Cтарый 4емодан ПУТЕВЫЕ МЕЧТЫ
Доколе скитаемся на земле до заветной могилы, дотоле для нас, странников различных разрядов, настоящее промелькивает быстрым отлетом, а мысль залетает в то будущее, которое едва ли увидим. «Nous ne vivons jamais, nous esperons de vivre»,— сказал Паскаль и повторил Вольтер.
«Живя, мы не живем; надежде жизнь вверяем».
Продолжая наше странствие верхом и любуясь природою, мы сходили с лошадей и, ведя их под повода по опушке рощей и дубрав, рассуждали и мечтали о будущем жребии Отечества. «Если, сверх чаяния,— говорили мы,— Наполеон остановится зимовать в Москве, надобно будет броситься в леса смоленские, собрать новые дружины из крестьян и составить такое же лесное ополчение и в сопредельных губерниях. Безоборонною сдачею Москвы мы доказали Европе, что не приковываем независимости Отечества ни к улицам городов, ни к стенам столиц. А потому леса должны быть жилищем нашим до вытеснения завоевателя из земли русской. Мы, может быть, одичаем, но когда ударит час избавления Отечества, мы выйдем из глубины лесов с освеженными, с обновленными душами. Они умирали, они исчезали в вихре так называемого большого света. В общем кружении забывали и жизнь личную, и жизнь Отечества. Странное дело! Добрый Жан Жак Руссо уверял, что, когда Европа и Россия изнемогут под бременем роскоши, тогда полудикие племена горные и степные нагрянут на Россию и на Европу и повергнут их в оковы свои. Но что бы он сказал, если б при жизни его выхлынуло нашествие из недр образованной и роскошной Европы?.. Наш век, вместивший в себя несколько веков, есть поверка столетий прошедших и указатель на будущее. Гордыня и тщеславие все переиначили, все исказили. Нет задушевного быта человеческого ни в России, ни в Европе. Но необычайные события производят и необычайные преобразования общественные. На этом основании мы предполагали:
во-первых, что сближение дворян с крестьянами к взаимной обороне Отечества сблизит их и на поприще жизни нравственной и что, не посвящая их в философы, они, по крайней мере, уступят им чреду людей.
Во-вторых, мы думали, что владельцы тысячей душ, брося прихоти мод столичных и городских, заживут в поместьях своих, чтоб от различных управлений 1 не гибли имущества и не страдали наши почтенные питатели рода человеческого и Отечества, то есть земледельцы.
Наконец, мы воображали, что уничтожение всепожирающих мод и перемена безжизненного воспитания сроднят души всех сословий и вдохнут в них новое бытие».
Утопия! Утопия! Мечта! Мечта! Но Суворов наш и в ставке своей, и под стенами крепостей, и в раздумьях о славе, по собственному признанию, был в непрестанной мечте! А мечте и мечтам еще более разгула под открытым небом и в виду природы, цветущей без всякой примеси дел человеческих.
РЯЗАНЬ
По приезде в Рязань застали мы там несколько артиллерийских рот, отправленных, как мы видели, до сражения Бородинского. Из всех роскошей жизни вещественной я привык к ежедневной перемене белья. А потому тяжело мне было мчаться верхом от Москвы до Рязани в одной полуистлевшей рубашке. В Рязани заплатил я три рубля за ратническую рубашку и почитал это драгоценною находкой. На дороге к Рязани встретил я покойного Ф. Ф. Кузмина, известного математическими сведениями, и учителя Рахманова, издателя «Военного журнала», убитого под Лейпцигом. С ним ехал приятель его И. А. Дви-губский, также и математик, и физик, и естествоиспытатель. Оба они признались мне, что запаслись кучею романов, чтобы чем-нибудь рассеивать горе и кручину. Читали мы в печатных записках, что и Кутузов чтением
1 Слова из собственноручных записок князя Юрия Владимировича Долгорукова.
Жанлисовых романов рассеивал глубокую свою думу под Тарутиным, откуда рыцарским французским слогом писал к супруге своей: «Фортуна — женщина утомилась приголубливать угрюмого Наполеона; она оттолкнула его и подала руку мне, старику, присяжному обожателю прекрасного пола».
В это необычайное время исторических событий и живые романы странствовали и бродили, пускаясь на произвол судьбы и куда глаза глядят. Из Рязани два брата мои, Федор и Григорий, отправились к армии, а я остался как будто бы в пустыне.
КАСИМОВ. ПОЖЕРТВОВАНИЯ РОССИИ
До входа неприятеля в Москву расстался я с семейством, за Москвою потерял его из виду, из Рязани выехал странником-сиротою. Под Касимовым встретился я с тогдашним московским гражданским губернатором Н. В. Обресковым. К нему и дорогою приезжали из московских уездов чиновники для принятия наставлений касательно рекрутского набора. В одно время было и ополчение, и набор рекрутский, и необыкновенные поставки для армии или реквизиция. В одно время действовало войско; сражались дружины поселян, и составлялась резервная или запасная армия, служившая неистощимым рассадником в войну заграничную. Исполинская Россия обладала и исполинскими средствами. Скажу мимоходом, что Н. В. Обресков чрезвычайно был речист и в кругу прекрасного пола остроумно витийствовал о прелестях той лени, которую эпикурианец Монтаний называл убаюкательною подушкою умной головы. Кажется, однако, что проповедник лени не был тогда ленив. В Касимове застал я несколько раненых наших офицеров, в том числе и полковника Букинского, корпусного моего сопи-томца. Он вышел в свет почти вовсе безграмотным, а тут удивил меня и знанием языков и другими сведениями. Говорящая корпусная садовая стена, на которой граф Ангальт начертал всю область мысли человеческой, споспешествовала, при удобном случае, к быстрому развитию понятия, не загнанного школьными указками. Сотоварищ мой был взят в плен французами 1799 года под Цюрихом в тот почти самый час, когда в стенах города смертельно был ранен Лафатер, пламенный друг человечества и великий романтик в духовном полете. Пробыв во Франции около года, Букинский возвратился оттуда с обильным запасом просвещения.
ПОЕЗДКА В НИЖНИЙ
В сиротстве странническом грусть о семействе еще более западала в душу мою. Предполагая, что найду его в Нижнем, куда переселился почтенный дом Архаровых, близкий нам по воспитанию в нем жены моей, я решился туда ехать. Но с чем? На пути денежном я, в полном смысле, дожил до черного дня. Итак, я принес чистую исповедь в чахоточном бытии моего кармана Николаю Васильевичу Обрескову. Его уже нет в живых, но я живо помню, какою готовою рукою подписал он мне беспошлинную подорожную и дал двадцать пять рублей на дорогу. Спешу в Нижний, но чуть было не столкнулся с новою бедою на второй станции. Переменяя лошадей, я забыл в избе мешок с деньгами. Мы проскакали уже с полверсты, вдруг слышу голос: «Постой! Постой! Барин!» Останавливаемся, и крестьянин, гнавшийся за мною верхом, подал мне мешок, который был для меня тогда дороже Язонова руна золотого. Возбуждайте и пробуждайте нравственное чувство, природа засеяла в нем семена свои.
НИЖНИЙ
Завидя вдали Нижний с возвышения, мне показалось, что он тонет в яме. Тогда носился слух, будто бы он заменит сгоревшую Москву. От этой ли гробовой мысли или от горя сердечного, не знаю? Но знаю только то, что вид Нижнего не поразил меня. Один Минин заветным голосом откликался в душе. В стенах города спешу в гостеприимный дом Архаровых: увы! О семействе моем не слышу никакой вести, и не было никакой вести.
МОСКОВСКИЕ ВЫХОДЦЫ В НИЖНЕМ
Казалось, что все поприще московской словесности переселилось в Нижний. Тут был наш историограф Н. М. Карамзин, тут был любитель русского и французского Парнаса В. Л. Пушкин, тут был А. В. Малиновский, начальник Московского архива, тут был и Константин Федорович Батюшков, переходивший попеременно от Граций к громам Беллоны и Марса. Тогда еще блистал он и Весенней жизнью и прелестью ума. Узнав, что я приехал в Нижний с одной рубашкой, он от безымянного прислал мне различного белья. Он теперь об этом не припомнит, пережив и себя и очаровательные думы свои. Я где-то читал, что волшебный воздух Италии действует на мозг непривычных. Так ли это или нет, но поэт наш из-под ясного небосклона Италии возвратился с унылой душой. Паскалю, испуганному падением кареты, почти .непрестанно мечталась отверстая бездна, но он мог мыслить я передал потомству мысли, с которыми Вольтер и Кондорсе сочетали замечания свои. Батюшков злополучнее Паскаля. Ему кажется, что бездна могильная поглотила всех друзей его и что мимо глаз его идет новое поколение людей, чуждых душе его и сердцу. Умереть в душевной жизни и жить в пустынном сиротстве: мечта горестная и убийственная! Но Батюшков живет в творениях, дышащих весенним бытием ума и чувствительности. Он очень извинялся передо мной в Нижнем в том, что в рукописных своих стихах подшучивал в Москве над моим «Русским вестником». «Обстоятельства,— сказал он,— оправдали вас и ваше издание». Батюшков, А. Ф. Малиновский и другие вызывали меня издавать ежедневные листки, я отказался. Тоска сердечная отбивала у меня охоту от перьев и чернил.
Поэта нашего Жуковского не было в Нижнем. С пламенной душой поспешил он к развевающимся знаменам русским. Парение духа его усиливалось полетом необычайных событий. Он видел сподвижников новой, небывалой дотоле войны на лице земли. Он вник в душу каждого из них и в песнях своих передал им блеск их доблестей, в тех песнях, которые сливались с громами пушечными. Пылкая душа окрылялась, видя сотоварищей юных дней своих, летевших на смерть или к победе. Мы не завидуем заграничным поэтам, вступившим в ряды новоополчен-ных воинов. Пал и у нас на лаврах юный Кайсаров, обменявший кафедру русской словесности Дерптского университета на шум грозных битв. Батюшков, питомец сердца и Граций, был под градом пуль, картечей, был ранен и снова готовился под знамена ратные. Князь П. А. Вяземский шел по следам своих друзей, и был на битве Бородинской. Тогда самоотречение было живою поэзиею души.
ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ И ВЕСТИ
Предполагали, что в Нижнем устроится главное ополчение и двинется к Москве мининскими путями. Предполагали также, что наш историограф будет сопровождать его. В то же время из писем графа Ростопчина видно было, что он негодовал на Кутузова. Уверяли, что некоторые генералы подавали голос, чтобы пригласить на совещание о Москве графа Ростопчина; Кутузов не согласился. Как бы то ни было, но графу нечего было делать на совещании и не для чего было обнажать шпаги. По уставу действующей армии, изданному 1811 года, главнокомандующий войск при первом шаге в какую бы то ни было губернию уполномочивался и во всех внутренних распоряжениях того места. Из этой подведомственности не был изъят и граф Ростопчин. А потому, как мы видели, мимо его выпровожден из Москвы пожарный снаряд. Есть также печатное известие, что партизан Фигнер по сдаче Москвы оставался в Москве, что у него на квартире было множество фейерверочных припасов и что, когда он явился в стан Тарутинский, то Кутузов в виду армии обнимал таинственного выходца из сожженной Москвы. В Нижнем также разбегалось по рукам французское письмо, упомянутое мною. В Нижний донеслась и молва, что русское Тарутино превратилось в каламбур французский. В уста Наполеона влагали следующее признание Кутузову: Та routine m'a deroule; то есть: «Твой навык сбил меня с толку». Думало ли когда-нибудь русское Тарутино, что по выговору своему перейдет в замысловатый французский каламбур? Но — чего на свете не бывает.
ПОДВИГИ ПОДМОСКОВНЫХ ВОИНОВ-ПОСЕЛЯН
Личная безопасность и дух рвения, возбужденный необычайными событиями 1812 года, поощряли подмосковных поселян составлять дружины и отражать отряды неприятельские, рассыпавшиеся в окрестностях Москвы.
К дополнению исторической картины 1812 года предлагаю некоторые из подвигов воинов-поселян.
ДЕЛА ВОИНОВ-ЗЕМЛЕДЕЛЬЦЕВ
ПО ЗВЕНИГОРОДСКОЙ ОКРУГЕ
Приближаясь к Москве, неприятель занял почти весь Звенигородской уезд, кроме малой части селений к стороне за упраздненный город Воскресенск, который и при приходе всех его сил, не был захвачен. Жители окрестные, жители Воскресенска и жители тех селений, которые или захвачены были, или сожжены, собрались к общей обороне. Призывая на помощь бога, они единодушно положили защищать Воскресенск и не перепускать за него врагов. Предприятия свои основали они не на слепой отважности, но на благоразумии и осторожности. Они учредили денную й ночную стражу, расставили караулы по лесам и по всем местам, откуда скрытно можно наблюдать неприятелей; часто влезали для наблюдения на вершины дерев, хотя, может быть, и не слыхали, что Суворов то же делал. В перелесках, за буераками, везде осторожные воины-земледельцы расставляли недремлющую стражу. Сверх того установили, чтобы по звону колокольному сбираться им немедленно верхами и пешком, где услышат первый звон. На повестку сбегалось множество осторожных воинов-земледельцев: иные были вооружены ружьями, другие копьями, топорами, вилами и косами. Сколько побуждений оживляли воинов-поселян! В глазах их горели родные их пепелища, пылали верхи храмов божиих; в лесах далеко от них укрывались их жены, их младенцы, их старики, не могущие поднять ни оружия, ни рук!
Вооруженные поселяне неоднократно прогоняли неприятельские отряды, приходившие от Звенигорода и со стороны от Рузы; часто отражали и£ от самого Воскре-сенска, неоднократно бывали в сражениях одни и с казаками; поражали, брали в полон и доставляли пленных казацким караулам. В Звенигородской округе убито, ранено и взято в плен неприятелей вооруженными обывателями более двух тысяч. Таким образом воинами-поселянами защищен город Воскресенск, спасен монастырь, Новым Иерусалимом называемый, и охранена некоторая часть селений.
В делах воинов-поселян особенно отличились голова экономической Вельяминовской волости Иван Андреев и села Лучинского графа Голохвастова сотенной Павел Иванов. Голова Вельяминовской волости снаряжал, поощрял поселян, сам выезжал на сражение, часто бился с врагами, много способствовал благоразумными советами и распоряжениями и когда поселяне его благодарили, он говорил: «Благодарение бога! Он нас вразумляет». Сотенный Павел Иванов привел с собою всех своих сынов; снаряжал людей, бывал в сражениях, был ранен и сам перевязывал одного раненого сына.
Кроме двух упомянутых воинов-поселян, и другие немало способствовали к защите Воскресенска, монастыря и некоторых селений. Звенигородский мещанин Николай Овчинников, живший в Воскресенске, выезжал неоднократно на битву, мужественно сражался и ранен в руку. Воскресенский купец Пентюхов, звенигородский мещанин Иван Горяинов, дворовый человек князя Голицына Алексей Абросимов, гр. Колошина служители Алексей Дмитриев, Прохор Игнатьев; помещика Ярославова Федор Сергеев, вотчинный староста графа Остермана села Ильинского Егор Яковлев, гр. Ардалионова сельца Иваш-кова Устин Иванов, и того ж сельца крестьянин Егор Алексеев. Все мужественные защитники Воскресенска и сами храбро бились и других одушевляли.
ДЕЛА ВОИНОВ-ПОСЕЛЯН ПО ВЕРЕЙСКОЙ ОКРУГЕ
В исходе августа и в начале сентября неприятельские отряды, томимые голодом, непрестанно нападали на Вышегородскую волость графини Головкиной. Расторопные старосты Никита Федоров и Гаврила Миронов с сельскою своею дружиною отважно и неустрашимо отражали нападения.
Бегущие отряды неприятельские покушались перейти Протву реку, на которой была мукомольная мельница о пяти поставах. В руки их мог бы достаться запасной каменный амбар, в котором хранилось более пятисот четвертей ржи.
Два писаря Вышегородской волости Алексей Кирпиш-ников и Николай Усков немедленно бросились в селение. «Друзья! — воскликнули они,— в последний раз докажем нашу верность, враги бегут из Москвы; вооружимся! Бог нам помогал, бог нам поможет». Мгновенно собралось до пятисот воинов-поселян, и полетели против отряда неприятельского, состоявшего из трехсот человек. Между тем, когда мужественные крестьяне отражали отряд неприятельский, бывший в то время на мельнице работник Можайской округи, экономической Ретайрской волости, Ильинской слободы крестьянин Петр Петров Комо-ланов и товарищ его из деревни Лобованой графини же Головкиной Емельян Минаев, дав друг другу крепкое слово или умереть или отбить врагов; под частыми ружейными выстрелами разрушали валы плотины и спускали воду, разбрасывая оплоты, которыми удерживалась она в пруду. Спустя воду, остановили они неприятельский отряд, спасли дом, хлебный запасной амбар, дворы и имущество набережной слободки, состоящей из сорока восьми домов, церковное жилье, наконец, отстояли вотчинную церковь Успения божией матери. Мужеством воинов-поселян при том же случае спасены села Доброво и Понизовье. Служители алтарей господних, благословенные святейшим Синодом на оборону Отечества, также ревностно участвовали в защите селений и храмов божиих. Иоанн Скабеев, верейский соборный священник села Дубровы, прилежащего к селу Вышегороду, с рвением пастырским возбуждал крестьян непоколебимо стоять за веру и родную землю! Успенской церкви пономарь Василий Семенов, находясь тогда в селе Дуброве и животворясь примером усердного пастыря, участвовал в его общеполезных подвигах и неоднократно с оружием в руках встречал и гнал неприятеля.
ПОДВИГ ГРАЖДАН ГОРОДА ВЕРЕИ
Воины-поселяне действовали в округе Верейской, а мещане верейские действовали при освобождении первого из русских городов, занятых 1812 года неприятелем, то есть Вереи. Этот лавр стяжал генерал Дорохов. На трудный, убийственный приступ вели его четверо Верейских мещан. Не щадя жизни открытою грудью бросались они на валы крепостные и на груди их блеснули военные знаки Георгия-победоносца.
Храня в незабвенной памяти подвиг граждан верей-ских, Дорохов, уклонясь за болезнию с поприща военного, писал к жителям Вереи: «Если вы слышали о генерале Дорохове, который освободил ваш город от врагов Отечества нашего, то в воздание дайте мне три аршина земли для вечного моего успокоения при той же церкви, где вместе с храбрыми вашими гражданами я взял приступом укрепление неприятельское. Дети мои будут вас благодарить, а я и в могиле награжден буду любовью вашею».
ДЕЙСТВИЕ ПРИРОДЫ. ПЕРВОЕ ОКТЯБРЯ 1812 ГОДА
Упомянул я, что никакие сношения, существовавшие до нашествия, не могли известить меня о семействе моем, но тут природа взяла свои права- А как, увидим.
Наступил день первого октября. Наступил день, в который угодно было провидению назначить первые движения Наполеону к выходу из Москвы, а мне, горестному страннику, назначить первую встречу с семейством.
Расскажу сперва о последнем обстоятельстве.
Первого октября с мыслями туманными в десять часов утра вошел я в спальню Ивана Петровича Архарова.
Радушный май гостеприимен лежал еще в постели, а подле него сидел незнакомый мне человек в мундире морской службы. Завязался общий разговор. Незнакомец пристально всматривается в меня и прислушивается к моему голосу. Порывисто встает он и говорит: «Позвольте спросить, как вас зовут?» Я откликнулся вполне, а незнакомец продолжал: «Извините, что не зная вас, я отнесся к вам. Голос ваш сходен с голосом вашего братца Ивана Николаевича, который теперь с князем Лобановым в городе Горбатове, где и семейство ваше». Вестником по сходству голоса был мичман Сущов.
Перекрестясь в восторге душевном, я поспешил за по-дорожною и полетел в Горбатов. Быстро мчалась моя тройка, еще быстрее сердце стремилось к милым. Сердце и мысли мои были у колыбели дочери и с матерью ее. Молнией примчался я в Горбатов в шестом часу вечера, то есть в тот самый час, когда за месяц перед тем выехал от неприятеля из Москвы. Был еще только четвертый год нашего супружества. Мы пошли к алтарю брачному не по расчетам и не по уставам светским, нас вели к нему сердце и любовь. Что же чувствовала подруга моя в продолжении целого месяца, слыша, что я был и при армии и в тех местах, куда ожидали неприятеля? Тут говорят одни слезы, а что они говорили, того не выскажет перо.
Вот повесть о разлуке нашей.
В то самое время, когда в Коломне пошли мы перевязывать рану брату нашему Григорию Николаевичу, ехавший с нами полковник Кочубей отыскал роту двоюродного брата нашего Владимира Андреевича Глинки и известил обо мне мое семейство. Немедленно разосланы были гонцы отыскивать меня и братьев моих. Тщетны были все их поиски. Между тем весть о приближении неприятеля в Коломну час от часу усиливалась. Родственник мой, получив- приказ следовать с артиллерийскою своею ротою в Орел, присоветовал семейству моему ехать по Владимирской дороге. Под покровом одного провидения прибыло оно к темной ночи в городок Егорьевск. Карета, занятая в Москве, остановилась на пустой уйице. Накрапывал дождь. Мрак ночи сгущался. Престарелая родственница жены моей, выехавшая с нею, готовила из истолченного хлеба пищу для нашей дочери-младенца, оставленной бежавшею кормилицею под Москвою. Вопли младенца и гробовая тоска истомляли душу ее матери. Вдруг слышит она голос: «Поезжайте в богадельню, там вас примут». Быстро выглянув из кареты, жена моя увидела старика ,у кареты, опершегося на костыль с непокрытою головою. Ветер развевал седины его. Жена моя готовилась его благодарить, но он исчез как призрак скоротечный. Следуя внушению старика, семейство мое направило путь к богадельне и принято было с христианскою готовностью. Есть пословица, что беда беду следит. Случается, что и отрада идет вслед за отрадою. На другой день пришли в Егорьевск полки князя Лобанова; на другой день брат мой Иван Николаевич, бывший при князе квартирмейстером, встретил мое семейство и сопровождал его до Горбатова, где неожиданная судьба и меня соединила с ним.
ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ДОБЛЕСТИ 1812 ГОДА
Не посягая н чужое, предложу только то, что непосредственно было сообщено мне. Много предъявлено и много еще не высказано доблестей, ознаменованных тем парением духа, который показывает свойства народные и жизнь душевную. Мы видели времена необычайные; видели их и другие народы: и если собрать и соединить все то, что в них совершилось, то убедятся, что самоотречение вполне выражает жизнь душевную. В предъявлении жизни народной или, лучше сказать, жизни человечества, есть собрания вековых преданий- поэтических. Соберите все события самоотречения народного, и вы представите деятельную поэзию духа человеческого.
А я предлагаю здесь о своих и из своего.
Июля 17 Западная армия вступила в город Поречье. С выходом оттуда полков наших выходили и обыватели, с живою горестью прощаясь с семейными приютами своими. «В это время,— говорит офицер, сообщивший известие в «Русский вестник»,— забежал я в дом, где был мой ночлег. И какое зрелище поразило глаза мои! Престарелый мой хозяин стоял на коленях и молился. По сторонам его стояли также на коленях жена его, невестка и пятеро внуков. Углубленный в молитву душевную, он не заметил прихода моего, встал быстро, вынул из киота образ спасителя, благословил им всех и каждого, отдал образ жене и сказал: «Возьмите все нужное на путь дальный. Бог. с вами! Ступайте! А я останусь. Я стар: вам и без меня будет тяжело. Убьют: будь воля божия!»
В последние, дни до оставления Смоленска у всех была одна мысль: бог и Отечество. Воины и жители с братским радушием ходили по церквам, а когда 26 июля отдан был приказ идти вперед, обыватели, вооружаясь чем кто мог, спешили за войском. Снова возвратились полки наши в Смоленск, и упорный горел бой трехдневный. С четвертого на пятое число Наполеон с грозным напором всех сил своих порывался перехватить московскую дорогу, в удержании которой состояла главная цель вождя русского войска. А для этого нужно было удерживать и защищать несколько времени город. В стенах его Дохтуров сменил корпус Раевского, который и выдерживал и отражал сильные нападения неприятеля. Сменя Раевского, Дохтуров продолжал мужественные его подвиги. Каждый шаг был оспориваем, и каждое мгновение увенчивалось отважностью. Около трех часов пополудни Дохтуров и генерал Коновницын летят к Мо-лоховским воротам. От яростного и жестокого напора сил неприятельских один из полков наших дрогнул. Вожди русские вскричали: «Ребята! Вы сражаетесь на родной земле за царя и Отечество! Вы храбро разили, новая слава вас ждет!» Загремело: «Ура!» Заблистали штыки, неприятель отступил. Англичанин Вильсон, очевидец битвы смоленской, говорил, что одни русские так сражаются, как сражались они в стенах Смоленска. Русские достигли цели своей: дорога московская удержана. Началось отступление войск, и обыватели с ними только стали выходить из города. Но как описать то мгновение, когда из стен разгромленных, когда при пламени пожарном, поднята была икона Смоленской божьей матери! Не вопль отчаяния, но среди плача и рыдания, раздавался жалобный голос благоговейного умиления: «Заступница наша оставляет нас!»
Смоленск вышел из Смоленска, и быстрая весть о том разлетелась из уезда в уезд, из села в село, из деревни в деревню и донеслась до Москвы. Подмосковные отцы-поселяне спешили благословлять в ополчение жертвенное сынов своих и, прощаясь с ними, говорили: «Умирайте, а не сдавайтесь!» Подмосковного села крестьянин Никифор Михайлов трех сынов благословил на дело ратное.
Трудно воевать с душами.
За несколько дней до битвы Бородинской убит был под Колоцким монастырем донских войск генерал-майор Иван Кузмич Краснов первый, который за отъездом М. И. Платова в Москву, занял место его.
Объяснимся об этом.
Опытные полководцы орлиным взглядом высматривают свойства ума и дарования сподвижников своих. Суворов вполне разгадал тонкий, проницательный ум Кутузова и своими намеками передал и другим мнение свое о нем. «Кутузова,— говорил он,— и де Рибас не обманет. Я не кланяюсь Кутузову, он поклонится раз, а обманет десять раз». Сбылись слова Суворова. Отправляясь к войску, Кутузов ни себя, ни других не обольщал славою будущих побед, он желал только обмануть Наполеона, который и в свою очередь называл его старою лисицею. Но против льва завоевательного надлежало употребить все оружия. К числу хитростей, уловивших Наполеона, Кутузов прикинул и мнимую ссору с Платовым. Колен-кур, который (как увидят в записках моих) жаловался на меня за статью, помещенную в «Русском вестнике» после Тильзитского мира и в которой явно высказано было то., что постигнет Наполеона, если посягнет на спокойствие России; Коленкур и себя и властелина своего обманывал: «будто бы война турецкая истощила войско Донское и будто бы Дон опустел и обессилел». Кутузов и Платов знали об этой молве и разыгрывали притворную ссору. Чуждаясь самонадеяния, я, может быть, предлагаю это и как догадку, но то истинно, что когда донской атаман за несколько дней до битвы Бородинской прискакал в Москву на дачу к графу Ростопчину, разнеслась громкая весть о размолвке его с Кутузовым. Предполагали тогда же (как выше упомянуто), будто бы на даче находился и государь. Был ли там государь или нет и нужно ли было личное его присутствие для распоряжений касательно донских полков, которые быстрым прилетом под Тарутино были первыми вестниками победоносного преследования нашествия? Не входя об этом в исследование, обращаюсь к генералу Краснову.
За отсутствием Платова Краснов начальствовал в авангарде Донскими полками на высотах у Колоцкого монастыря. Жестоким огнем действовали неприятельские и русские батареи; Краснов молниею перелетал с одного крыла на другое под тучею пуль, картечи и ядер. Его приметили с французской батареи и направили роковой удар.
Умирающий герой, увидя внука своего, есаула Гладкова, недавно прибывшего с Дона, с ласкою сказал: «И ты здесь, очень рад, ты будешь мне нужен». В стенах монастыря тотчас отыскали лекаря. Но раненая нога так была раздроблена и измята, что невозможно было перевязать.
Между тем конница неприятельская усилилась с левого крыла, по малолюдству полки наши поотдалились. В то же время с ближайших батарей густо летели ядра. Надлежало спасать раненого не от смерти, но от плена. По дороге к Бородину дали отдохнуть Краснову, где, встретясь с генералом Иловайским пятым, сдал ему начальство и сказал: «Отражай! Гони неприятеля, и я радостно умру!»
Немедленно препоручено было есаулу Гладкову препроводить Краснова в главную квартиру и отыскать знаменитого врача Виллие. Отнятие ноги сделано под открытым небом в присутствии Барклая-де-Толли и Платова, возвратившегося из Москвы. Войска двигались к Бородинским батареям. Раненый Краснов страдал и терпел. Один только раз, несколько поморщась, сказал Гладкову, который поддерживал его голову: «Скоро ли это кончится?» — «Скоро!» — ответил Гладков.—«А нога где?» Внук замолчал. На окровавленном ковре перенесли Краснова в квартиру Барклая-де-Толли.
Между тем пушки гремели непрестанно. Как будто бы пробуждаясь от тяжкого сна, умирающий герой спрашивал: «Что делают наши?» Гладков отвечал: «Дерутся».— «Кто кого бьет?» — «Наши!» — «Хорошо ли?» — «Как русские!» Вдруг гусарский офицер вбежал в комнату с ложной вестью и сказал: «Даву убит!» — «Слава богу! — воскликнул Краснов,— он был злой человек!» «Приподнимите меня,— продолжал он,— я сам хочу посмотреть, что делают наши». Ему отвечали: «Наши бьют французов».— «Слава богу! Дай бог!» Тут хотел он перекреститься, но правая рука уже была неподвижна. Краснов скончался через четырнадцать часов после раны. Внук препроводил тело его в Москву. Погребение происходило 27-го числа, когда носились неявственные слухи о кровавой битве Бородинской. Народ отовсюду стекался в Донской монастырь, где отпевали Краснова и где предан земле прах его. Вместе с ним сходили в могилу и последние дни Москвы, которой на поле Бородинском принесена была душою и кровью русской последняя за нее жертва.
На заре прекрасной жизни в исполинскую могилу битвы Бородинской пал и юный Павлов.
Едва разнеслась молва, что будет бой валовой, Василий Александрович Павлов, подпоручик гвардейской артиллерии, пылая восторгом благоговейным, исповедался и причастился в Колонкой обители. Перед лицом даров господних он заранее отрекся от весенней жизни своей!
На рассвете гробового и великого дня Бородинского Павлов нарядился, как будто бы на какой-нибудь торжественный смотр. Отдавая пыльную одежду верному служителю своему, он простился с ним навсегда. Добродушный слуга порывался вслед за юным господином своим. Павлов сказал: «Оставайся здесь, там наше место».
При первых вестовых выстрелах грозной битвы Павлов с душевным восхищением сказал сотоварищам своим: «Вера говорит, что самая большая любовь полагать душу за братий своих!»
Павлову было еще только девятнадцать лет. Щадя юношу, начальник хотел поместить его там, где, казалось, будет безопаснее. Павлов возразил: «Никому не уступлю своего места; мы во ста верстах от Москвы; там моя родина, там моя мать!.. Время ли теперь мыслить о личной своей безопасности? Я отдал жизнь мою богу, царю и Отечеству!»
Не успевала парить смерть в громах пушечных! У воинов русских была одна мысль: за нами Москва, мы сражаемся за Москву! Один только раз оглянулись они назад, когда, мысленными очами взирая на блестящие главы храмов московских, осенились крестом на жизнь или на смерть за Москву!
Под тучею смертною юный Павлов меткими выстрелами взорвал на воздух одиннадцать неприятельских ящиков. Генерал Ермолов, свидетель непоколебимого мужества Павлова, обнял его и приветствовал с царскою милостью. А юный герой, он — с приветом Алексея Петровича в четыре часа пополудни при громах и молниях убийственных отошел в вечность — досматривать оттуда конец боя.
Осиротевшая мать юноши, прочитав о нем известие в «Русском вестнике», препроводила к издателю следующее письмо: «Горячими слезами оросила я те страницы, в которых напоминание оживило для меня моего сына! Плачу и теперь. Не величаюсь твердостью духа матерей спартанских. Знаю, чего лишилась и что потеряла. Он произносил имя мое в последние часы жизни своей: не могу его забыть! Но как христианка смиряюсь перед судьбами провидения; а как мать россиянка, и в чрезмерной горести моей нахожу ту отраду, что любезное отечество наше не забудет моего юного, неоцененного сына».
Ни оружие сынов России, ни молитвы и слезы матерей не спасли Москвы. Видели мы вход в нее полков завоевателя, видели пожар московский, видим и горе исполина нашего века. Он просит и перемирия и мира. Ло-ристон, посол его, совещается с Кутузовым. А умный наш вождь, забавляя посла Наполеонова мечтами о мире, ждет вспомогательного войска, высылаемого северною природою, ждет морозов и бурь зимних. Ждет он также с берегов тихого Дона и новых полков.
Морозы и бури зимние впереди, полки донские летят в стан Тарутинский.
И какие полки! Сыны заветной славы донской; двадцать полков, отслуживших по тридцати и по сорок лет. Вся ратная жизнь Дона устремилась с ними с родных пепелищ на новые труды, на бой и смерть. Думают, будто бы Кутузов не знал о походе тех полков. Он знал, но молчал о том, чтобы нечаянность распространила и приятное изумление и новое ободрение духа. Так и сбылось. Появление ветеранов донских было праздником в стане русском. Начальники и рядовые говорили друг другу: «Как не постоять нам за себя, как не прогнать врага? И старики донские поднялись!»
НЕКОТОРЫЕ ПОДРОБНОСТИ О ГЕНЕРАЛЕ ДОХТУРОВЕ
26 августа 1812 года в день достопамятной битвы Бородинской Дохтуров начальствовал сперва серединою войск, а потом левым крылом. Учинясь преемником князя Багратиона, оставившего поле сражения за раною, поддержал он славу его и усугубил сияние своих подвигов. Вскоре по прибытии на левое крыло Дохтуров получил от князя Кутузова записку, чтобы держался до тех пор, пока не будет повеления к отступлению. Ожи-вотворяясь любовью к Отечеству, честью и долгом, Дохтуров был везде, где была опасность. Ободряя примером своих воинов, он говорил: «За нами Москва, за нами мать русских городов!» Смерть, встречавшая его почти на каждом шагу, умножала рвение и мужество его. Под ним убили одну лошадь, а другую ранили. На грозном поприще смерти провидение охраняет героев в то самое время, когда они, отрекаясь от самих себя, полагают жизнь свою в жизни и славе Отечества. Дохтуров одиннадцать часов выдержал сильный и необычайный напор французских войск; он мог сказать по всей справедливости: «Я видел своими глазами отступление неприятеля и полагаю Бородинское сражение совершенно выигранным». Это слова Дохтурова. Относя все к другим, он молчал о себе. Скромность была с ним неразлучна.
12 октября 1812 года Дохтуров отмстил Наполеону за пепел Москвы, любезной его сердцу: он первый встретил французов под Малым-Ярославцем, первый вступил с ними в бой; тридцать шесть часов удерживал их от упорных покушений ворваться в полуденные области России. Семь раз штыки русские наносили врагам смерть и поражение, но силы их, непрестанно умножавшиеся, угрожали новою опасностью. При одном отчаянном натиске Дохтуров воскликнул: «Наполеон хочет пробиться, он не успеет, или пройдет по трупу моему». Штыки и груди воинов, одушевленные голосом отца-начальника, удержали стремление врагов до прибытия подкрепления. Малый-Ярославец сделался венцом славы Дохтурова, и грудь его украсилась орденом Святого Георгия второй степени.
В то уже время, когда Дохтуров уклонился с поприща службы, сослуживцы его, сохраняя живое воспоминание о подвигах его под Малым-Ярославцем, препроводили к нему следующее письмо через генерала Капце-вича: «Третий корпус, служивший с честью и славой под вашим начальством в знаменитую 1812 года кампанию, подносит чрез меня Вашему высокопревосходительству в знак признательности табакерку с изображением подвига Вашего при Малом-Ярославце и просит принять оную как памятник признательности».
--->>>
