если брать по существу мое основное... Я всегда оставался самим собою»1. В целостном взгляде на поэзию Есенин был, несомненно, прав. Еще более он был прав, когда основным, решающим, органически присущим его таланту свойством он считал любовь к родине. «Моя лирика жива одной большой любовью,— говорил он тому же Розанову,— любовью к родине. Чувство родины — основное в моем твор-
1 Воспоминания о Сергее Есенине. М., 1975, с. 299.
15
честве»1. Этот разговор состоялся в 1921 году, когда в его поэзии богоборческие и библейски-мифологические мотивы и образы обозначались уже не столь сильно, как раньше, ибо, по спра-| ведливому суждению И. Н. Розанова, и для читателей эти образы с каждым годом теряли свою эмоциональную значимость и силу; С другой стороны, стало заметнее определенное охлаждение Есенина к группе имажинистов, в которую он вошел в 1919 году. И опять-таки главным для него было жизненное содержание поэтической мысли и поэтического образа. В письме к поэту-современнику А. В. Ширяевцу (26 июня 1920 г.) Есениным кратко сказано: «С Клюевым разошелся», ибо «жизнь, настоящая жизнь нашей Руси куда лучше застывшего рисунка старообрядчества» (5; 137—138). Что же касается ордена имажинистов, то здесь Есенин высказал не менее бескомпромиссное и резкое суждение: «У собратьев моих нет чувства родины во всем широком смысле этого слова» (5; 61). А поэтому для Есенина стала заметнее, чем когда-либо прежде, жизненная бессодержательность их образотворчества, чаще всего направленного на эпатаж обывателей.
Как было сказано, еще до Октябрьской революции Есенин почувствовал неизбежность решительных перемен в судьбе народа, в быту, нравах, верованиях, обычаях русской деревни. Революцию поэт воспринял как обновление родины, как наступление новых времен, когда всеобщее благополучие может стать реальностью, а не мечтой. Еще в «Ключах Марии» Есенин выразил твердую веру в духовное исцеление родины, в тот неуклонный процесс, который приведет деревню к «еще более просветленному чувствованию новой жизни» (5; 42). И он оказался глубоко прав. Но коль скоро для «левого» крыла имажинистов ценностное значение имел «самовитый» образ, то о себе Есенин говорил такое: «Я же в основу, кладу содержание, поэтическое ощущение»2. Вот это поэтическое ощущение всей послереволюционной жизни в России непрерывно развивалось, обогащалось, обретало новые оттенки в творчестве Сергея Есенина и при всем том было еще чревато спонтанностью, мучительной непоследовательностью в своем развитии.
Да, для Есенина была важна сумма поэтических (лирических) переживаний или ощущений, был важен лирический характер, т. е. образ человека в поэзии, который выражал глубоко патриотические чувства поэта и его художественно-эстетические взгляды. Но не менее важен теперь был для Есенина и «образ эпохи» (5; 227), который бы соответствовал реальным тенденциям развития самой жизни. Следует сказать, что после революции этот образ эпохи Есенин неразрывно связывал с идеями социализма, хотя и воспринимал эти идеи по-своему, с крестьян-
1 Воспоминания о Сергее Есенине, с. 297.
2 Там же с. 295.
16
ским уклоном. Этот крестьянский уклон был заметен хотя бы в противопоставлении «города» — «деревне» («Вот сдавили за шею деревню каменные руки шоссе»). Ради справедливости необходимо заметить, что сложность формирования мировоззренческих принципов С. Есенина была определена историческими и жизненными условиями, в которых творил поэт. Например, той напряженной обстановкой, которая сложилась в первые годы Советской власти и в которой, как отмечал В. И. Ленин, «оставалась известная противоположность интересов рабочих и крестьян»1.
И все-таки мы упростили бы идейно-эстетические взгляды Есенина, если бы видели в нем только певца «Руси избяной», «Руси уходящей». Конечно, эта милая его сердцу Русь звучала во многих стихах, но и «Русь советская», как уже говорилось, обретала все более мощное эпическое и лирическое звучание в его творчестве последних лет. Стоит вспомнить его «письма» — «К женщине», «К деду», «К сестрам», его «Стансы», «Возвращение на родину», «Поэтам Грузии», «Цветы», «Метель», «Персидские мотивы», поэму «Анна Снегина», чтобы убедиться, насколько многообразными и плодотворными были открытия Есенина в то время. Эти открытия обогатили всю советскую многонациональную поэзию, оказали мощное воздействие на формирование многих творческих дарований и талантов. И эстетический идеал Есенина претерпевал значительные изменения, Есенина уже не удовлетворяло, как прежде, чувственное восприятие красивого, всего того, что было в быту и обиходе старой деревни, «со всеми ее петухами на ставнях, коньками на крышах и голубками на князьках крыльца» (5; 41). Он искал «узловую завязь» природы с сущностью человека, он искал символ органического единения образа эпохи с образом человека:
Я не знаю, что будет со мною... Может, в новую жизнь не гожусь, Но и все же хочу я стальною Видеть бедную, нищую Русь. (3; 69)
По воспоминаниям Г. Леонидзе, во время пребывания Сергея Есенина на Кавказе, и в частности в Тифлисе, его волновали такие сугубо современные темы и мысли, как «смычка рабочих и крестьян», которую, по мнению Есенина, надо было бы дополнить «смычкой разных народов». И как бы для осуществления этой смычки Есенин задумал большой цикл о Грузии, намеревался сделать переводы из грузинской поэзии. Однако успел, к сожалению, написать только стихотворное послание «Поэтам Грузии».
Подчеркнем, что в формировании поэтического образа эпохи огромное значение для него имела ленинская тема, имел госу-
1 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 38, с. 363.
17
дарственный, политический, человеческий облик В. И. Ленина. Современники, например, запомнили творческий вечер в Тифлисе, когда Есенин читал отрывок из поэмы «Гуляй-поле»:
...Он нам сказал: «Чтоб кончить муки, Берите все в рабочьи руки. Для вас спасенья больше нет — Как ваша власть и ваш Совет».
Его уж нет, а те, что вживе, А те, кого оставил он, Страну в бушующем разливе Должны заковывать в бетон.
Для них не скажешь: «Ленин уме р!». Их смерть к тоске не привела.
Еще суровей и угрюмей Они творят его дела... (3; 144)
Вот как описывает журналист Н. К. Вержбицкий, хорошо знавший Есенина, впечатление от этих стихов, произведенное на рабочую аудиторию:
«Словно холодным ветром пахнуло в намертво притихшем зале.
Несколько секунд стояла напряженная тишина.
А потом вдруг все сразу утонуло в грохоте рукоплесканий...»1
Много лет спустя о таком же воздействии стихов Есенина, но совсем на другом континенте и совсем на другую аудиторию написал А. Вознесенский: «Сердце сжималось, когда при имени Сергея Есенина в зале вспыхивали аплодисменты. Я читал им его лирику. Думаю, впервые Есенин по-русски звучал со сцены в Канаде»2.
И все-таки было бы неправильно, если бы творческий путь Есенина мы изобразили некой прямой линией, восходящей неуклонно вверх. Такого быть не может ни с однйм поэтом, а тем более с Есениным, который возник как огромное поэтическое явление на рубеже двух миров. В частности, мифотворческие тенденции в его лирике и в этот период его жизни получают новое, ярко лирическое выражение. В его стихотворениях по-прежнему находит различные трансформации коренной образ «древа-жизни». Причем превращения этого образа принимают все более фантастически странный характер: «человек — дерево — дерево — человек». Все чаще он повторяет: «Я хотел бы стоять, как дерево, при дороге на одной ноге».
Особенно прихотливо эти взаимопревращения выражены в стихотворении «По-осеннему кычет сова...»:
1 Воспоминания о Сергее Есенине, с. 395.
2 Вознесенский Андрей. Взгляд. Стихи и поэмы. М„ 1972, с. 71.
18
По-осеннему кычет сова Над раздольем дорожной рани. Облетает моя голова, Куст волос золотистый вянет.
Полевое, степное «ку-гу», Здравствуй, м?ть голубая осина! .Скоро месяц, купаясь в снегу, Сядет в редкие кудри сына. (2; 92)
Мать-природа, весь сельский мир уже не дарили поэту прежнего обновления и чистосердечной радрсти: «И знакомые взору просторы уж не так под луной хороши». В другом стихотворении: «Равнодушен я стал к лачугам, и очажный огонь мне не мил». В третьем:
Восхищаться уж я не умею И пропасть не хотел бы в глуши, Но, наверно, навеки имею Нежность грустную русской души. (2; 187)
Это был конец «литургии избы», которая с такой силой и непосредственностью отразилась в ранних стихах Есенина. Есенин понимал, что он самый поздний и, может быть, самый сильный цвет многовекового крестьянского «древа», которое так цвести, так густо осыпать лепестки соцветий уже не сможет. Вот почему он и считал себя последним поэтом деревни, неизбежно, стремительно вступавшей в машинный век. Вот почему мир природы все осознаннее, реалистичнее перевоплощался в его поэзии в картину сложных, иногда мучительно запутанных человеческих отношений.
«Внутреннее примирение с собой и миром» Сергей Есенин искал теперь в познании закономерностей общественного бытия, в постижении тайн человеческого сердца. «Вот почему так тянусь я к людям, вот почему так люблю людей». Но с огорчением и отчаянием поэт понимал, что «живой души не перестроить ввек»:
Нет!
Никогда с собой я не полажу,
Себе, любимому,
Чужой я человек. (2; 234)
Чувство отчуждения то проходило, то возвращалось с новой силой — ив этом тяжком борении с внутренним разладом Есенин изнемогал, как от приступов неизлечимой болезни. Однако именно в этот период многие его стихи приобрели поистине классическое совершенство. Ведь даж£ и тогда, когда по ночам ему плакала зловещая птица, когда при самых тяжелых утратах ему хотелось «казаться улыбчивым и простым», когда он слагал строки поэтического завещания,— он не переставал в глубинах сердца лелеять образ своей равнинной и раздольной родины, своей голубой Руси:
19
...Свет луны, таинственный и длинный. Плачут вербы, шепчут тополя. Но никто под окрик журавлиный Не разлюбит отчие поля.
И теперь, когда вот новым светом И моей коснулась жизнь судьбы, Все равно остался я поэтом Золотой бревенчатой избы.
Но и все же, новью той теснимый, Я могу прочувственно пропеть: Дайте мне на родине любимой, Все любя, спокойно умереть! (3; 79—80)
...Каждой весной по овражистым склонам Рязанщины, по деревенским задворкам и придорожным перелескам начинает бушевать белая метель черемухи. И голубое раздолье, воспетое Есениным, неодолимо тянет к себе человека, который может и не знать озорных, взахлеб радостных, напоенных беспредельной любовью к отчему краю строк:
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
Только рано или поздно этот человек узнает строки, как узнает их его сын, внук, правнук, потому что без них, без этих строк, без щедрого есенинского дара нельзя уже помыслить голубую и солнечную Русь, нельзя жить ни нам самим, ни нашим далеким потомкам.
«И КАК ПЕСНЯ, МОЛОДОЙ...»
<<<---
