Я хочу жить. А.С. Неверов | Повесть (продолжение)

---

Опешил Ваньча. Разгорелся под толстым дерюжным одеялом, ноздри дуются. Бороденка — четыре волоса — щетиной торчит. — Захворала, что ли?
— Ты, Иван, никакого срока не знаешь.
Нет, это не баба, не та баба, которая шестой год замужем ходит. Р — Ах, чертова голова!
Раз! — кулаком по боку. Хорошо помнит; не больно ударил, а Лукерья по-кошачьи и на него:
— Ты, Иван, лучше не бей меня!
Штука.
Сидят на кровати, думают. Гармонь играет, девки поют. Ничего с места не стронулось. У Проскуровых огонь горит, наверное, ужинают. Сам Проскуров за столом, баба в нижней юбке около стола. Потом лягут спать. Вообще, 'как полагается в крестьянском сословье. Только Ваньча с Лукерьей сидят на кровати, думают. Спрашивает он вроде насмешки:
— Где была?
И она вроде насмешки отвечает ему: ^ — К полюбовнику ходила!
— А если я голову оторву за это?
— Отрывай.
Тут и началось.
Ваньча решил голову отрывать, Лукерья с кровати долой.
— Будешь драться — уйду от тебя.
— Куда уйдешь?
— У мамы буду жить.
Гожа! Замужняя женщина будет у мамы жить.
— С кем ты удумала?
А Лукерья, словно девка, не знающая мужа.
— Не люблю я тебя, Иван, за это... Никакой ты меры не знаешь в женском положенье...
Так и уснули спиной друг к другу в эту ночь.

11
У Филимоновых еще чище. Завернула подол младшая сноха и пошла, как корова из стада. Приехали братья-красноармейцы, потащили сундук, словно покойника. Глядит Филимонов муж — руки силой невидимой связаны.
Ловко!
Вчера была жена — нынче нет жены, вчера чинила штаны Филимонову — нынче и чинить некому.
— Что это за чертовы порядки?
Ходит по избе Филимонов муж, зубами пощелкивает.
Воробей свою бабу имеет, таракан свою бабу имеет. Какое житье Филимонову без бабы? Налил сердце обидой, пошел в исполком. Только сейчас вспомнил: председателем исполкома единогласно выбран Андрон. Филимонов тоже руку поднимал, когда выбирали: дотошный больно, двенадцать городов проехал.
— По какому делу, товарищ Филимонов? — спросил Андрон.
— Неприятности у меня произошли, Андрон Михалыч, с бабой.
— Расскажи по порядку.
Рассказал Филимонов по порядку. Андрон ему закон раскрыл советский:
— На женщину надо смотреть по-другому, к жительству не приневоливать. Бить тоже нельзя. Вообще, женское положение теперь не такое, чтобы насильно.
— А ежели я через суд?
— Все равно, не получится. Судить будем мы, а у нас — закон.
Посмотрел Филимонов на закон — книга большая: не перешагнешь. Вот как обидно: весь бы закон измочалил о бабью голову — нельзя, руки связаны силой невидимой.
Идет по улице, ноги длинные. Не шаг шагает — версту. Перешагнул свою избу, свой огород за избой, глаза ничего не видят. Куда идет — никто не знает. Вышел за околицу, сел.
Воробей свою бабу клюет. Петух свою бабу клюет. Почему Филимонову нельзя? Чертовы порядки! На то и мужик, чтобы верх держать. Разве можно без этого? Не ударь лошадь — она тебя повезет? Не ударь бабу — она будет слушаться?
Вскочил с кулаками, думает:
«Я их убью! Пускай меня в тюрьму сажают».

12
Не то ненастье чует бабушка Матрена, не то беду бедовую. Целый день под ложечкой щиплет. Помолиться хотела — молитва нейдет. Разные слова небожественные лезут, а молитва нейдет. Про капусту вспомнила — рубить пора. Про теленка вспомнила — наверное, пить хочет. Лезут и лезут слова небожественные. Поглядела на угодника Николая в переднем углу, а он непохож. Или с глазами что сделалось у бабушки, или с угодником? Ну, прямо непохож.
В церкви помолиться при клиросном пенье — батюшки нет. Двенадцать лет служил, пока Андрон маленький бегал. Еще три года служил, пока Андрон на войну ходил с буржуазами. Пришел с войны, говорит:
— Попа нам не надо!
Плакала бабушка Матрена, уговаривала:
— Надо!
Андрон на своем стоит:
— Не надо!
Сенин с Маркониным, Потугин с Михайлой уговаривали:
— Надо!
Андрон на своем стоит:
— Не надо!
Вывели батюшку из большого батюшкиного дома — слез-то сколько было! Все старухи плакали, все старики головами качали.
— Не к добру!
Так по слезам и вошел батюшка в церковную сторожку.
Запряг кобылку серую, матушку с ребятишками посадил, сзади котелок повесил, как цыган!
— Православные христиане! Если я вам не нужен, мне надо уезжать отсюда! Сами видите мое семейное положение — поступлю на другую должность.
Стоит церковь запертая, колокола не звонят. На паперти телята валяются, на колокольне голуби воркуют целый день. Звону-то колокольного нету, ну и воркуют. Висит замок общественный на дверях церковных — снять некому. Снимет мысленно бабушка Матрена, украдочкой войдет в тишину нерушимую. Встанет на колени от великого греха, на душу положенного, горько жалуется господу:
— Ты прости нас, господи, людей окаянных! Согрешили мы перед тобой, набеззаконили. Не пошли на муку вечную в огнях гореть, удостой, господи, царства небесного.
А угодники святые не смотрят. Лицом почернели, бровями нахмурились, нет около них дыма кадильного, нет над ними звону колокольного. Ни одной свечи не горит перед покинутыми. Третий месяц стоят под замком, словно разбойники.
— Господи, прости непутевого сына Андрона! Его руки вешали замок, его слова совращали молодых. А старые люди, как лошади на приколе: восемь сажен в эту сторону, восемь сажен в эту сторону. Во все стороны по восемь сажен, больше ходу нет.
В брюхе Андрона носила бабушка Матрена — горе. На руках носила — горе. Теперь сам ходит — опять матери горе. Растет оно травой некошеной. Лежит оно тропой нехоженой. В какой реке утопить его? Два дня плакала — не тонет. Неделю плакала — не тонет. От каждой слезы растет. Смотрит на солнышко бабушка Матрена — видит горе. На людей смотрит — видит горе. Вся жизнь — неизмеренное горе.
— Господи, прости непутевого сына Андрона!

13
Сидит Андрон в исполкоме — приказ за приказом.
«В бывшем дому священника немедленно оборудовать сцену для разного представленья. Столяра Тихона Белякова и плотника Кузьму Вахромеева мобилизовать без всякого уклоненья. У Прохора Черемушкина взять на общую пользу восемь досок поделочного тесу».
Ругается Черемушкин маленьким языком — большой молчит. И Тихон с Кузьмой ругаются маленьким языком — большие молчат.
— Вот так правитель!
Сказать большим — в контру-революцию попадешь.
Секретарь исполкомский пишет:
«Немедленно всем коллективом села Рогачева запахать озимое красноармейкам».
Вся волость ругается маленьким языком.
— Вот так правитель!
Ничего не поделаешь. Тихон с Кузьмой «сцену тешут» в батюшкином дому, топорами громко постукивают. Стонет старый батюшкин дом. Трещат доски, ломаются перегородочки. Везет Прохор восемь досок на общую пользу, хлещет лошадь под задние ноги. Глаза под шапкой огнем горят, на зубах песок хрустит.
Ничего не поделаешь.
Пашут мужики озимое красноармейкам, от удивленья почвокивают.
— Ну и порядки!
Плохие порядки, а все-таки пашут. Никому не хочется в контру-революцию попасть.

14
Перевернулась земля другим боком, взошло солнышко с другой стороны. Пришла Анютка Панфилова с ролью домой, начала по избе ходить.
— Ах, оставьте меня, Володя! Я не могу в таком положенье.
Поглядел отец на девкины причуды, губами надулся.
— Брось!
А она, словно глупенькая, улыбается.
— Ты зачем, тятя, ругаешься?
— Глядеть на тебя тошно.
— Это роль у меня такая: барыню я по книжке разыгрываю.
Мать вздохнула:
— Бегай больше с коммунистами,— они тебе сделают роль.
Отец с досады лаптем грохнул о половицу.
— Башку оторву, если придешь ко мне с брюхом.

15
Ничего не поделаешь.
Глядит Ваньча, и Лукерья губами шевелит.
— Ты чего бормочешь?
— Заучиться хочу.
— Ах, окаянная сила!
Десять лет стояла жизнь на одном месте. Двадцать лет стояла на одном месте. Думали — еще будет стоять пятьдесят, а она повернулась. Куда пошла — никто сказать не может. И когда повернулась — никто сказать не может. В этот год или в тот? Печи топятся, собаки лают, все как было. Поглядишь одним глазом — есть где-то чего-то, только руками не сразу нащупаешь.
Андрон в исполкоме думает:
«По доброй воле мужики не сломаются, буду делать, как сам хочу. Пиши!»
Большая чернильница у секретаря. По старому режиму в год не испишешь чернил, а теперь каждый день подливают.

16
Компанья Андронова — лучше не выдумать. Гришка Копчик с деревянной ногой — голь, Яшка Мазла — голь, Федька Бадыла — голь. Наплевать на это! Потому они и коммунистами называются — нет у них ничего. Как вот Мишка Потугин попал к этим людям? В молодой союз записался. А в союзе вечеринки каждый день. Парни там и девки там. Хорошо бы только девки — жены замужние украдкой заглядывают. Идет Ваньча в десять часов — ночь. Тут спят, там спят. Вообще, как полагается в крестьянском сословье. Спят. Только в батюшкином дому на выструганных досках, взятых у Тихона на общую пользу, прыгают девки с парнями из молодого союза. Глядит Ваньча — и Лукерья там покатывается со смеху.
— Ах, нечистый дух!
Вот как рассердился Ваньча — плюется.
— Ты, Лукерья, не наводи меня на грех. Смирный я человек, сама знаешь. Выведешь из терпенья — плохо будет.
А она в темноте улыбается.
— Ладно тебе, Иван, ругаться! Я корову искала, гляжу — огонь.
— Смотри, корову. Принесешь ты мне теленка красно-лобого. Наперед говорю!
А она в темноте улыбается.
— Иван, я сыграю разок.
Встал Ваньча посреди дороги — сердце кверху поднялось. Чего делать с бабой? Если на улице ударить — визжать будет.
А она бочком к нему:
— Не сердись, Иван, я по согласью с тобой. Не велишь — не буду.
Правильно сказано про бабу: кошка. Одной лапой царапает, другой — зализывает. В которое ухо правду говорит? Надо будет поучить маленько за это.


17
Позабыла Прохорова, как мужа зовут. Разыгралась молодая кровь — не удержишь. Слова нерусские выучила от Андрона: культура, равноправие. Добро бы девки — жены замужние слушают. Добро бы молодые — старые через забор лезут. У Ерофея ли не баба? Золото. Елозит Ерофей, бывало, животом на печке —• она ему ласково:

— Вставай, мужик, обедать пора!
Соберет на стол, опять ласково:
— Вставай, мужик, щи остынут.
Как за пазухой жил Ерофей. Думал, до. смерти останется в таком положенье. Идет раз перед вечером, из трубы дымок вылезает. Хвалится себе Ерофей:
— С моей бабой можно жить! Дай бог каждому такую женщину.
Подходит к воротам. Анна из окошка торчит наполовину.
Под окошком молодушка Захарова. Ну, что ж? Торчит и торчит. Значит, дело есть, без дела не высунется. Вошел в избу — верно: печка топится, и чугунок на шестке стоит. Дрова прогорают. Не иначе, что-нибудь случилось.
— Анна, брось говорить, ужинать я хочу.
— Погоди, мужик, некогда мне.
Опять Ерофей через минуту:
— Дрова прогорели. Слышишь, что ли?
Анна голову повернула чуть-чуть.
— Ох, мужик, воды у меня нет. Беги скорее!
Ну, конечно, случилось. Сроду баба не говорила таким языком. Принес воды. Анна руками всплеснула.
— Ох, мужик, изба у меня неметена! Подмахни на минуточку, пока я картошку чищу.
— А ты чего делала до этих пор?
— Да вот с Пашуркой Захаровой заговорилась. Собранье устраивают бабы насчет женского отдела и меня зовут придти. Мети, Ерофей, мети!
Главная причина не в этом. Можно и пол подмести, если жена захворает или родить соберется. Главная причина в том: хорошо ли мужику с веником пачкаться, когда баба в женский отдел бежать торопится?
Дымные стали глаза у Ерофея. Анна — в тумане, вся изба — в тумане. Сел на лавку — под сиденьем горячо. Сел на другое место — еще горячее. Держит себя, чтобы зря не вышло, говорит:
— Ты смеяться хочешь надо мной?
— Какой тут смех?
— Брось, пока не рассердился!
Тут и Анна сделалась не Анной. Голову набок, руки в боки.
— Ну, миленький мой Ерофей, я тоже не двужильная. Ночью тебя ублажай, днем за тобой ухаживай. Каких грехов наделала, чтобы отдыху не знать?
Слушает Ерофей, а левая нога ходуном ходит. Трясется левая нога, словно лихорадка бьет.
— Вот он, женский отдел! Слетела одна гайка, теперь не удержишь.

18
Перевернулась земля другим боком, взошло солнышко с другой стороны. Сенин старик при смерти — причаститься негде. Евлаха Кондратьева родила — крестить некому. Вот они, хорошие порядки! Тринадцать человек родила при старом режиме, такой заботы не было.
Злой ходит Никанор, Евлахин муж. Ленина ругает, Андрона ругает, всю коммуну ругает.
— Выдумали штучки!
Глядит в чулан — чугун большой. Целого поросенка посадишь.
— Неужели в чужое село скакать за попом? Сколько сдерет? Туда лошадь гнать, оттуда лошадь гнать. Сам окрещу.
Затопил печку, воды несет.
— Ладно. Назову Ванькой — Иван Никанорыч будет. Все равно, вырастет, если не умрет.
Евлаха на кровати дивуется.
— Ты чего, мужик, делаешь?
— Мальчишку хочу крестить.
— Будет уж болтать, чего не надо. Не дам я над младенцем смеяться! Лучше некрещеным пускай останется.
Никанор шибко ругается.
— Ты у меня брось больше родить! Или до сотни годов буду я мучиться? Шутка ли дело — лошадь гнать в чужое село?
— Чай, не одна я рожу. Сам лезешь каждую ночь.
— Молчи!
— Ваше дело сладкое, только о себе думаете...
Насупился Никанор.
— Не расстраивай меня, Евлаха, в таком положенье. Знаешь, вспыльчивый я человек. Лучше молчи, когда я сержусь.
А Евлаха ему:
— Благодарим покорно. Тридцать лет молчала.
Очень вспыльчивый характер у Никанора. Стоит он
боком к Евлахе, думает. Черт ее знает! Ударишь не в это место — повредишь нечаянно, опять склока. В больницу — двадцать верст, из больницы — двадцать верст. А мы вот говорим: свобода! Разве можно в женском положенье свободу давать?

19
Сенин старик чурбашком на кровати лежит. Закроет глаза — тьма. Откроет глаза — опять тьма. Звону-то колокольного третий месяц не слыхать. Грехи-то, положенные на душу, некому снять. Со слезами просил съездить за батюшкой в другое село — не едут. Дожили до порядочков, старика хворого не надо.
Не взыщи, господи, на слабости человеческой. Не виноват перед тобой Сенин, хворый старик. Сам видишь, перевернулась земля другим боком. Родилась коммуна в городе далеком, в большом городе невиданном. Малыми городами шла, селами, деревнями шла, степями, лесами, оврагами. Пришла в Рогачево село, подняла всех за волосы, перепутала. Отец кричит, сын кричит. Муж кричит, жена кричит. Не слыхать только голоса стариковского.
Лежит Сенин чурбашком на кровати, грехи выкладывает по совести.
— Вот, господи, вольные н невольные, яже словом, яже делом, ведением и неведением. Все перед тобой! Двух лошадей испорченных продал — покупающим не сказал. Корову больную зарезал — покупающим не сказал. Бес смутил. Бумажку фальшивую сунул в кружку церковную — другой бес смутил. С чужой старухой два раза согрешил. Недавно, вот в эту самую коммунию, господи!
Говорить начали кругом!
— Не грех!
Своя старуха давно умерла, а кровь маленько разыгралась. В одно ухо бес вошел, в другое ухо бес вышел.
— Не грех!
— Не посылай, господи, в муку вечную. Не сам грешил, бесы-дьяволы всю жизнь соблазняли.
Лежит Сенин чурбашком на кровати, ползет слеза из правого глаза, левый закрылся. Хочет открыть, а он не открывается. Руку хочет поднять, а она не поднимается. Вьется голубь белый над кроватью,— наверное, ангел божий, с небеси на землю посланный. Стоит в углу демон злой, с рогами телячьими, глаза горят, как угли. Копытами стучит, хвостом собачьим голубя отгоняет.
Машет голубь белый крыльями — легче дышать. Пышет демон огнем адским — нечем дышать. Говорит голубь белый нежным голосом:
— Моя душа!
Говорит демон страшным голосом!
— Моя душа!
Подошла старуха старая с клюкой-палочкой, ударила Сенина по руке, онемела рука. Ударила по ногам — онемели ноги. Надавила клюкой-палочкой в левый бок — прощай, мать сыра земля. Зазвенели колокола на всех церквах. Встали горы высокие, выросли леса дремучие. Как двери в избе хлопают — не слыхать. Ничего не слыхать, ничего не видать. Только демон адский глазами горит.
— Моя душа!
Взял голубь белый душу стару, много нагрешившую,— стала она белой снежинкой от белого голубя. Улыбнулись губы у старика Сенина радостью несказанной, да так и осталась улыбка на мертвых губах.
Простил господь.

--->>>