Cтарый 4емоданСдвигая все сильнее, все контрастнее — жизнь и смерть, радость и ужас, надежду и отчаяние, Бунин в своих произведениях являет нам не просто пессимизм, как может показаться. «Обостренное чувство смерти», которое находит он у себя, прямо связывается им со «столь же обостренным чувством жизни». Он мог бы повторить слова Толстого: «Нет, этот мир не шутка, не юдоль испытания только и перехода в мир лучший, вечный, а один из вечных миров, который прекрасен, радостен и который мы не только можем, но должны сделать прекраснее и радостнее для живущих с нами и для тех, кто после нас будет жить в нем». И Бунин действительно повторял ту же мысль, повторял по-новому, с исключительной художественной силой славя красоту, богатство, неисчерпаемость природы.
Недаром даже в скорбном по тону рассказе «Господин из Сан-Франциско» возникает контраст между скудостью, нищетой жизни миллионера, который провел ее в неустанной жажде накопления, и солнечным счастьем и светом этого мира, открытыми всем и каждому: «А по обрывам Монте-Соляро, по древней финикийской дороге, вырубленной в скалах, по ее каменным ступенькам спускались от Анакапри два абруццских горца... Шли они — и целая страна, радостная, прекрасная, солнечная, простиралась под ними: и каменистые горбы острова, который почти весь лежал у их ног, и та сказочная синева, в которой плавал он, и сияющие утренние пары над морем к востоку, под ослепительным солнцем, которое уже жарко грело, поднимаясь все выше и выше, и туманно-лазурные, еще по-утреннему зыбкие массивы Италии, ее близких и далеких гор, красоту которых бессильно выразить человеческое слово».
Бунин охотно обращается к точке зрения «простого», «наивного» человека (вспомним, к примеру, как пародийно «комментирует» ясизнь и смерть господина из Сан-Франциско слуга в гостинице, весельчак Луиджи). Однако, даже в предельной близости к толстовским традициям, Бунин не делает такую точку зрения «своей», лично выстраданной, и «наивность» восприятия остается в его произведениях как литературный прием.
Так, в рассказе «Старуха» (1916) праздно веселящийся посреди народного горя и нужды «господский» мир показан как бы пропущенным через фильтр наивного, народного восприятия. Картины сытой и праздной жизни бар переданы так, как если бы они были увидены обиженной господами кухаркой. В разряд господских «соблазнов» попадает и искусство, с которым Бунин расправляется совершенно по-толстовски. Остраненный пересказ «Анатэмы» или «Князя Игоря» прямо перекликается с описанием театральных представлений в трактате «Что такое искусство?» и даже раньше — в романе «Война и мир».
В обычное описание театрального представления вдруг вторгаются разоблачительные детали, словно подсмотренные из-за кулис,— все эти «больные тучностью» актеры, притворяющиеся «давным-давно умершими замоскворецкими купцами», фальшивый князь в «бумажных» латах, получающий свои две тысячи за пятнадцать минут пения, «некто с совершенно голым черепом», лезущий «по картонным гранитам» у Бунина; актер «с белыми, слабыми, нерабочими руками», который «должен изображать могучего карлика», шествие «с фольговыми алебардами на плечах», «дыра в полотне, изображающая луну» у Толстого.
Бунинские произведения 1910-х годов дают наиболее богатый материал для выявления в его творчестве высоких традиций Толстого. Эти традиции ощущаются и в особенностях психологического анализа, в экономном, строго подчиненном моральной цели построении характера героя, и в суровом, торжественном тоне обличения, и в самой литературной технике, средствах изобразительности, усвоенных Буниным.
Толстой был «темой жизни» Бунина. Воздействие его — его личности, его художественного метода, его философии — продолжается и в зарубежную пору бунинской лсизни, хотя более и не являет нам таких непосредственных результатов, какие мы видим в рассказах «Братья», «Господин из Сан-Франциско», «Старуха». Вспомним близкую «Дьяволу» «Митину любовь», «жестокие» рассказы о смерти («Огонь пожирающий», «В ночном море») или, наконец, книгу «Освобождение Толстого».
<<<---
