Часть вторая

Я уже имел случай говорить о расстройстве, причиненном в нашем доме отставкою батюшки. Матушка отправилась с сестрами моими и с младшим братом, Павлом, в Пятую Гору, к тетке своей Катерине Михайловне, а батюшка со мною и братом Александром переехал в дом Крузе, на Фурштатской улице; это было в октябре 1800 г. Смерть императора Павла разрушила все надежды отца моего на скорое помещение к должности: ратгаузы, предполагавшиеся по губернским городам, не состоялись. Других видов не было. К тому же он по-размолвил с П.Х.Безаком, у которого слуга, не знавши господского дяди, заставил его дожидаться в передней. К чести Безака должен сказать, что он воспользовался первым случаем, чтобы объясниться и помириться с ним. Все предположения о помещении меня в Петровскую школу, а потом в Московский университет рушились. Батюшка решился определить меня в Юнкерскую школу при Сенате, а брата Александра - во второй Кадетский корпус. В мае 1801 года, снабженные рекомен-дациею Безака, отправились мы к А.Н.Оленину.
Здесь не лишним будет сообщить краткую, но верную историю этого учебного заведения. Юнкерская школа учреждена была 14 января 1797 г., для образования чиновников для служения по Сенату. Для этого возобновлен был старинный чин коллегии юнкера (граф А.И.Васильев начал свою службу с этого чина). Эти юнкера считались в 14-м классе, но производимы были прямо в титулярные советники. Во время пребывания их в школе назывались они титулярными юнкерами, состоя в 14-м классе. Числом их было в школе пятьдесят, но не воспрещалось принимать и сверхкомплектных. Юнкерская школа помещалась близ Пяти Углов, в особом доме, насупротив Коммерческого училища, по Загородному проспекту. Пред метами обучения были, кроме правоведения, преподававшегося в высшем классе, языки русский и немецкий, арифметика, геометрия, геодезия и алгебра, история и география всеобщая и русская и закон Божий; французскому языку не учили, по причине развращения нравственности во Франции: так сказано в уставе Медицинского училища. Латинский язык называли лекарским, неприличным дворянству! Директором школы назначен был обер-прокурор Осип Петрович Козодавлев. По неимению других учебных заведений, эта школа скоро наполнилась, и как ученики были вольноприходящие, то принимали и сверх числа, положенного штатом. Учение шло успешно и удовлетворительно. Вдруг постигла ее неожиданная беда. Император Павел изъявил однажды досаду, что в военную службу поступает слишком мало дворян, и спросил у какого-то придворного: куда девались все наши недоросли?
— Известно куда, — отвечал царедворец в намерении повредить тогдашнему генерал-прокурору, князю Лопухину, — все в Юнкерской школе при Сенате.
— Да сколько их там? — спросил Павел.
— Четыре тысячи пятьсот человек, — отвечал правдолюбец.
Император вспылил и приказал всех сверхкомплектных
юнкеров отправить унтер-офицерами в армейские полки20. Их было всего сто двадцать пять. Козодавлев в смущении приехал в школу, собрал всех юнкеров, прочитал имена остающихся пятидесяти, а всех прочих отправил при отношении в Военную коллегию. Их разослали по полкам; некоторых в Сибирь и даже в Камчатку. Все они погибли при тогдашней тяжелой службе. Последним оставался знаменитый игрою в карты и на билиарде Савва Михайлович Мартынов. Этим нанесен был Юнкерской школе смертельный удар. Она упала в существе своем и в общем мнении. Число учеников ее никогда не доходило до комплекта. Горя желанием учиться чему-нибудь, я с самого ее учреждения помышлял, как бы попасть туда.
В начале мая 1801 года, как сказано выше, отец мой отправился со мною к тогдашнему директору ее А.Н.Оленину. Я шел туда с детским восторгом, не помышляя о том, что от этого визита зависела вся будущая судьба и жизнь моя. А.Н.Оленин жил тогда в собственном доме своем у Обухова моста, отделенном ему из имения тещи его, знаменитой тиранки Агафоклеи Александровны Полторацкой. Он выстроил себе посреди двора отдельный флигель с италиянскими окнами, странный и неуклюжий. Взбираться к нему должно было по тесной каменной лестнице с забегами (теперь все это перестроено). Мы нашли его, как я находил его потом в течение сорока лет, за большим письменным столом в кабинете, заваленном бумагами, книгами, рисунками, бюстами и пр. Он был тогда лет сорока, низенький, худой, с большим острым носом, учтивый, приветливый человек. Странно подумать, как нравы и обычаи изменяются сами собой. Он был не более как действительный статский советник, а отец мой коллежский советник, летами старее его. Подав Оленину прошение с поклоном, он стоял во время чтения вытянувшись и, глядя ему в лицо, выжидал приказаний, У меня глаза разбежались от множества книг и картин, и я начал вертеться во все стороны. Отец удержал меня, взглянув с укором и гневом, Оленин, прочитав бумагу, отвечал, что исполнит просьбу. Батюшка поклонился, повернулся, как солдат, и вышел из комнаты мерными шагами. Дорогою он пожурил меня за мое беспокойство и невнимание к важному лицу, пред которым мы стояли. Еще должен я заметить один обычай тех времен: нельзя было войти в комнату с тросточкою; ее обыкновенно оставляли в передней. Лет за тридцать пред сим было иначе: в гостиную иначе не входили как с тросточкою. Еще одно: в XVIII веке редко кто носил перчатки, и я до сих пор не могу к ним привыкнуть. И многие старики их терпеть не могут: таким был Яков Александрович Дружинин, Типом старинных франтов до своей кончины (лет в девяносто) оставался бывший директор Царскосельского лицея Егор Антонович Энгельгардт. Я помнил его лет сорока пяти: он ходил всегда в светло-синем двубортном фраке с золотыми пуговицами и с стоячим бархатным воротником, в черных шелковых чулках и в башмаках с пряжками. Осенью и зимою надевал он сверх этой обуви штиблеты. Жилет, галстух - все как в XVIII столетии: он хвалился этим постоянством, как бы спартанскою добродетелью. И в самом деле, он был постоянен, все тот же иезуит и штукарь. Говорил беспрестанно о чести и праводушии, брал по-немецки, т.е. понемногу, и преимущественно профитировал под благовидными предлогами. Ссылаюсь на лицеистов его времени.
Недели через две после визита у Оленина, отец мой сам отвез меня в Юнкерскую школу и, не застав дома инспектора, сдал одному из учителей, именно Борису Ивановичу Иваницкому. Сообщу характеристику лиц, составлявших штаб Юнкерской школы. Директор А.Н.Оленин. Впоследствии я полюбил его искренно и был ему душевно предан, но здесь должно сказать, что он был преплохой директор, посещал школу только на экзаменах, да и то на час, не более, и очень мало о нас заботился. Зато мы его не знали почти вовсе и не имели к нему никакого чувства любви и уважения! Полагаю, что и он не любил нашего училища по каким-то отношениям и неприятностям. Инспектором классов был Михаил Никитич Цветков, человек добрый, умный, ученый и образованный, один из лучших студентов Московского университета, но большой чудак, к которому нельзя было примениться. Обыкновенно он говорил мало, и о мыслях его надлежало догадываться; иногда же разговорится так, что и духу не переводит. Оставив службу по школе, он перешел в Министерство внутренних дел и, считаясь в канцелярии министра, участвовал в издании "Северной Почты". Дослужившись до чина статского советника, он умер скоропостижно от апоплексического удара (в июне 1813 г.) на Крестовском Острове. В тот день он собирался обедать у меня и, вероятно, шел на Кар-повку, где я жил тогда в доме Крокизиуса, по левую сторону от Каменноостровского проспекта.
Школа состояла из четырех классов. Учителем русской грамматики, арифметики и катехизиса в младшем классе был Григорий Федорович Оралов, человек не дальний, простой, но знаток своего дела, трудолюбивый, усердный и предобродушный. Во втором классе русский язык и словесность преподавал Борис Иванович Иваницкий, воспитанник учительской семинарии, молодой человек лет двадцати пяти, очень хорошо образованный, знающий и одаренный благородным вкусом. Со временем скажу — сколько я ему обязан. По упразднении нашего института, поступил он в горное ведомство и с начальником своим, Дерябиным, уехал на Урал. В этой службе протекла вся жизнь его: сыновья его — горные инженеры, и дочери вышли за горных офицеров. Последние годы своей жизни провел он в Барнауле, на Колыванских заводах. В третьем классе преподавал логику и красноречие Павел Петрович Острогорский, человек неглупый, умевший красно говорить и внушавший ученикам уважение и необходимый страх. Мы его очень боялись, хоть он не был суров, ни даже строг. Острогорский в молодости своей вздумал быть писателем и напечатал в 1790 году книгу в двух томах под заглавием "Феатр чрезвычайных происшествий истекающего века открыт и представлен очам света.Т.П.О."*. Книга эта составлена была из разных пустых анекдотов, рассказанных варварским и напыщенным слогом. Карамзин отделал ее по заслугам в "Московском Журнале": несмотря на то, она в 1793 году вышла вторым тиснением. Острогорский никогда не говорил о ней. Мы вздумали было представить ему в числе школьных работ выписки из этой книги и просить его мнения о них, но побоялись. Предметы математические преподавал добрый и почтенный Демьян Гаврилович Слонецкий. Всеобщей истории

*Т.П.О. - Трудами Павла Острогорского.

и географии учил человек предостойный, Павел Ефимович Холщевников. Мы были ему обязаны многим. Он был умен, говорил хорошо, знал наизусть все имена, места и случаи и объяснял толково и дельно. В 1813 году он приезжал в Петербург из провинции, где служил дотоле, и обедал у меня с Ива-ницким. С тех пор я потерял его из виду.
Немецкому языку обучал человек, о котором я до конца моей жизни буду вспоминать с любовью и благодарностью: Павел Христианович Шлейснер (Schleusner). Он был происхождением из Данцига, где родился около 1760 года, учился в тамошней гимназии с большим успехом, но не мог довершить своего образования университетским. Родители его обеднели и отдали его в мастерство, к переплетчику. Он занимался этим мастерством добросовестно, но каждую свободную минуту улучал, чтобы читать книги, учиться, обогащаться сведениями. Не знаю, каким образом он попал в Россию. Памятно, что он был вызван братом своим, доктором медицины, искусным и известным врачом. В конце восьмидесятых годов был он при тогдашнем блистательном немецком театре "театральным поэтом" (Theaterdichter), т.е. сокращал слишком длинные пиесы и трудные роли, писал сам куплеты и стихи для декламирования в торжественные дни и т.п. В то же время был он членом масонской ложи и сделался известен тогдашнему гроссмейстеру этого ордена, Ивану Перфильсвичу Елагину. По смерти Елагина (22 сентября 1796 г.), братья-масоны готовились совершить над ним торжественную тризну. Устроили великолепные траурные декорации в ложе, сочинили стихи для пения, речи для произнесения и занимались репетициею траурного торжества. Вдруг вошел в залу частный пристав и объявил высочайшее повеление о закрытии всех масонских лож в России. Они открыты были потом лет через пятнадцать и опять закрыты в 1822 году. Шлейснер сделался известным с лучшей стороны, как умом и познаниями, так особенно и благородством своей души. Он издал тогда роман в диалогах "Sopach, der gliickliche Vater", во вкусе тогдашней чувствительной, добродетельной, домашней жизни. Ему предложили место гувернера при детях генерала Корсакова, и он принял это предложение с охотою. Воспитанниками его были: Алексей Иванович Корсаков, человек достойный и благородный, умерший в средних летах; дочь его замужем за князем Василием Петровичем Голицыным (рябчиком), что был губернским предводителем в Харькове. Никита Иванович Корсаков впоследствии женился на дочери калмыцкого хана Дундука и получил титул князя Дундукова с богатым приданым. Ныне он отставной полковник. Он отдал все свое имущество единственной дочери своей, вышедшей замуж за Василия Александровича Корсакова (равномерно и прозвище князя Дундукова), и получает от нее что нужно на прожитие. Каждый вечер можно найти его в каком-либо спектакле: и в итальянской опере, и в собачьей комедии: только бы сидеть да смотреть или слушать. Анна Ивановна была за графом Петром Петровичем Коновницыным; Марья Ивановна вышла за полковника Александра Ивановича Лорера.
Много способствовал образованию ума и характера молодого Шлейснера бывший в доме Корсакова гувернер, швейцарец Петр Монтандр (Montendre), человек, как я слышал, необыкновенных познаний и достоинств. Он был женат на двух сестрах моего тестя Мюссара. Вторая жена его, Марфа Николаевна, умерла лет десять тому назад в глубокой старости. Шлейснер женился на дочери Монтандра от первого брака, Настасье Петровне, которая здравствует и поныне, женщине доброй и почтенной: она двоюродная сестра моей жене21. Марфа Николаевна была ей тетка и мачеха и любила ее как родную дочь. Любовь Петровна, умершая в девицах года за три перед сим, пример женских добродетелей и самоотвержения. Сын его, Иван Петрович Монтандр, был в молодости большим шалуном. В 1812 году граф Коновни-цын определил его в военную службу, и он дослужился до полковника и разных орденов кавалера. Он управлял, с 1836 по 1845 год, моими делами и разорил меня. Зато младший брат его, Франц Петрович (умерший в 1852 г.), водочный фабрикант, преемник Мартини, был человек честный и благородный.
Возвратимся к самому Шлейснеру. Кончив воспитание молодых Корсаковых, он (в 1797 или 1798 г.) вступил в службу ценсором. Должно знать, что была в то время ценсура! Сущая испанская инквизиция. Не говорю о том, что запрещали и марали книги: преследовали и наказывали книгопродавцев, как злодеев и революционеров, за малейшее нарушение формы: я говорил о варварском поступке с пастором Зейдером. Таких случаев было несколько. Шлейснер со своей стороны делал что мог для спасения несчастных. Однажды донесли полиции, что книгопродавец Бува (Bouvat) продает вредные книги. Его схватили и привели покамест в ценсуру. Бедняк сидел в передней, среди полицейских, дрожал и плакал. Шлейснера послали осмотреть его книжную лавку. Когда он проходил в передней, Бува сказал ему трепещущим голосом: "Меня сошлют в Сибирь! Спасите!" "Будьте покойны", — отвечал Шлейснер. Прибыв в лавку, он разглядел все книги в присутствии частного пристава и объявил, что в числе их нет непозволительных. Вдруг заметил он на верхней полке "Путешествие Кокса по России", строго запрещенное, встал на ступеньки лестницы и столкнул, будто ошибкою, все тома его с полки: они упали за шкап, где их нельзя было бы отыскать. По донесению его, Бува выпустили. Коцебу в известной своей книге "Достопамятнейший год моей жизни"говорил, что в рукописной его тетради, взятой у него при арестовании его на границе и препровожденной в ценсуру, была одна строка, заключавшая в себе смелое суждение об императоре Павле. Когда, по освобождении его, возвратили ему рукопись, он увидел, что эта строка покрыта густыми чернилами, В книге своей он благодарил неизвестного ему спасителя. Спаситель этот был Шлейснер: он читал рукопись у себя на дому. В ней не было ничего предосудительного, кроме этой строки. Шлейснер подозвал свою жену, прочитал ей это место, потом взял линейку и провел по строке широкую полосу. Чтоб оценить вполне важность такого подвига, должно знать, что благородный Шлейснер отваживал в этом случае все свое существование. Потом был он определен учителем немецкого языка в Юнкерскую школу и пробыл в ней до закрытия ее. Не находя хорошей учебной книги для преподавания немецкого языка, он составил прекрасное руководство: "Опыт грамматического руководства в переводах с немецкого языка на российский", напечатанное в 1801 г. на счет казны. Этой книге обязан я познанием немецкого языка и доныне храню ее, как святыню.
Шлейснер подавал нам, молодым людям, пример строгого исполнения своих обязанностей. Другие учителя приходили в класс через четверть часа или через час после звонка и еще долго беседовали с товарищами в дежурной комнате, а потом держали нас лишнее время для окончания урока. Шлейснер приходил ровно в десять часов и с ударом двенадцати выходил из класса. Должность свою отправлял он с большим усердием и радовался нашим успехам, Я был его любимцем отчасти и потому, что имел уже понятие о немецком языке. Он в то же время был учителем в Коммерческом училище и, по истечении десятилетнего там служения, вышел в отставку с пенсионом. О.П.Козодавлев, узнавши его в бытность своего директорства Юнкерской школы, поручил ему в 1810 г. издание "Северной Почты" на немецком языке, но она прекратилась через полгода за неимением подписчиков. Шлейснер оставался переводчиком при Министерстве внутренних дел до 1830 года: в это время место его понадобилось для молодого графа Кутузова, и Закревский уволил бедного старика. С трудом выхлопотал я для него единовременную награду годовым жалованьем. Он продолжал давать уроки, жена его и дети занялись обучением детей, и они жили очень скудно, но безропотно. Старик под конец жизни ослеп и скончался в 1838 году. Характер и благородство его старался я изобразить в лице Карла Федоровича Миллера (в моем романе "Поездка в Германию").
Здесь был огромный антракт в составлении моих записок. Думаю, лет пять, если не более. Возобновляю их 4 октября 1861 года, в день для меня достопамятный. В этот день началось за 49 лет перед сим издание "Сына Отечества", произведшее в направлении и судьбе моей решительную перемену. В этот день, в 1814 г., крещен был мой сын Алексей, а позднее последовала помолвка дочери моей Софии с К.П.Безаком. Начинаю продолжение моих записок не в том духе, в котором их начал и продолжал в прежние годы. Мне семьдесят пятый год. Почти все тогдашние мои современники окончили свою земную жизнь. Буду продолжать начатое покороче прежнего; во-первых, изменяет мне память; во-вторых, не знаю, когда вывалится у меня из руки перо, а будет это скоро. Тяжесть нравственная, душевные заботы - гнетут меня более недугов физических, которые, благодаря Бога, не так сильны, как бывают в таких летах. С Богом начинаю.
В начале июля* явился я в школу. Инспектор принял меня ласково и повел в классы, именно в первый: низший. Шел урок русского языка; по приказанию Цветкова, Г.Ф.Оралов продиктовал мне несколько фраз из какой-то книги. Я написал всю доску. Оказалось, что в написанном мною не было ни одной грамматической ошибки и знаки препинания расставлены были как следует. Когда я кончил, Оралов обратился к ученикам с сими словами:
- Полюбуйтесь, как он пишет! ни одной ошибки.
Тогда М.Н.Цветков сказал мне:
- Сделайте разбор этим предложениям.
- Что это значит? - спросил я.
- Ну, разберите смысл их.
- Я этого не знаю.
- Как не знаете? А почему вы пишете в море, а не в морй.

* В "Воспоминаниях юности" Греч указывает точную дату: 22 мая 1801 г. Нижеследующий рассказ Греч перенес в свои "Записки" из очерка "Воспоминания юности", напечатанного еще в 1839 году; он приведен в дальнейшем тексте.

— Потому, — отвечал я, — что корабль шел еще тогда в море, а если бы он уже бьщ в мор!6, я написал бы в конце Ъ.
— То есть потому, что это предложный падеж?
— Может быть, - отвечал я, — но мне это неизвестно.
Все изумились: я знал грамматику на деле, а не знал на словах, точно так, как Молиеров мещанин в дворянстве, без ведома своего, говорил прозою. "Нечего делать, - сказал Цветков, — вы останетесь в этом классе, но ненадолго. Экзамен будет чрез шесть недель; вы успеете догнать других и перейдете в следующий класс". Так и было: чрез шесть недель бьщ я по экзамену третьим и перешел. Любопытная черта! Читая русские книги, со вниманием, занимаясь сам опытами, я сочинил себе грамматику без технических терминов! Не оттого ли я потом пристрастился к грамматике, что приобрел ее сам без труда, без принуждения, без досады.
В начале 1802 года стал я ходить для слушания лекций закона Божия, по лютеранскому исповеданию, к пастору Рейнботу Старшему (умершему в 1813 году суперинтендентом, т.е. епископом). Лекции эти были самые скудные и жалкие. В огромной зале сидели с одной стороны девицы, с другой — мальчики, в числе последних был некий обер-шталмейстер барон Петр Петрович Фредерике. Лекция начиналась тем, что один из сыновей пастора, мальчик наших лет, диктовал нам некоторые изречения Священного Писания. Сам пастор являлся в зале за полчаса до звонка и толковал нам что-нибудь из катехизиса, без последовательности, без старания, без благоговения. Часто прерывал он речь, чтоб пошутить с девицами или подурачить кого-либо из мальчиков, в числе которых были необразованные и дикие сыновья простолюдинов. Только в два последние урока говорил он с одушевлением и чувством: разумеется, девочки плакали, ревели. То же было и при всенародной конфирмации, в церкви: мальчики глазели бессмысленно, девочки хныкали и ревели. И какое учение преподавал он нам, детям! Самое ультрарационалистское. "Почему называем мы, — спрашивал он, между прочим, - Иисуса Христа сыном Божиим? Потому что учение его было божественное".
От этого не мог я примениться к учению протестантскому и только со временем почувствовал всю цену его простоты и духовного величия. Тогда я с большим благоговением посещал православные церкви и умилялся церковным пением, которое укоренилось в слухе и в душе моей и доселе трогает меня до слез. Иногда в чужих краях я посещал протестант-f ские церкви, слушал лучших пасторов: Шмельца в Гамбурге, Кокреля в Париже, но умилялся душою только в православной.
Батюшка переселился с нами ко Владимирской, для того чтобы мне ближе было ходить в школу. Сперва жили мы
в .....* улице. Летом 1802 года приезжала матушка из Пятой Горы с сестрою моею и братом Павлом. Помню еще, как мы с братом Александром обрадовались их приезду. Идучи, не помню откуда, домой, увидели мы на открытых окнах женские шляпки и догадались, кто приехал. Потом съехали мы в Чернышев переулок, а наконец в .....** улицу, в дом отставного придворного лакея Соболыцикова.
Батюшка искал места при помощи Безака, и, наконец, обещали ему должность вице-президента Юстиц-коллегии, Указ о том был подписан всеми сенаторами, кроме одного графа Александра Романовича Воронцова. В сентябре 1802 года последовало учреждение министерств и необходимая перемена министров. Беклешов был уволен, а с ним вышел и Безак. Сов-местник отца моего, помнится, Тересберн, успел склонить на свою сторону Воронцова посредством кривого Петра Петровича Новосильцева, которому уступил за это дом свой (ныне графа Орлова-Денисова, на углу Литейного проспекта и Пан-телеймонской улицы), и определение было переменено. На место Беклешова поступил Державин, знавший отца моего издавна, и обещал ему помочь. Между тем матушка принуждена была воротиться в Пятую Гору, по невозможности иметь пропитание у мужа, который кое-как перебивался.
Учение мое в школе шло очень хорошо. Нас учили немногому, но учили добросовестно и основательно. В мае 1802 г. был экзамен, в присутствии генерал-прокурора Александра Андреевича Беклешова. Старший юридический класс экзаменовали драматически. Лучший ученик был председателем, другие -членами гражданской власти. Прочие играли роль секретарей и адвокатов. Рассматривали действительное дело, доставленное из Сената. Беклешов был в восхищении. Должно знать, что председателем в этом классе был умный и честный человек Илья Федорович Тимковский. Потом экзаменовали низшие классы. Меня, как самого бойкого, выдвинули вперед. Я отвечал на все вопросы громко, решительно, с детскою отвагою. Беклешов сросил о моем имени.
- Греч, - сказал ему Оленин.

* Пропуск в рукописи.
** Пропуск в рукописи.

— Греч? - спросил Беклешов. - Не родня ли ты покойному профессору Кадетского корпуса?
— Я внук его, - отвечал я.
— Очень хорошо учится, — прибавил Оленин.
— Не диво, — отвечал Беклешов, - и отец его хорошо учился.
Когда я пришел домой, рассказал это отцу моему, он прослезился, Давно уже слезы радости и умиления не были ему известны. Беклешов на другой день прислал нам по апельсину и дал каникулы на три месяца. Былые патриархальные времена, вы канули в вечность! Не знаю, как проведены были эти каникулы моими товарищами, но мне доставили они величайшую пользу. Должно знать, что П.Хр.Безак всячески старался помогать отцу моему, но, по строптивости характера своего дяди, должен был делать это очень осторожно. На одном аукционе батюшка купил когда-то за бесценок два толстых тома in folio исторического словаря. Безак изъявил желание купить его, хотя не имел в нем никакой надобности, и заплатил за него сто рублей. Батюшка отдал мне пятьдесят. На эти деньги брал я в течение трех месяцев уроки русского языка и алгебры у Б.И.Иваницкого, который занимался со мною с девяти часов утра до полудня, ежедневно переводил со мною, задавал мне сочинения, критиковал и поправлял их усердно и строго. Вот этим урокам обязан я многими познаниями и основанием искусства писать по-русски. Алгебра (по Эйлеру) восхитила меня и как дополнение к урокам математики, даваемым мне дядею Александром Яковлевичем, была для меня лучшей логикою. Не могу без искренней, пламенной благодарности вспомнить о Борисе Ивановиче Иваницком. Во всю жизнь старался я ему доказать это и ныне, по кончине его, смотрю с умилением на достойных детей его.
Матушка с сестрами и братом уехали, как я сказал выше, осенью 1802 года, в Пятую Гору. Брат Александр был в корпусе. Я жил один с отцом. В конце декабря, по возвращении от Державина, он сказал мне, что министр принял его очень ласково и обещал в скором времени дать ему место. Это говорил он за обедом, и когда встал, то почувствовал слабость в ногах. Они распухли до того, что на другой день он не мог обуться и вскоре слег в постель: у него открылась водяная. Его пользовал доктор Нордберг, брат Ивана Густавовича, но спасенья не было. Я бросился к бабушке*. Она встретила меня высокопарными фразами, застонала, бросилась на колени. Муж ее, добрый Иван Егорович, принял участие в нашем бедственном положении и помогал нам.

* Христина Михайловна Фок.

Не могу без особенного уныния и ужаса вспомнить о том вре-мени. Матушка не могла знать о болезни мужа. Говорили, может быть, о незначительном его нездоровье. Батюшка скончался 5 марта 1803 г. ... На нем были долги: сколько и кому он должен, я не знал и просил полицию взять все наличное движимое имущество. Оно было оценено в 41 руб. с копейками и продано с публичного торга. Объявление об этой продаже помещено в "С.-Петербургских Ведомостях" № ....* 1804 г. У нас были крепостные люди: одна женщина с взрослым сыном, другая — с девочками. Они были приобретены от Крейца, но акта на куплю их не было. Я объявил, что не знаю, где они, и это была правда. Они жили потом на воле, по паспортам от полиции.
Я поселился у бабушки. Муж ее, Иван Егорович, служил директором Воспитательного Дома, по деревенской экспедиции, заведовавшей воспитанниками, размещаемыми по деревням, и жил в Воспитательном Доме, на том дворе, где гауптвахта, в нижнем этаже. До сих пор не могу проходить мимо без содрогания. Бабушка меня ненавидела, и я принужден был слышать самые оскорбительные отзывы о моем отце. И я выражался о ней не слишком нежно. Оттого происходили столкновения и стычки. Между тем я сдерживался, боясь огорчить матушку.
Весну 1803 г. провел я в Пятой Горе с большим удовольствием. Между тем Юнкерская школа была преобразована в Юнкерский институт и переведена на Большую Литейную, в дом, где потом помещалась Комиссия составления законов. Нас поместили на казенное содержание: одели в зеленые сюртуки с черным бархатным воротником: у дворян с красными выпушками, у пансионеров с синими, у разночинцев с желтыми. Было предположение о преобразовании института умножением числа учебных предметов, но все ограничилось тем, что нас стали учить французскому языку. Один бывший гувернер князя Лопухина, мосье Фламманд, преподавал французскую литературу, а только немногие умели у нас читать по-французски.
Плохое учение, да все же что-нибудь осталось. Помню, что я в то время не знал слова cordonnier (сапожник) и думал, что оно значит веревочник.
В мае 1803 г. был экзамен, в присутствии мшшстра юстиции Державина. Между тем институт выродился: не было уже четвертого класса, в котором преподавалось правоведение.

* Пропуск в рукописи.

Нас выгнали из главного дома и поместили в надворном здании, а главное занято было Комиссиею составления законов, фантасмагориею, которою известный шарлатан морочил правительство. Расскажу презабавный анекдот. При учреждении нашей школы, на здании ее красовалась надпись золотыми буквами на доске серого мрамора: Юнкерская школа. При переводе в другой дом остались на этой же доске некоторые буквы, и вышло: Юнкерский институт. Когда же дом достался новому учреждению, надлежало переменить и надпись; следовало втиснуть в нее две строки: Комиссия составления законов. Последние два слова не умещались на доске, но как, по предложению Розенкампфа, комиссия должна была кончить задачу свою в три года, то и положили, для сбережения издержек на новую доску, приставить к краям ее по деревянному концу. Так и сделали. Сначала казалась доска как доска, но лет через десять дерево сгнило, отвалилось, упали обе крайние буквы, уцелели слова:
Комиссия оставления законов.
Эта надпись красовалась несколько лет к забаве проходивших.
Весь Институт наш расстроился. Директор А.Н.Оленин, по каким-то неприятностям или бюрократическим отношениям к высшему начальству, не занимался им вовсе. Инспектором был у нас человек самый тяжелый и самый несносный, барон Федор Иванович фон Вальденштейн, не знавший грамоты и подписывавшийся статский советник. Он получил это место по ходатайству жены своей, бойкой русской бабы, считавшейся роднёю Державину, но притом доброй и гостеприимной. Многие мои товарищи, имевшие хорошую протекцию, подали прошение об увольнении из института и получили оное с чином коллегии-юнкеров, хотя не кончили курса, за неимением в институте высшего класса. Отважился и я: пошел к Оленину, подал ему прошение и был уволен с надлежащим чином. Но чин хлеба не дает. Я обратился к родственнику П.Х.Безака, д. ст. сов. Федору Христиановичу Вирсту, заведовавшему тогда статистическим отделением в Министерстве внутренних дел, человеку почтенному и доброму, о котором можно было бы сказать: "Хороший человек, да жаль, что немец". Он занял меня для испытания статистикою Курляндской губернии; потом перевел я записку о китайской статистике, для передачи ее ехавшему послом в Китай графу Ю.А.Головкину. Я делал все, что задавали. Вирст хвалил мою работу, но об определении моем молчал, а на вопрос мой о том отвечал, что это зависит от канцелярии министра. Директором ее был Сперанский, вице-директором Магницкий, а начальником отделения Ф.П.Лубяновский; столоначальником по отделению статистики М.К.Михайлов. Видао было, что они не расположены к Вирсту. Между тем задавались мне на пробу кое-какие работы. Мне это надоело, и я объявил Вирсту, что хочу доучиться в новооткрывшемся тогда Педагогическом институте, что ныне С.-Петербургский университет, — чтоб искать если не счастия, то пропитания по педагогической части, к которой чувствую большое влечение. Вирст похвалил мое намерение. Вообще я чувствую непреодолимое отвращение к бюрократии, к чиновничеству, к этому пошлому тунеядству, называемому гражданскою службою. Во всяком департаменте одолевает меня скука и голод. На юбилее моем, 27 декабря 1854 г., обратился я к действительному тайному советнику Лубяновскому: "Ваше высокопревосходительство! Вы были начальником отделения в канцелярии министра внутренних дел в то время, как я там служил, скажите, случалось ли вам в жизни видеть канцелярского чиновника хуже меня?" Он засмеялся, и его примеру последовали все бывшие за столом.
Откланявшись пресловутому министерству, отправился я в канцелярию Педагогического института, к директору его Ивану Ивановичу Коху, и был записан первым по времени вступления вольным слушателем, Я посещал лекции постоянно и прилежно, но не могу сказать, чтобы много ими воспользовался. Беседы с умными и образованными людьми, чтение хороших книг, собственные размышления и литературные опыты принесли мне более прибыли. Между тем должно было помышлять о насущном хлебе, об одежде и пр. Бабушка Христина Михайловна наследовала от сестры своей, Екатерины Михайловны Ренкевич, имение в пятьсот душ С.-Петербургской губернии, верстах в двадцати за Гатчиною, которое, при порядочном управлении, дало бы хороший доход, и все могли бы жить, но она, в ожидании наследства, наделала долгов. Потом Еф. Еф-Ренкевич затеял с нею процесс, который ей стоил дорого. Она содержала матушку с дочерьми и меньшим сыном, а нам, Александру и мне, не давала ничего. Я решился сделаться учителем, потому что меня влекла к тому и собственная охота. У тетушки Веры Ивановны познакомился я с Григорием Григорьевичем Бочковым, Этот человек воспитывался в Академии Художеств, хотел быть архитектором, но не успел, сделался любимцем инспектора-француза, проводил у него все время, выучился мастерски говорить по-французски, а, впрочем, знал очень мало, был гувернером в Аннинской школе и сам завел пансион. Я ему понравился моею смелостью и остротами, и он предложил мне место учителя русского языка, географии и истории. Я не давал слова и отправился к матушке с просьбою о дозволении заняться этим ремеслом. Дворянская кровь и в ней заговорила: она колебалась, но, видя, что я иначе существовать не могу, дала мне согласие.
1 июля 1804 года дал я первый урок, и с этого времени I считаю свою литературную и педагогическую службу. Уроками моими были довольны и содержатель пансиона, и дети, и их родители. В октябре был экзамен, на котором отличились мои ученики. Бочков жил в Кирочной улице, в доме Федора Максимовича Брискорна. Моя смелость и развязность противоречили сухости и педантству других учителей, и успехи учеников обратили на меня внимание Брискорна, Он пригласил меня к себе на другой день и предложил мне заняться у него делами по его процессу, назначив за то по двадцати пяти рублей в месяц. Кто был тогда счастливее меня! Бочков давал мне двадцать рублей, итак, имел я в месяц сорок пять рублей, будучи свободен в остальное от уроков и занятий у Брискорна время, Я поспешил ; сшить себе сюртук серого цвета и заменить им мою прежнюю казенную форму. Остальные деньги — виноват! - употребил я на покупку книг, не думая о завтрашнем дне, и потому беспрестанно бывал в нужде. Да и Бочков платил неисправно. 1 августа, в счет за прошедший месяц, дал он мне новенькие синенькие бумажки. Не могу описать моего восторга, когда я держал в руках первые деньги, заработанные мною. У Брискорна работал я недолго. Почерк мой оказался неудовлетворительным, а у него не было другой работы, кроме переписки набело. Месяца через три, видя, что не могу быть ему полезным, я сам отказался от его работы, под предлогом других занятий. Мы остались в дружеских отношениях, которые не прекращались до его кончины.