20
Поют девки с бабами, горя не чувствуют. Или глаза другие у них — видят только веселое, или совсем нет такого горя, чтобы не петь. Выгрузил Максим Иваныч сорок пудов по приказу исполкомскому, думает: почернеет Рога-чево село вместе с хозяином.
Нет1
Выгрузил Трифон Самойлыч пятьдесят пудов по приказу исполкомскому, думал: ахнет Рогачево село вместе с хозяином.
Нет!
Увезли Лукьяна Лукьяныча в дом принудительный, думали: солнце светить перестанет, а солнце светит по-прежнему, и ветер дует по-прежнему. Дождь идет, звезды но ночам горят, месяц сторожем ходит: над полями, над лесами, над селами дальними, над деревнями ближними. Ничего с места не стронулось. Девки домой не заходят и бабы домой не заходят. Чужая баба к чужому мужику прижимается, чужой мужик чужую бабу держит под полой до вторых петухов. Хорошо яблочко в своем саду, а в чужом — еще лучше. Легли в переулочках тропы в два следа. Пообтерлись плетни на задворках в две спины. Приумялась трава под плетнем в одну спину. Девкин след, бабий след, молодого парня след.
Ничего не поделаешь.
Москва — город, Казань — город, Самара — город. Рогачево— село, Худоярово — село. В Москве, слыхать, недовольны, в Казани, слыхать, недовольны. В Рогачеве котел кипит.
Берегись, Андронова коммуна!
Сотнями зубов будут рвать. Сотнями рук будут бить.
Мало!
Сотнями ног будут топтать.
И этого мало!
На огне живыми сожгут. К лошадиному хвосту привяжут, по полям, по горам, по оврагам будут волочить изуродованных.
Берегись, Андронова коммуна!
Помянутся тебе и Черемушкины восемь досок, взятых на общую пользу, помянутся и девяносто пудов, выгруженных по приказу исполкомскому. Ударит колокольня в большой колокол, ударит и в маленькие колокола. Разлетятся от ударов голуби перепуганные, рассыплются во все стороны воробьи ошарашенные. Упадет замок, Андро-ном повешенный, растворятся двери церковные, Андроном запертые. Возрадуются угодники, ликом почерневшие. Наденет батюшка ризу пасхальную, наденет дьячок новый стихарь. Поднимет батюшка кадило зажженное, возгласит голосом, давно неслыханным:
— И во веки веков!
Покроет Рогачево село вместе с дьячком:
— Аминь!
И будет, как прежде.
Сцену в батюшкином доме разломают, доски попорченные Черемушкину отдадут, станут минувшее вспоминать.
— В каком году?
Кипит котел в Рогачеве селе. Косы с топорами точатся, мужики рубить коммуну Андронову собираются.
— Смерть!
А девки с бабами флаг красный для коммуны шьют.
Ничего не поймешь.
Привезли исполкомские атласу-материи из города, Аннушка Прохорова — главная закройщица. Старуху-мать в угол зажала — и тут хорошо. На столе машинку швейную поставила, атлас-материю расстелила скатертью. Девок накликала, бабам на ухо шепнула. Словно замуж готовят коммуну некрещеную. Машинка стучит, ножницы щелкают, девки шелком голубым вышивают по красному:
«Пролетарии всех стран».
Одна — в избу, одна —из избы. Какой праздник пришел? Тут и Яшка Мазла, и Федька Бадыла, и Гришка Копчик с деревянной ногой, лучший Андронов советник. Левой рукой усы поправляет, в правой — подожок три четверти. Живой человек! Тоже хочет понравиться бабам молодым. Для этого и расческу костяную носит в левом кармане, поэтому и волосы на голове всегда в порядке. Настоящий человек в голове заключается, на ноги можно не глядеть. Были хорошие — граната буржуйская оторвала на фронте, когда за беднеющих сражался. Сделала фабрика советская наставышек деревянный, черной краской помазала, снизу железом подковала, чтобы надольше хватило.
Ничего.
Настоящий человек в голове заключается.
Вышивают девки голубым шелком по красному, играют песни в пять голосов:
Не ругай меня, мамаша, Теперь воля во всем наша! Хочу лягу, хочу встану, Ночевать пойду к Ивану. Если Ваня зазнается, Мне другой милый найдется.
Вот так порядочки!

21
Ищет Лукерью Ваньча — не может найти. Ищет Никанор Евлаху—не может найти. Ерофей, из избы в избу, поспрашивает:
— Мою бабу не видели?
Ходят три мужика, словно охотники по заячьему следу,— в голове колеса ворочаются. Повернется одно, так бы и убил на месте чертову коммуну. Повернется другое — так бы и ударил об угол кого. Разве можно так жить? Исполком приказами мучает, а тут еще бабы травы дикой наелись. Хлебом, шерстью разверстку собирают, а тут еще в дому непорядки. Лежит веник под порогом — никто не берет. И воды налить в рукомойник некому, и сапоги подать некому.
— Эх, как можно избить за такие штучки!
А три бабы, как три девки, возле Аннушки Прохоровой прилепились. Словно детей у них нет, и мужьев сроду не было. Хозяйство забыли, скотину забыли, все домашнее не надо стало.
Не в этом беда.
Вся беда в том — ровно мужьев никогда не было. Про Андрона говорят, про Гришку Копчика говорят, про флаг красный, голубым шелком вышитый. Про своих мужьев — ни слова. Андрон хорош, Гришка хорош, атлас-материя хороша — свои мужья никуда не годятся.
Лукерья так и сказала про Ваньчу:
— Ну и мужик, прости господи!
А Евлаха еще хуже про Никанора:
— А у меня, идол, драться лезет каждую ночь, покою не дает. Разве бы я эдакая была за другим мужиком?
Смеются бабы с девками, пофыркивают.
— Забастовку надо сделать им!

22
Сидит Андрон в исполкоме—приказ за приказом. Все нутро исполкомское бумажками залепил: курить нельзя, плевать нельзя, матерным словом выражаться нельзя. Земельный декрет, продовольственный декрет, по бабьим делам декрет. Гужналог, продналог, губпродком, раипрод-ком. И все неукоснительно, без всякого промедления. Ленина подпись, Калинина подпись, Андронова подпись с большой закорючкой. Ладно бы Ленина с Андроновой, наплевать! Аннушкина подпись! Прохоровой Аннушки. Тоже там очутилась председательницей женского отдела. Над Андроновым столом флаг, над Аннушкиным столом флаг. Оба красные, с золотыми кистями. Над Андроновым — «Пролетарии всех стран», над Аннушкиным — «Товарищи женщины».
Сорок лет висел в переднем углу Николай-угодник при старом режиме, Андрон распорядился:
— Снимите! Предрассудок темной массы.
Ничего не поделаешь.
Привез старика из города с белой бородой, сказал:
— Это Карла Марксов, дадим ему первое место.
А Тихону Белякову, столяру рогачевскому, приказ:
— Немедленно оборудовать раму малиновой краски.
Поставил Карлу на место Николая, в передний угол,
по бокам еще двоих: Ленина с Калининым. Аннушка Прохорова по женскому отделу распорядилась: девки с бабами незамужними три венка сплели из сосновых веток, красную ленту повесили над головами.
Долго думал Потугин, Софрон Семеныч. Пришел поглядеть — верно. Стоит в углу старик седой, волосы — как У попа. И еще двое по бокам. Один глаз прищурил, другой в шапке, борода клинышком.- И венки из сосновых веток, и лента красная, две хоругви с золотыми кистями. Только лампадки не хватает.
Поглядел Потугин грустно эдак, плюнул и ушел. Встретил Михайлу на улице, головой покачал.
— В часовне был у твоего сына. Больно хорошо — лучше некуда. Новых святых произвел.
А Михайла как маленький:
— Нет моей воли! Видишь, под ногтем сижу.
Чья же тут воля? Михайлиной нет, Потугиной нет, все Рогачево одним голосом говорит:
— Помимо нас работают!
Хотела бабушка Матрена слово сказать материнское, чтобы детище непутевое образумить,— Андрон улыбается.
— Ты, мама, не расстраивайся! Старому человеку трудно понять. Люблю я тебя, не обижу, а делать по-своему буду.
— Делаешь, сынок, не в угоду: народ недоволен.
— Темный он, поэтому и недоволен.
Михайла обиделся.
— А ты какой? Светлый?
Андрон и говорить не стал.
— Ты, тятя неграмотный.
Долго Михайла сидел, головы не поднимая, стискивал крепкие зубы мужицкие. А когда накипело нутро, поднялся. Оглядел старую мужицкую избу загоревшимися глазами — встал на минуточку вкопанный: и здесь Карла Марксов около матушки-богородицы с левой стороны. Везде насажал, сукин сын. Скоро всю избу залепит...
Да и не Карла виноват.
Просто нутро накипело.
Взял спицу вязальную Михайла и давай глаза ковырять старику седому с большой бородой. Не может опомниться, и оторваться силы нет. Всю стену готов расковырять.
— А-а, черти! Волю взяли...
Схватила за подол Михайлу бабушка Матрена, слезно уговаривает:
— Христа ради, отец, не греши!
А Михайла и бабушке готов глаза расковырять.
— Уйди!
— Христа ради, не греши!
Размахнулся Михайла с левой — бабушка кубарем по избе. Стукнулась виском об скамейку и лежит, как курица, руки растопырила. По лицу дорожкой узенькой кровь просочилась, окрасила морщинку около добрых губ. Глядит Михайла на бабушку— не встает. Хоть бы выругала его, постыдила: «Эх, мол, ты, бесстыдник, бессовестный!» А она даже не стонет.
Испугался Михайла.
Задрожали руки, ноги— не знает, что делать. На стене— Карла с проколотыми глазами, на полу — бабушка Матрена с красной дорожкой около добрых губ. Сел рядом Михайла, за руку тормошит; ласково уговаривает:
— Старух! Матреш! Что ты?
Думал—до смерти уложил, а господь пожалел напуганного человека: отдышалась бабушка Матрена, услыхала Михайлу, за руку тормошит, ласково уговаривает:
— Эх ты, бесстыдник, бессовестный!
Тут Михайле легче стало.

23
А на улице слухи растут: в казаках генерал поднимается, в Сибири генерал поднимается. Ведут генералы Войско несметное, несут народу крестьянскому освобождение. У кого хлеб брала коммуна — назад. Лошадей брала— назад. Все — назад. Генерал, который в казаках поднимается, прямо сказал:
— Вы, старички, не сумлевайтесь. Поможете мне — живо разделаюсь. Губпродкому — смерть, райпродкому — смерть, картинки большевистские — в печку.
И тот генерал, который в Сибири поднимается, прямо сказал:
— На хлеб — цена, на овес — цена. Кто бесплатно возьмет — под суд на четыре месяца.
Потугин на печке лежал пятый день: ломота в спине появилась. Услыхал про генералов — легче стало. Вышел на улицу и бороду расчесал, словно к празднику. h — Богов коммунских выкидать надо!
Трифон Самойлыч шепотом: f — Прижмут. К' И Максим Иваныч шепотом: Е-— Закрутят!
А Прохор Черемушкин восемь досок на душе таскает, будто восемь грехов. Не дают они покоя ему, сон разбивают, от еды отталкивают. Кольнет перо хозяйское Прохора, вскочит ночью, а генералы — вот они: как на картинке Стоят, и писарь генеральский с бумагами.
— Ты — Черемушкин?
— я.
— У тебя взяли восемь досок поделочного тесу?
— У меня.
— Распишись!
Замучили восемь досок. Сам не рад, от хозяйства отбился Прохор — остановиться не может. Бегает из улицы в улицу, шепчет:
— Двенадцать тысяч казаков. Земля на откуп... Беспартийных не трогают...

24
Каменный сидит в исполкоме Андрон, неподвижный. Брови нахмурил, шею напружинил. Не мужиков видит с растрепанными бородами — жизнь мужицкую темную. И Аннушка губ не разжимает —задумалась. Гришка Копчик с деревянной ногой доклад Андрону делает:
— Генералов ждут мужики, до твоей головы добираются. Какие меры принимать?
Молчит Андрон. Только ноздри раздуваются, словно в гору высокую лезет. Сломал перо у красной председательской ручки и ручку надвое переломил, обломышки—• под ноги.
— Дураки!
Долго стоял у окна, разглядывал знакомую рогачев-скую улицу. Баба в ребенком прошла, свинья у ворот развалилась. Низко пригнулись избенки под тяжелыми соломенными крышами. Грязь, навоз, бедность. И жизнь вся —грязь, навоз, бедность. Отец мешает, мать мешает, каждая избенка затаила темную мужицкую злобу. Не жалеть нельзя и жалеть нельзя. Идти надо: против отца с матерью, против друзей и товарищей. Против всей жизни идти. Горят мысли в Андроновой голове, болью тяжкой распирает виски.
— Дураки!
Поглядел на Гришку Копчика, глазами вспыхнул.
— Бить буду, если поперек моей дороги встанут! Головы отверну — не пожалею. Я знаю, что делаю. Война так война...

25
Ну, вот и война.
Лежит Потугин на печке — расслабился. С одной сто* роны — генерал, с другой стороны — генерал. Встали два генерала с двух сторон, говорят:
— Слушай, Маркел Семеныч: на хлеб — цена, на овес — цена. Хочешь?
Радостно сердцу стариковскому — деньги. Смотрит хорьком из норы, а на пороге — смерть мужицкая с косой за плечами.
— Кайся, старик, от Андрона приказ тебе вышел...
Потемнело в одном глазу, в другом — зарябило. На улице рев, шум, крнк. Закрутились мужики рогачевские, на дыбы встала воля черноземная.
Вбежала сноха со двора, прямо на печку.
— Тятенька, хлеб коммунисты берут по амбарам!
Эх, вы, силы мужицкие дуба столетнего!
Эх, ты, хлебушко, кровью политый!
Слетел Потугин соколом с печи — долой и семьдесят четыре года. Распрямилась спина стариковская, заиграли ноздри молодецкие. Выбежал с растрепанной головой, увидал топоришко зазубренный.
— Ой, ты, гой еси, сила мужицкая!
Стиснул топорище — война! С одной стороны — генерал, с другой стороны — генерал. На хлеб — цена, на ЕЬвес — цена.
Увидал Потугин Андронову шапку с красной звездой — загорелась земля под ногами красным огнем. Заплясали в глазах избы мужицкие, заревели в ушах трубы медные. Наскочил на Андрона, замахнулся топоришком зазубренным.
— Бей!
Крикнул и сел.
Увидал Андрон глупую смерть от зазубренного топо-ришка, рассердился. Отскочил на два шага, выхватил ре-вольвер из кожаного мешочка.
— Стрелять буду!
Блеснули сбоку железные вилы, заревела толпа:
— Бей!
Война, так война!
Выстрелил в воздух Андрон, не хотелось крошить мужиков, а пуля-то — вот она! Сидит на дороге Потугин, пальцами землю царапает. Иголкой вошла в левый бок, укусила мухой в жаркий день Андронова штучка.
Несутся мужики из конца в конец, словно лошади степные, невзнузданные. Дымят глаза, налитые злобой, дрожит земля под ногами нековаными. В казаках генерал поднимается, в Сибири генерал поднимается. На хлеб — цена, на овес — цена.
— Бей!
Размахнулся Тарас Тимофеич лопаткой железной — мимо. Увернулась Андронова голова с красной звездой. Грохнулся на спину Тарас Тимофеич, руки раскинул крестом на дороге. И его мухой укусила маленькая пуля, попавшая в лоб.
Война, так война!
Гонят Гришку Копчика с деревянной ногой по большой рогачевской улице, словно волка пятьдесят собак. Видит Гришка смерть свою от мужицких рук — забежал на двор к Андронову отцу, а Михайла и дверь на крючок. Скоблит Гришка запертую дверь в испуге смертельном — нет спасенья. Бросился на крышу — нога деревянная сорвалась.
Смерть!
Навалилось на Гришку десять мужиков самых здоровых. Рвут Гришкино тело в двадцать рук, топчут Тришкино тело в двадцать ног. Затоптали вместе с Гришкой и Трифона Самойлыча, попавшего вниз.
Война, так война!
Забежал Прохор Черемушкин с вилами железными в ИСПОЛКОМ.
— Бей!
Поддел Карла Марксова в переднем углу и понес, словно сноп ржаной. Грохнул на улице оземь — пляши! Пляшет Рогачево село танец невиданный, свищет, гудит, кувыркается.
Разорвали пополам и Аннушкин флаг, разорвали пополам и Андронов флаг. И еще пополам, и еще пополам — ленточки сделали.
— Вот!
Война так война!
Сорвали со стены земельный декрет, продовольственный декрет, бабий декрет.
— Топчи!
На хлеб — цена, на овес — цена.
— Вали в райпродком!
Поймали на улице Яшку Мазлу.
— Кайся!
Увидали Аннушкину избенку.
— Жги!
Увидали Андронову избенку.
— Поджигай!
Загорелись две избенки с двух концов, высунули красные языки из черных соломенных крыш. Поднялись на них волосы багровые, полились слезы огненные. Мечется Михайла с ведерком пустым, бегает бабушка Матрена с сундучком Андроновым вокруг. Некому добро тащить, некому насос наставлять. Выбежал со двора меринишка с красной лентой в хвосте, фыркнул, махнул вдоль по улице. Бежит из ворот курица черная, шею вытянула, крыльями хлопает.
Смерть!
Закрутил ветерок волосы багровые, бросил искры ковшом во все стороны — разыгрался. Вспыхнули крыши соломенные там и там, ударили топоры по наличникам, зазвенели стекла в окнах звоном пронзительным. Вылезли на улицу колоды дубовые, сундуки с крышками оторванными. Полетели из окошек разбитых иконы, кадушечки, ведра, тулупы, скамейки, кровати, чугуны, хомуты и лопаты.
— Пожа-ар!
Скачут бочки пожарные, гремит насос с кишкой неработающей. Воют бабы, воют собаки, ржут лошади. Крик, стон, шум, рев.
Война, так война!

26
Улегся ветерок, успокоился. Прошумели воды поднятые, легли в берега. Вышел месяц ночью темной, одиноко глядит из черного облака: на поля пустынные, на деревни дальние, на деревни ближние. Торчат трубы обгорелые, слышатся жалобы тихие.
Пепел.
Не Мамай прошел — рать мужицкая: с вилами острыми, с топорами зазубренными.
Скорбь.
Стоит Андрон темной ночью на пепелище отцовском, крепко сжимает голову, платком перевязанную. Лежит дорога дальняя, непосильная — тяжело идти. Давит горе мужицкое, заливают сердце слезы и жалобы. Не жалеть нельзя и жалеть нельзя. Вперед зовет дорога трудная: через жалобы тихие, через трубы обгорелые, через черное горе мужицкое.
Низко падает голова Андронова, платком перевязанная, болью тяжкой виски распирает.
Не жалеть нельзя и жалеть нельзя!