Cтарый 4емоданЗАПИСКИ О МОЕЙ ЖИЗНИ
Часть вторая
(окончание)О свойствах и похождениях Брискорна я упоминал раньше. Теперь скажу о домашней его жизни. Женился он на вдове Струковой, около 1808 года, чтобы покончить с нею спор по j делу Кнорре. До того времени жила у него на обязанностях и правах супруги некая Анна Исааковна, женщина лет за тридцать, приятная, миловидная, необразованная, но неглупая и добродушная. Говорили (женщины), что она беглая матросская жена, но этого не могло быть, потому что она порядочно говорила по-немецки, умела одеваться и жить в свете; ручки у нее были истинно дворянские. Я проводил с нею наедине по несколько часов и искренно полюбил ее за добросердечие и ласку ко мне; но кривое положение ее в нравственном отношении меня отталкивало. Однажды после интересной и благородной беседы, я простодушно спросил у нее, каким образом она, обладая такими прекрасными качествами души, решилась унизиться до степени наложницы. "Ах, друг мой! - отвечала она, заливаясь слезами, — не спрашивайте меня о том! Вы еще слишком молоды и меня не поймете, но верьте, что я была достойна лучшей участи!" Никогда не забуду ее дружелюбие ко мне. Она направляла и мысли, и поступки мои: уроки этой падшей женщины были мне полезнее нравоучения дам, которые, в глазах света, слывут добродетельными. Кто поднимет на нее первый камень? Брискорн расстался с нею в 1807 году, когда женился на Струковой. Когда вышел мой перевод "Леонтины" Коцебу (в 1808 году), я счел долгом поднести экземпляр Федору Максимовичу. Он жил широко и великолепно, в большом доме, близ Каменного театра. У дверей швейцар; везде пыль и грязь; лакеи оборваны; в комнатах тяжелый запах; у камердинера его протертые рукава и разнокалиберные пуговицы на кафтане; в дверь несутся нестройные звуки музыки; сыгрывались домашние музыканты. Из внутренних комнат слышалась громкая брань. Тут я вспомнил небольшую его квартиру на Кирочной, уютную, чистую, вспомнил пение канарейки, которая висела в комнате Анны Исааковны, вспомнил и ее, любезную, и с тяжелым сердцем вошел в кабинет, тде встретил меня Ф.М.Брискорн с прежнею ласкою, но не с прежним тоном,
Анна Исааковна оставила дом Брискорна и на небольшой капитал купила себе дом в Москве; там жила она в 1812 году, лишилась при нашествии неприятеля всего, что имела, упала во время бегства и переломила себе ногу. Я видел ее пред тем в последний раз накануне моей свадьбы, 28 июня 1810 года, встретившись с нею на улице. Потом слышал я о ее бедствиях и не знал, куда она девалась. В 1830 году, не знаю по какому случаю, был я на каком-то празднике в градской богадельне, и в глаза мне бросилась надпись над одною кроватью: "Анна Исааковна" (прозвища не помню). Я остановился. Вожатый мой объявил, что это кровать одной старушки, бывшей некогда и счастливой.
- Не она ли была в Москве и пострадала от пожара?
— Она, — отвечал мне.
— Да где же она сама? - спросил я с нетерпением.
— Вышла со двора.
— Жаль, - сказал я, - поклонитесь ей от Н.И.Греча, старого ее знакомого.
Чрез несколько дней приезжает ко мне благообразная чистенькая старушка и, прихрамывая, опирается на костыль. Посмотрю - это моя добрая Анна Исааковна. Все та же милая, умная, любезная. Я посадил ее на диван и побеседовал о старине. При прощании я ей сунул в руку бумажку и был награжден взглядом, которого никогда не забуду. Прежний чин ее был таков, что нельзя было представить ее моему семейству. Жена моя, конечно, сказала бы: "Mais, mon cher, c'est une coquine"*. Я проводил ее до крыльца. После того все спрашивали: кто была эта благородная женщина, эта старушка-красавица? - Она скончалась вскоре потом.
Длинный эпизод! — скажут мне; да вся моя жизнь состоит из эпизодов, которые не интереснее этого. Уверенный в бессмертии души и в том, что умершие нас помнят, посылаю тебе привет, добрая Анна Исааковна!
По выпуске моем из школы, поселился я у доброго инспектора Юнкерского института, барона Вальденштейна, занимая с товарищем моим, Федором Осиповичем Протопоповым, небольшую комнату. За квартиру, стол, завтрак и прочее я платил ему по 20 р. в месяц. Позволю себе сделать отступление, упомянув об этом почтенном человеке. Барон Вальден-штейн происходил от дворянской австрийской фамилии и учился в Венском Кадетском корпусе, состоявшем под командою храброго гусарского генерала Габриани, который не знал грамоты и подписывал бумаги несколькими черточками и, поставив за ними точку, произносил важно: "Габриани". По выпуске из корпуса, Вальденштейн поступил в полк, в надежде отличиться военными подвигами, но в то время войны не было: целую неделю занимались строевым учением, а по субботам проходили тактику, то есть расставляли на столе разноцветные шашки, означавшие офицеров, унтер-офицеров и солдат, и испытывали разные построения. Терпение молодого человека лопнуло; он бежал из Австрии в Россию и поступил в Польше в С.-Петербургский легион, под команду генерала Леццано, исходил несколько кампаний и, устарев, перешел в статскую службу. Служил он председателем новгородского верхнего земского суда и женился на дворянке,
"Но, мой милый, это бездельница (фр.).
вдове, бой-бабе, родственнице жены Державина. Посредством этой связи, она доставила мужу место инспектора в учебном заведении. По упразднении института удалился он в Новгород и жил там до кончины своей.
В 1817 году, приехав в Франкфурт-на-Майне, познакомился я с братом его, не последним чудаком. Он жил небольшим пенсионом, спал до полудня и являлся потом к обеду (в час пополудни) в одну из первых гостиниц - Weidehof, Weinbach или Zum roemischen Kaiser, но не обедал, а пил кофе после обеда, беседуя с гостями. Потом, в восемь часов вечера, когда прочие ужинали, он обедал. Его угощали в этих домах безденежно за то, что он забавлял гостей своею болтовнёю, и он командовал прислугою беспредельно. У него была фантазия собирать табакерки, и всяк, с кем он ни познакомится, должен был давать ему табакерку на память: по. смерти его нашли их у него более тысячи.
Елисавета Алексеевна Вальденштейн - баба вздорная, упрямая, крикунья и сплетница, была хорошая хозяйка и большая хлебосолка и кормила нас по горло — царство ей небесное! Потом переехал я к Бочкову и часто голодал за пансионным обедом.
В это время произошли в нашем домашнем быту замечательные происшествия, нимало не отрадные. 4 августа 1804 года скончался, как я уже говорил, дядюшка Александр Яковлевич. Во всю жизнь чувствовал я грустные и бедственные последствия этой потери. Если бы он пожил долее (а ему было от роду только тридцать семь лет), я был бы удержан от многих необдуманных глупостей, которые имели влияние на то, что называется судьбою человека и что в самом деле есть только движение руки и головы его.
Бабушка моя наследовала все имение сестры своей Ренке-вичевой. Внук третьей сестры, Марии Михайловны Врангель (Иван Карлович Борн), остался в стороне, по нелепости тогдашних постановлений о наследстве; но бабушка объявила, что дает внуку своему свои десять тысяч рублей в дар. Иван Егорович Фок видел несправедливость этого выдела и молчал, боясь своей Ксантиппы, а она надеялась, что слабый здоровьем Борн умрет до совершеннолетия от чахотки, как предсказывал в духовной своей отец его. По всем этим уважениям, прилагали о Борне всякое попечение: воспитывали его в Петровской школе, в пансионе Патиньи, потом определен он был в нашу Юнкерскую школу. Между тем бабушка продала Пятую Гору Брискорну за 140 ООО руб., разумеется ассигнациями, и получила с него 91 т., а остальные 49 тысяч были рассрочены. На эти деньги купила она дом на Петербургской стороне, на углу Бармалеева переулка, и переселилась туда в 1804 году. Матушка с сестрами и братом Павлом жила во флигеле. Бабушка, вздорная, бестолковая и своенравная, перебиралась в просторном доме из комнаты в комнату. Сегодня такая-то комната — столовая; придешь через неделю, она спальная, а столовая на другом краю дома. Однажды перенесла она столовую в тесный бельведер над домом. Подле большого дома, занимаемого хозяйкою, стоял другой, поменьше, в котором жил командир Белозерского пехотного полка, расположенного на Петербургской стороне, генерал Седморацкий. Дом этот оказался для него тесным, но бабушка не хотела лишиться такого знаменитого жильца и взялась пристроить к дому два флигеля. Для этого заняла она у старой родственницы, генеральши Гандваль, шесть тысяч серебром. Седморацкий ушел в 1805 году в поход и в следующем году умер. Квартира осталась пустою, а долг, от падения курса, возрос до 24 ООО рублей на ассигнации. Все это уменьшало ее капитал, но она надеялась на 49 т., оставшиеся за Брис-корном. Между тем в 1806 году, 30 марта, вышел указ, которым объяснялись и дополнялись прежние постановления о наследстве: племянникам и потомкам их давалась доля, равная братьям и сестрам умершего вотчинника. Таким образом, И.К.Борн получил право на половину имущества, оставшегося после Екатерины Михайловны Ренкевич. Ф.М.Брискорн обратился к Христине Михайловне с требованием обеспечить на всякий случай права Борна и отложить половину полученного за имение капитала в кредитные установления. Но взятые ею излишне 21 ООО были истрачены, Брискорн удержал недоплаченные 49 т, и удовольствовался обязательством Христины Михайловны, в случае требования Борна, вычесть недоплаченную сумму. С меня взял слово, что я не открою Борну секрета. Я отвечал, что сам не начну с ним говорить, но если он спросит — скажу ему всю правду. Здесь я должен забежать далеко вперед для окончательного описания эпизода. Это было в 1810 году. Борн жил со мною в доме Петровской школы, где я был учителем. Он же служил в Департаменте государственного казначейства. Однажды прихожу домой поздно и вижу, что он лег. Всю ночь он вздыхал, охал и встал озлобленный. Мы сели за чай. Он взял чайник, стал наливать и вдруг остановился, поставил чайник, заливаясь слезами, и сказал:
— Нет, не могу молчать!
— Что с тобою? - спросил я.
- А вот что. Вчера приходил ко мне в департамент адвокат бабушки (сладивший для него это дело) и говорит: "Хотите ли, Иван Карлович, получить самым честным и справедливым образом семьдесят тысяч рублей с процентами за восемь лет — подпишите эту доверенность". Я изумился и попросил его дать мне время обдумать. Скажи мне, правда ли это?
- Сущая правда.
- Так ты знал это и не говорил мне?
- С меня взяли слово, что я не начну говорить тебе. Теперь ты узнал дело не через меня, и язык у меня развязан.
- Что же мне делать? Я не стану взыскивать с нее денег по записи и проценты. Но, кажется, имею все право на 49 тысяч, хранящиеся у Брискорна.
- Ты прав совершенно. Поди к Ивану Егоровичу (Фоку) и объяви об этом. Отдавать эти деньга старухе не должно: она их промотает, как прочие.
Фок испугался и старался доказать, что запись составлена вообще, а не из опасения его иска.
- А почему вставлено 10 марта, день моего рождения и совершеннолетия?
У ответчика прилип язык к гортани. Решили, как предложил Борн, Бабушка удерживала взятые уже ею 21 тысячу и проценты. 49 тысяч от Брискорна получит Борн. Мы поехали к должнику. Здесь я должен привести черту добродушия Борна. Мы в то время забавлялись домашним театром. Когда мы вошли в просторную залу, Борн сказал с удовольствием: "Вот зала, какую желалось бы иметь для нашего театра". О деньгах, за которыми мы приехали, он и не думал. Вышел Брискорн и принял нас дипломатически. На первое объяснение Борна, он сказал:
- Молодой человек, подумайте, что вы делаете! Вы отнимаете половину достояния у вашей благодетельницы и ее семейства.
- Позвольте мне, ваше превосходительство, в этом случае поступить, как я считаю лучше, и довольствуйтесь тем, что я не говорю с вами об остальных деньгах и о процентах. Что же касается до родственников, то со стороны их находится здесь Н.И.Греч, который согласен в том, что я прав беспрекословно.
Брискорн пошел в свой кабинет и вынес 49 пачек. Борн взял их, и мы откланялись. Приехав к бабушке, у которой жили матушка моя и тетушка Елисавета Яковлевна, он вызвал теток в другую комнату, разложил пачки на столе, разделил их на три части и сказал: "Вот вам, маменька Екатерина Яковлевна (как он звал ее), 16 тысяч, вот вам, тетушка Елисавета Яковлевна, 16 тысяч, а остальные 16 тысяч беру себе". Бабушка, слышавшая все это, закричала: "А сорок девятую тысячу дай мне на погребение!" - "С удовольствием!" - сказал Борн и отнес к ней.
Борн не оставил потомства; фамилия его исчезла с ним, с его женою и дочерью. Но роднёю ему должны считаться все честные и великодушные люди. Мне придется в Записках моих говорить о подвигах глупцов, негодяев и корыстолюбцев. Сначала должен упоминать, как можно чаще, о людях Божиих, оставивших нам примеры благости и великодушия. Таков был Иван Карлович Борн.
Возвращусь к самому себе. Один знакомый мне учитель, не из педагогов, предложил мне летом 1805 года принять приглашение, сделанное ему, на которое он не мог согласиться, — преподавать русский язык в славившемся тогда пансионе госпожи Ришар. Экс-содержательница была не француженка, а уроженка Швейцарии: один ее племянник бьщ адъютантом и любимцем Кутузова; другой служил при почте. Она была замужем за профессором ботаники (которого называли садовником) Ришаром и, быв невестою, лишилась левого глаза: она прогуливалась с женихом своим в санях парою; пристяжная лошадь вышибла ей глаз комом снега, В старости она лишилась употребления ног и не вставала с кресел. У ней были два сына: один в статской службе, женатый на побочной дочери князя Юсупова, другой, Иван, был отъявленный негодяй, пропал на службе в каком-то гарнизонном полку. Но дочери ее имели лучшую судьбу. Анна Францовна вышла за Клейнмихеля, когда он был только майором: известно, какую кариеру он сделал при Павле и Александре. У него был только один сын граф Петр Андреевич и много дочерей. Другая дочь Ришар, Елисавета Францовна, была замужем за Михаилом Александровичем Салтыковым (о котором я говорил в воспоминаниях о времени Александра), бывшим попечителем Казанского университета, потом почетным опекуном в Москве, получившим александровскую ленту, когда он, от старости и болезни, лишился ума. Его дочь была за писателями Дельвигом и Баратынским.
Мария Христиановна Ришар завела пансион по смерти своего мужа и вскоре приобрела общее уважение. У ней воспитывались пансионерки императрицы Марии Федоровны, которых почему-либо нельзя было поместить в дворянских институтах; например, бывшая директриса Мариинского института Прасковья Ивановна Неймановская, до замужества Чепегова, турчанка, взятая в плен в малолетстве. Еще замечательно, что у ней в пансионе каким-то чудом воспитан был нынешний действительный тайный советник Александр Сергеевич Танеев. С отвагою молодости, которой, как пьяному, море по колено, я отправился к М.Хр.Ришар, жившей на Невском проспекте, где ныне помещается Коммерческий суд. Она приняла меня учтиво и ласково, но сказала, что я слишком молод. К счастью моему, вошел к ней зять ее М.А.Салтыков, человек умный, образованный, стал меня расспрашивать, почти экзаменовать, и мне удалось понравиться ему своею откровенностью, своими суждениями о тогдашней литературе. Старушка на другой день дала мне знать, что принимает меня учителем русского языка. По истечении каникул явился я в первый понедельник и был введен в класс Амалиею Ивановною Несберг, сиротою, которую М.Хр-Ришар воспитала и выдала замуж за Шредера, бывшего потом гофмаклером (А.И.Шредер жила впоследствии у Абрама Сергеевича Норова, где я встретился с нею в 1857 году. Она подарила мне портрет общей нашей благодетельницы, сказав, что родные М.Хр.Ришар недостойны этой памяти). Тьфу, пропасть! у меня голова разболелась. Девицы, числом около двадцати, летами от пятнадцати до семнадцати, одна другой красивее, встали из-за классных столов и присели пред новым учителем, как грации мифологического Элизиума. Я принялся за свое дело с усердием, не желая уронить себя в мнении госпожи Ришар, и особенно этих милых вострух. Мария Христи-ановна полюбила меня искренно и делала мне всякое добро, дала средства обмундироваться как следует и рекомендовала меня Якову Александровичу Дружинину, а он представил меня Ивану Осиповичу Тимковскому, который определил меня чиновником в с.-петербургский цензурный комитет (26 июня 1806).
Вступление мое на литературное поприще и первое мое знакомство с литераторами того времени я описал в статье своей "Воспоминания юности".
И родственники мои (только не матушка), и бывшие товарищи досадовали на то, что я избрал несовместное с дворянским звание учителя. Юнкерский институт преобразован был в высшее Училище Правоведения. Ко мне приставали, чтобы я вступил в это училище, и, когда я объявил, что не хочу, мне возразили, что я, вероятно, боюсь экзамена, которому для вступления туда подвергались, и очень строго, в Педагогическом институте. Это меня взорвало, я ударился об заклад, что выдержу экзамен, и подал просьбу о принятии меня в училище. Мне назначили день экзамена: 23 ноября 1805 г., в одной из аудиторий Педагогического института (там, где ныне универ-ситет), в семь часов вечера. Места слушателей были расположены амфитеатром. Внизу за круглым столом сидели профессоры Балугианский, Лоди, Кукольник, Тернич и Мартынов, На скамьях гнездились кандидаты. Они были почти все поляки. Я сел дальше, чтоб прислушиваться. Вызывали кандидата, спрашивали его, на каком языке он желает экзаменоваться. Поляки все избирали язык латинский, и говорили они очень свободно и правильно; но в науках - в логике, в истории, географии, математике и пр. — они были очень слабы. Профессоры ободряли их: "Bene, bene, продолжайте". Напрасно. Они оказались слабыми во всех этих предметах. До меня, последнего, дошла очередь в одиннадцатом часу. На вопрос о выборе языка я смело сказал:
— На каком вам угодно.
— Нет, выберите сами.
— Так на русском, — сказал я.
Помню все, что у меня спрашивали. Из логики - об определении; из истории - о крестовых походах и о Сицилийской вечерне, из географии - об острове Сицилии, из геометрии - о Пифагоровой теореме; из физики - общие свойства тел; из естественной истории — о разделении птиц по Линнею. Я отвечал на все, не запинаясь. Дошли до последней графы: латинский язык. Я хотел было признаться, что очень слаб в нем, но добрый Тернич помог мне: он сказал своим товарищам по-немецки: "Мы обидим его, если станем экзаменовать в латинском языке: он не мог приобресть этих познаний без латыни. Прочие кандидаты говорят по-латыни очень хорошо, а в науках невежды". С ним согласились, и в графе при моем имени явилось благодатное слово optime. Я оказался вторым по экзамену из всех кандидатов. Первым был Иван Мих. Фовицкий. На другой день я подал просьбу с объявлением, что домашние обстоятельства не дозволяют вступить мне в училище. Заклад был выигран.
В статье моей "Воспоминания юности" высказал я, каким образом началось мое литературной поприще. Первым из напечатанных моих трудов были русские синонимы в "Журнале Российской Словесности", издаваемом Н.П.Брусиловым в 1805 году. Кто был счастливее меня, когда я увидел статьи мои напечатанными, да еще с похвальным отзывом редактора. Об участии моем в журнале Варенцова сказано в той же статье, и там помещались только переводы мои. Уже тогда запала во мне мысль о сочинении русской грамматики; я прочитал все сочинения об этом предмете. Особенно помог мне в том умный и знающий учитель француз Гаврила Леонтьевич Лаббе де Лонд (ЬаЬЬё de Londes). И он был самоучка. Старший брат его был в Петербурге карточным фабрикантом, младший остался в Париже, учился в каком-то коллегиуме, когда вспыхнула революция. Идучи однажды по улице, он увидел толпу, которая вышла из предместья, взобрался на бочку и смотрел на неучей. Впереди несли на шесте голову принцессы де Ламбаль. Несший ее ударил ею по лицу мальчика. Лаббе упал с бочки и ударился бежать к брату в Петербург. Прибежал в Руан, нашел корабль, отправлявшийся в Россию, и умолил капитана взять его с собою. Капитан согласился и привез его в Кронштадт. Тогда не было строгих правил по паспортам, особенно для тринадцатилетнего мальчика. Брат принял его к себе, поместил на чердаке и заставил разрывать карты на фабрике. Но мальчик продолжал учить украдкою, именно, грамматику латинскую, прошел французскую, выучился очень хорошо русскому языку и пошел в учители, беспрестанно совершенствуя и распространяя свои познания. Он приходил иногда к нашему гувернеру Делигарду. Потом встретился я с ним где-то, помнится, на даче и разговорился. Он полюбил во мне любознательного молодого человека и пригласил к себе. Я не брал у него уроков, но пользовался его поучительными беседами и узнал многое; он же указал мне превосходную грамматику Сильвестра Де Саси. В предисловии моем к моей пространной грамматике я упомянул о нем с искреннею благодарностью.
В 1806 году Шлейснер рекомендовал меня в учители к одной содержательнице пансиона, его родственнице, госпоже Мюссар (Mussard); и так как это знакомство имело великое влияние на судьбу мою, то я должен распространиться о нем подробно.
Фамилия Мюссар была одною из самых старинных и почтенных в Женеве. Праотец ее переселился туда из Франции в XVI веке, спасаясь от гонения на реформатов. Петр Мюссар (Pierre Mussard), по словам "Biographic universale de Michaud", supplement, tome 75, p. 47, родился в Женеве около 1630 года, был пастором в Лионе, потом в Женеве и прославился там своим учением и богословскими сочинениями. Бель (Bayl) называет его мужем весьма знаменитым (vir admodum illustris). Он умер в 1786 году. Руссо в своей Исповеди (Confessions) упоминает о Мюссарах, своих родственниках: один из них был миниатюрный живописец, прозывавшийся tord-gueule, живший в Женеве. Другой, которого Ж.-Ж. Руссо называет шоп compatriote, шоп parent et шоп ami* ("Oeuvres completes de J J.Rousseau", Paris, 1817, chez Belin, tome VI, p. 75, 256), приобрел честною торговлею хорошее состояние, жил в Пасси, близ Парижа, занимался страстно конхилиоло-гиею, собирал вокруг себя общество ученых и образованных людей и любезных женщин. Руссо с чувством рассказывает, как приятно жил у него, и описывает бедственную его кончину: у него сделалась опухоль в желудке и он умер с голода. Известно, что Женева исстари, как всякая республика, раздираема была патриотами. Отец моего тестя, профессор Николай Мюссар, в шестидесятых годах XVIII века был приверженцем партии демократов, спорившей с аристократами, к которым принадлежал родной старший брат. Видя торжество своего противника, Николай Мюссар, надев праздничный плащ и прицепив шпагу, знак отличия гражданина22, взяв за руку тринадцатилетнего своего сына Даниила, отправился в ратушу, получил свидетельство в своем звании и со всем своим семейством выехал из пределов республики - куда? Разумеется, в Россию. В Петербурге получил он, помнится, по рекомендации Вольтера, должность инспектора классов в Академии Художеств, а жена его поступила инспекторшею в Смольный монастырь. Сына своего, с которым он вышел из Женевы, назначил он тоже в ученое звание, но молодой человек, вероятно, по лености, объявил, что хочет быть часовщиком, comme son oncle JJ.Rousseau**. Отец не хотел посылать его в Женеву, боясь влияния своего брата-аристократа, а послал к одному приятелю и земляку своему, часовому мастеру, в Берлин, где молодой Мюссар выучился своему делу в совершенстве, и, воротясь в Петербург, занялся этим мастерством с большим успехом. Он был очень красив собою и большой любитель прекрасного пола, любил увеселения всякого рода, обеды, пикники, карты и особенно был страстен к уженью рыбы. Родственники его, желая укротить юного весельчака, женили его на молодой, хорошенькой немке, Марии Ивановне Гетц, из которой вскоре возникла глупая и злая баба. С самых первых пор замужества она стала мучить мужа и вскоре ему надоела. Желая отвадить его от частых выходов со двора, она утащила его подвязки. Он ушел без подвязок, которые были почти необходимы при тогдашней форме мужской одежды, и не носил их до конца жизни. Но коммерческие и ремесленные дела его шли хорошо.
*Мой земляк, мой родственник и мой друг (фр.).
** Подобно своему дяде Ж.-Ж. Руссо (фр.).
Он выписывал на несколько тысяч рублей в год хороших карманных часов из Женевы (проходивших в то блаженное время почти непонятною контрабандою) и сбывал их легко. Ходил заводить часы во многие знатные и богатые дома и снискал общую известность. В его магазине происходили сходки между вельможами и дипломатами, под предлогом поверки часов. Бсзбородко и Кобенцель, Сегюр и Гаррис (лорд Мальмсбюри) посещали его и беседовали между собою в его присутствии, полагаясь на его скромность. Несмотря на беспрерывную его вражду с женою, фамилия его распложалась благополучно*.
* Здесь прерываются "Записки о моей жизни" Н.И.Греча; по крайней мере, продолжения и окончания в рукописях нет. Логическим их продолжением являются статьи "Воспоминания юности", "Воспоминания", "Начало "Сына отечества".
<<<---
