Cтарый 4емодан
ПУТЕВЫЕ МОИ ЗАПИСКИ С СЕМЕЙСТВОМ 1812 ГОДА.
ГОРБАТОВ
В числе выходцев из Смоленска встретил я в Горбатове и родственников, которые до приезда моего познакомились с семейством моим. Повторяю и здесь, что в переселении тысяча восемьсот двенадцатого года жизнь душевная и возобновлялась и обновлялась. За потерю имуществ и разорение услаждались сердечными свиданиями и напоминаниями о счастливых днях родственных. Тут сердце и мысли вызывали всех и все; в разговорах задушевных быстро улетало время.
Из Горбатова переход полку, состоявшему в запасном войске князя Д. И. Лобанова, назначен был сперва в село Павлово, а потом в город Арзамас.
Свидание с семейством вывело мысли мои из оков тяжкой скорби. Снова судьба Отечества заняла всю душу мою. Во весь переезд от Горбатова до села Павлова по непривычке моей к карете и по охоте к прогулке я шел пешком. Ока, Волга и события минувшего напоминали о тех временах, когда Россия стонала поД вековым игом монголов или татар. «Но,—думал я,— как исчезла Орда Золотая, потрясавшая царства и порабощавшая народы? Кто сдвинул се с лица земли русской? Одна земля русская без помощи заемной. Тяжело было России и 1612 года, но кто и тогда вытеснил сопротивников и отстоял Москву Москвою? Одни русские. Следственно, сила Отечества — в Отечестве. Рим ускорил падение свое захватом обладания всемирного; он тогда пал под секирами дикарей, когда силе нравственной не на что было опереться в обширном разгроме римского владычества и когда имя римлян, некогда изумлявшее народы, превратилось в оглашение уподления духа, корысти, лжи и разврата. Много,— прибавлял я в мыслях моих,— доставалось мне за такие возгласы в «Русском вестнике». Но если возвращусь в Москву, то опять примусь за то же». Совесть моя удостоверяет меня, что я был прав в моих предчувствиях. Пусть заглянут в книжки «Русского вестника» от 1808 до половины 1812 года; я шел одной дорогой, теперь перед нами раскинулось много дорог. Но и у провидения много своих путей, оно не раз спасало Россию Россией.
Д.СЕЛО ПАВЛОВО
В таких и подобных этому рассуждениях я дошел, а мои доехали до села Павлова. Россия — край дивный! Взгляните на это село; какие красивые дома каменные с садами и со всеми привольями жизни, а это все на роскошном берегу Оки, обогащающей прибрежных жителей. И какие жители! На лицах — цветет здоровье, в домах — изобилие. Тут не встретите ни одного нищего. А вот отчего? Благодаря умной, деятельной промышленности мужей своих жены богатых поселян или купцов (как угодно назовите) сами на себя работают. «У нас,— говорили они нам,— свое дело. Мы смотрим за детьми и за домашним обиходом, а одежду и все прочее заготовляют для нас наши бедные. Нам нет в семье помехи, да и они кормят свои семейства, оттого и не шатаются по чужим сторонам». А когда жены зажиточных, мужей выедут в праздничные дни для прогулки: какие телогреи, какие головные уборы! кипят бисером и жемчугом. Это и село и город, и, должно прибавить, что тут жители, занимающиеся железным издельем, заготовляли все нужное для исправности ружей. За работу запроса и в помине не было, спрашивали только: «Что надобно? Что нужно?»
Я стоял в доме чрезвычайно зажиточного поселянина или купца. Старик, отец его, человек весьма грамотный в старине, любил заводить со мною прения. Иногда соглашался, а иногда приговаривал: «Оно бы и так! Да дай сердцу волю, так и заведет в неволю».
Москва, старинная очаровательница духа русского, и в пожарных развалинах своих отовсюду манила к себе мысли. Из села Павлова непрестанно летали в нее расторопные гонцы за вестями. Тут услышал я весть о выходе из Москвы полков Наполеоновых. Рассказ был следующий: «Отряд генерала Винцегероде, находившийся сперва в Клину и потом сблизившийся к Москве, октября 12-го вступил в Москву. Останови отряд на Тверской, генерал поскакал к Иверской божией матери для переговоров, но его захватили и привели в Кремль к маршалу Мортье. Наш генерал жаловался за задержание его вопреки законов войны. Маршал отвечал: «Делать нечего! Я должен спасать своих. Отсутствие ваше приведет ваших в недоумение, а я, между тем, выйду с моими безопасно». При взрыве под Кремлем маршал двинулся в поход в Калужскую заставу на Воробьевы горы и далее.
ВЫХОД ИЗ СЕЛА ПАВЛОВА
Выход запасного полка из села Павлова был новым торжеством духа народного. Все ружья исправлены были павловскими работниками железных изделий; всем рядовым розданы были рукавицы и все нужное для охранения от зимних непогод. Дары гостеприимные и хлеб-соль провожали полк от села Павлова до города Арзамаса.
АРЗАМАС
Вслед за полком отправился и я с семейством моим в город Арзамас. Приближаясь к Арзамасу, глазам моим представился как будто бы новый Кремль. Зодчество башен, слияние красок, а еще более волшебство воображения выводили подорванный Кремль московский из могильных его развалин. Там гулял^я каждый день, оттуда мелькал в глазах моих Кремль арзамасский, оживляя Кремль московский.
«И дым отечества нам сладок и приятен!» —
1812 года это высказывалось не в одном «Русском вестнике», а везде.
В порыве усердия Арзамас не уступал ни одному из городов русских. Тогда городским головою был Иван Алексеевич Попов. У него ум основательный и сердце нежное и сострадательное. Я говорю у него в настоящем времени, желая, чтобы он был жив и расцветал жизнью. Часто, очень часто судьба не щадит и лучших из людей! Смерть, как будто бы избрав в целом городе особенною жертвою семейство добродетельного гражданина, поразила истребительной косой и супругу его и детей, но не исторгла из души его любви к страждущему человечеству. В воспоминание душевных друзей своих благодушный городской голова арзамасский устроил, во-первых, дом для училища; во-вторых, странноприимный дом для бедных; в-третьих, приют сиропитательный. В то же время общим рвением граждан арзамасских сооружался ве-лелепный собор. При буре нашествия, поражавшего Россию, пожертвования частные сливались с общими. Длань русская, движимая душою, готова была все отдать Отечеству.
В Арзамасе встретил я полковника Бобаедова, пришедшего туда до нас с прочими запасными полками князя Д. И. Лобанова. В лице полковника обнял я избавителя моего семейства.
Вот как это было.
Карета наша прибыла к одной переправе, наскоро сделанной на Оке. Я сказал уже, что семейство мое, присоединясь к войску в Егорьевске, не отлучалось от него. Брат мой Иван Николаевич советовал жене моей выждать переправу всего войска, чтобы потом спокойнее переправиться. Но как шатки бывают предосторожности человеческие и в большом и в малом объеме существования нашего! По какому-то сердечному побуждению жена моя решилась переправиться до удаления войска, и это спасло ее. Берег был крутой, ветер пронзительный бушевал над рекою. Нельзя было выйти из кареты с младенцем, едва дышащим. И так, сидя в ней, съехали на плот, и вдруг в нескольких шагах от берега задние колеса скатились с плота и увлекали за собою карету. Грозила гибель неизбежная. Но тут был полковник Бобае-дов. «Ребята! — закричал он полку,— спасайте карету!» Быстро несколько человек бросились в воду, воскликнули: «Братцы, дружнее!» И в одно мгновение поставили карету на плот. Не стану повторять сердечного излияния при свидании с избавителем моего семейства. Скажу только, что во времена рыцарские полковник Бобаедов шел бы по стопам Боярдов, чистых славою и душою. С умом просвещенным соединилось в нем сердце, полное тех ощущений, которые везде дарят жизнь новою жизнью. Совершал он полет с Суворовым на цветущих полях Италии и на грозных вершинах Альпийских. Страстно любил он героя своего, но и говоря о Кутузове, прибавлял: «Михаил Илларионович не выдаст ни себя, ни славы русской. Досадно, что я попал в полки запасные: что делать? Дойдет очередь и до нас. Мы гоним Наполеона, а он поведет нас за собою. Будем и мы в числе его провожатых. Суворов обвивал славою штыки русские в стране древних римлян; кажется, что они в сиянии той же славы блеснут и в пределах древней Галлии. Наша запасная молодежь не уступит полкам действующим. Дух русский скоро обстреливается и созревает под свистом пуль и градом картечным».
Думаю, что великодушного полковника нет в живых. Он уже 1812 года богат был и летами доброй жизни и ранами. Но доколе не кончится наше земное странствие, он будет жить в сердцах моего семейства.
В Арзамасе прочитал я первое печатное известие об освобождении Москвы от плена нашествия. В тех же «Московских ведомостях» помещен был и рескрипт, данный мне за любовь к Отечеству, за деяния и сочинения. Я пламенно любил Отечество, но если б 1812 года и не горела бы эта любовь в сердце моем, то она запылала б от жарких и повсеместных проявлений самоотречения; и признаюсь, что весть о Москве заполонила во мне все то, что могло мне напомнить о личности моей. В источнике любви общей — жизнь Отечества и человечества.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПУТЕВЫХ ЗАПИСОК.
ВЫЕЗД ИЗ АРЗАМАСА
Под бурями зимы суровой, зимы, которая как будто бы несколько лет зарождалась в сокровенной храмине вьюг и метелей, выехал я из Арзамаса.
Ужасная година поражала тогда нашествие! Содрогается сердце от одного напоминания о тех бедственных днях. Такой скорби никогда не было на лице земли. Не было и такого завоевателя, какой явился в девятнадцатом столетии. Ужасно было бегство горестных его жертв! Уныло и мы, странники тысяча восемьсот двенадцатого года, скитались в Отечестве.
Ужасно было бегство из России и для нашествия и для жителей России. От прихода пленных и в пределах Нижегородских зарождались болезни повальные. А что было в Смоленске и в уездах его! Горе было тому, кто прикасался или к добыче, или к пленному. Смерть морозная везде встречала Наполеоновы полки, а за ними смерть тлетворная пожинала жертвы свои. Едва новая беда не постигла и семейство мое. Мы съезжали с одной горы, а с другой быстро мчавшиеся зимние повозки задели одну из наших кибиток и опрокинули. Я ехал впереди в открытых санях. Увидя падение повозки, стремглав бегу туда и кричу: «Все ли живы?» Один бог спас младенца нашу дочь, которая едва не погибла под опрокинувшейся повозкой. Сколько раз над младенческой ее колыбелью витало злоключение! То брошена она была кормилицей, то смерть предстояла ей в волнах Оки, то гибель угрожала на скате горы.
Дорог и младенец!
А между тем по областям европейским разлеталась гробовая весть, изреченная завоевателем: «Пехота потеряна! Пушки растеряны! Конница погибла!»
И сколько изливалось слез! Сколько раздавалось рыданий! Сколько изрывалось могил!
БОГОРОДСК
В день двадцать пятого декабря, в тот самый день, когда на снежных равнинах России исчез последний след нашествия, приехал я с семейством в Богородск, в окрестностях которого месяца за три перед тем стоял маршал Ней. А зачем? Об этом можно спросить и по распоряжениям тактическим, и они скажут: за тем только, что везде были потемки и везде было недоумение.
В Богородске семейство мое остановилось в доме доброго городничего, а я пустился в Москву для обозрения, где можно приютиться на пожарном ее пепле.
Что чувствовал я при въезде в могилу пожарную? Не высказываю и высказать не могу. Впоследствии взглянем на эту картину. А здесь упомяну только, что, отыскав приют для семейства, я тотчас схватил перо и написал речь в воспоминание воинов, павших на родных полях.
Вот из нее отрывок.
«Вместе со слезами, льющимися на пепле первопрестольного русского града, льются слезы и на ваш прах, великодушные русские воины! Скорбь оковала бы уста, но благодарность оживляет сердце, мысли и душу. Если мы насладились еще радостным свиданием с супругами, если мы насладились взорами и улыбкой скитавшихся наших младенцев, если ступаем еще по родной земле и дышим воздухом, очищенным от бедоносного нашествия: вам, вам обязаны тем, мужественные защитники Отечества! Ваша вера и верность спасли нас от плена и оков.
О стыд Европы мнимо-просвещенной! Какими мрачными чертами в летописях всемирных изобразится неблагодарность ее народов к сынам России! Давно ли русские воины в различных европейских странах проливали кровь за независимость, за собственность их жителей?.. Лилась кровь русская на песчаных берегах Голландии; обагрились русской кровью цветущие долины Италии; на ледяных вершинах, на каменистых утесах гор Альпийских, под мрачными и громовыми тучами парили орлы российские; гремел гром россиян, сверкала их молния, и там, с неугасимой славой сынов полночи, багреет кровь русская,— кровь единственных в мире воинов, которые с такой же верностью защищали чужие пределы, с какой сражаются за безопасность родных стран.
Жители Голландии, Италии, Германии, Пруссии, Швейцарии! Вы зрели русских воинов, пришедших не для себя, но для вас; вы их приглашали; вы поручали им свое спасение, вы видели их раны, их смерть... и вы с исполином нашего века восстали на родных, на друзей, на братий ваших- защитников! На вас самих ссылаемся: из стран ваших принесли ли что-нибудь русские воины, кроме печальных вестей о братьях, за вас умерших?
Горестные воспоминания, промелькните как сон мгновенный!»
«Мы не величаемся славою тысяча восемьсот двенадцатого года: мы приносим чувствования признательности на алтарь провидения, охранившего Отечество. Русские не величаются силою победоносного оружия; они рады, что им защищен край родной; и они льют слезы о бедствиях, постигших человечество.
Не выставлю здесь ни одного из имен сынов России, сражавшихся за Россию и венчавших жизнь свою в Отечестве смертью за Отечество. Все имена их слились в сердцах наших в одно святое чувство, в чувство благодарности.
Вас нет!..
Но слава тех не умирает,
Кто за Отечество умрет;
Она так в вечности сияет,
Как в море ночью лунный свет.
» Державин
ПРОЯВЛЕНИЕ СОБЫТИИ 1812 ГОДА
В исходе 1806 года оружие завоевателя, угрожавшее рубежам России, предвестило 1812 год. Громоносная его колесница, коснувшись рубежам, рано или поздно должна была прорваться внутрь нашего Отечества. Так думали наблюдатели тогдашних обстоятельств. Но и какой урок предстал тогда завоевателю! По воззванию Александра Первого возникло ополчение Земских войск. Шестьсот тысяч земледельцев от сохи пришли к оружию. Золото, серебро, вещи драгоценные отовсюду летели на алтарь Отечества. Доходили о том вести до Наполеона, он изумлялся и едва верил.
В политической картине 1805 года и первых трех месяцев 1806 года сказано было: «Несправедливо думают, будто бы для укрощения властолюбивых порывов завоевателя всегда и во всяком случае нужно по пятисот тысяч войск». Заграничные политики угадали, что в России, и кроме существующих войск, найдутся новые силы.
Мир Тильзитский был временным перемирием. Наполеон час от часу более усиливался полками разноплеменными, а Россия, отыскивая в недрах своих родные пособия, в лоно девятнадцатого века призывала на помощь семнадцатое столетие. Около того времени производилась подписка на памятник гражданину Минину и князю Пожарскому. Память доблестей заветных воскресала в душах всех сословий и приготовляла дух русский на великие подвиги за Отечество. Наступил новый тысяча восемьсот двенадцатый год; наступил, повторим и здесь, ровно через два столетия; загремели имена Минина и Пожарского, и, как будто бы заслоня собою от нас осьм-надцатое столетие, кликом призывным разнеслись по обширным пределам нашего Отечества.
Тысяча восемьсот двенадцатый год разделяю на четыре периода.
Период первый:
Распоряжение войск.
Период второй: Отбытие государя от войска и составление ополчений.
Период третий: Прибытие Кутузова к войску и оставление Москвы.
Период четвертый: Тарутино и далее.
ПЕРИОД ПЕРВЫЙ. ВОЙСКО
Россия предприняла войну оборонительную. Наполеон ли уверял или за него уверяли, что в Отечестве нашем будет только перегон людей (подлинное выражение смягчаю); не было перегона людей, войска русские сражались, обороняясь,, соединяясь по предварительному предначертанию и отступая, чтобы отступлением и уступлением пространства земли истомлять нашествие. Не летал тогда и Наполеон молнией и не громил перуном внезапным. Он ко всему присматривался и все старался сообразить. Тогда еще не пришла очередь и зоркому его взгляду смотреть и не видеть. Но и тут не удалось ему отрезать ни одного отряда%при соединении русских корпусов, а корпус Дохтурова, находившийся в положении затруднительном, к двадцать первому июня, преодолев все трудности, вышел из опасности. Не зная или утаивая истину, заграничные ведомости 9об этом обстоятельстве говорили следующее: «Корпус генерала^ Дохтурова казался отрезанным; он встречался с колоннами Карди, Сульта, Пажуля и Нансути. Одно бурное волнение природы, ополчившееся в дождях проливных на полки французской армии, спасло корпус русского генерала».
В русских «Военных известиях» от июля шестого из Полоцка сказано:, «После изложенных успехов, первая армия следует быстро левым флангом к Полоцку, соображая действия свои с движениями неприятеля. Происшествия с тех пор- не представляют никакой перемены со стороны военного положения обеих армий»^
Военное положение армий час от часу более устремлялось к цели своей. Армии сближались, граф Витгенштейн защищал псковскую дорогу.
Простой взгляд на печатные известия о военных дей-отвиях российской армйи против французов 1812 года представит важное событие. Бури нашествия бушевали в России около семи месяце», а известия о том едва ли не целой половиной превосходит известия о военных действиях 1813 и 1814 годов. На триста тридцати шести страницах стесненной печати предложены семимесячные известия о военных действиях внутри России. Так много и в такой короткий срок завоеватель девятнадцатого столетия, скажем без оговорок, дал труда и работы и войску и всему русскому народу и всемугнашему Отечеству.
Заметим также, что в наших известиях (как увидим далее) явно и откровенно объяснялись и о главной цели движения русских войск и о причине уклонения их от главной битвы. Весьма вероятно, что все известия, помещаемые у нас в различных ведомостях, были и в руках Наполеона и в руках его полководцев. Весьма вероятно, что ему могли в точности переводить наши известия: отчего же он не верил им и отчего не предпринимал надежных мер к ниспровержению заранее предпринятых и соображенных движений и действий русских войск? Об этом было выше упомянуто в обозрении полководца-Бонапарта, затерявшегося в Наполеоне-завоевателе.
ВОЙСКО И НАРОД.
ГЛАВНЫЕ ВОЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ ДО ИЮЛЯ ПЯТНАДЦАТОГО
От июля девятого снова повещено было, что соединение армий есть главнейший предмет всех движений. Государь был в пути к победам над сердцами народа; полки русские мужественно сражались и непоколебимо стояли там, где должно былр или стоять или умирать, чтобы совокупными душами огромлять и разрушать нашествие. Дивен был полет духа полководцев русских Июля девятого Раевский из Бобруйской крепости вышел с тринадцатью тысячами; десятого числа встретился при Дашковке с первыми неприятельскими войсками, напал и отразил на семь верст до деревни Султановки. Тут стеклось до сорока тысяч неприятелей, защищенных речкой и лесом, а к этой твердыне пролегала только большая дорога, огражденная по сторонам деревьями, и обороняемая батареями. Бестрепетной мыслью сообразя очевидную опасность, Раевский извещает о том князя Багратиона. Приказ от него: «Нападать!» Под тучею пуль и картечи русские идут по большой дороге на явную смерть. Раевский и Васильчиков быстро бросаются с лошадей. Они в рядах под огромлеиием полков наших. Неприятель усиливает напор свой. Раевский хватает за руки двух юных сынов своих и восклицает: «Вперед, ребята! Я и дети мои откроем вам путь!»
Посвящая одному из юных сынов Раевского своего «Кавказского пленника», Пушкин сказал:
«В поля кровавый, под тучи вражьих стрел,
Младенец избранный, ты гордо полетел;
Отечество тебя ласкало с умаленьем
Как жертву милую, надежды верный цвет»
Полки Раевского, одушевленные отцовским его самоотречением, пролагают Платову путь к Смоленску для соединения с первой армией.
В то же почти время, то есть июля тринадцатого, граф Остерман, за болезнию графа Шувалова приняв в начальство свое четвертый корпус, отряжен был для нападения при Островне на два соединенные французские корпуса, предводимые Мюратом и принцем Евгением Богарне. Нужно было прикрыть движение главной армии и облегчить соединение ее с армией Багратиона. Яростно гремела неприятельская артиллерия и вырывала целые ряды храбрых полков русских. Трудно было перевозить наши пушки, заряды расстрелялись, они смолкли. Спрашивают графа: «Что делать?»—«Ничего,— отвечает он,— стоять и умирать I»
Русские стояли непоколебимо и отстояли новый путь к соединению армий.
Часть войск неприятельских порывалась на корпус Дохтурова, стоявший для наблюдения около Бешковичей. Хотя быстрыми движениями Дохтуров замедлял ход его, но корпусу надлежало перейти Двину, чтобы соединиться с армией при Витебске на левом берегу реки. Необходим ость, требовал а задержать и удержать неприятеля там, где накануне сражался граф Остерман. Дивизия Коновницына сменила корпус графа Остермана. Целый день горел бой упорный, и тринадцатое июля слилось с четырнадцатым июля в день нераздельный, день нового мужественного подвига полков русских. Получив приказание, Коновницын ночью двинулся на то место, где предложено было дать главное сражение.
ДЕЙСТВИЯ ДУХА НАРОДНОГО. МОСКВА, ТВЕРЬ, НОВГОРОД, ПЕТЕРБУРГ
До устроения еще общего ополчения Екатерина Павловна изъявила желание вооружить дружину на берегах Волги. А июля пятнадцатого в один день, в один час, и на берегах Москвы-реки и на берегах Волхова и на берегах Невы гремел единодушный голос: «Отдадим все! Готовы идти поголовно!»
Того же июля пятнадцатого, когда Россия на родных полях своих восстала за Россию, Тормасов разбил сильный отряд саксонских войск и вытеснил его из Кобрина, где за двенадцать лет перед тем отдыхал Суворов от итальянского и альпийского своего похода и где, страдая на одре болезни, сказал: «Семьдесят лет гонялся я за славою: мечта! Покой души у престола всемогущего!»
ПРИЧИНЫ, ПОЧЕМУ ГЛАВНАЯ БИТВА НЕ СОСТОЯЛАСЬ ПОД ВИТЕБСКОМ
Невзирая на частные успехи полков русских, для общего охранения войска князь Багратион по занятии Могилева, перемени прежнее направление на Оршу, двинулся на Мстиславль и Смоленск. А Барклай-де-Толли отменил главную битву под Витебском и решился идти к Смоленску, куда маршал Даву мог устремиться со всеми силами своими. Первая армия двинулась в тот самый ч^с, когда арьергард был в жарком сражении и совершала движение свое перед лицом неприятеля. Прикрывая отступление, граф Пален каждый шаг ознаменовывал мужеством, прозорливостью и блистательным искусством. Сильный, упорный бой кипел на берегах речки Лугесы, главное войско в стройной безопасности продолжало путь свой.
ТРЕХДНЕВНАЯ БИТВА НА ДВИНЕ 18, 19 И 20 ИЮЛЯ
Барклай-де-Толли вел полки свои на берега Днепра, а на берегах Двины загремели битвы трехдневные. Из недр нашествия тысяча восемьсот двенадцатого года в имени одного из французских полководцев как будто бы возрождался тысяча семьсот девяносто девятый год с великими своими напоминаниями; тот полководец — Макдональд. На полях Италии, на берегах Требии, громкой именем Ганнибала-Карфагенского, Макдональд три дня боролся с Суворовым. До битвы трехдневной спешил он на помощь Моро и — не поспел, вождь полков северных предупредил его. На берегах Двины, п© показанию пленных, Макдональд спешил соединиться с Удино и — не поспел. Одинаковые события проявились в различные времена. Но где Требия и где Двина? У завоевателя свой объем и размер земного мира: мир земной был в одной его мысли, в мысли всесветного обладания. Нил, Иор-чдан, Рейн, Неман для него — перелет мысли. Мыслью его убыстрялся и ход его полководцев. Слышно было, будто бы Удино сказал Наполеону: «Поздравьте меня! Вы не дойдете еще до Москвы, а я в Петербурге буду». Мысль о Неве исчезла на берегах Двины. Три дня кипели битвы кровопролитные.
Бежал Удино, заслоняя бегство свое лесами и сжигая мосты на речках. А в полках русских на второй день Двинской битвы трехдневной пал незабвенный Кульнев. Сказывают, что за миг до смерти своей, опасаясь, чтобы труп его не был захвачен в плен, он сорвал с шеи Георгия и бросил в руки храброго полка своего. Грозен был он в боях, но в дни мирные был кроток, как добродетель. Грозно было лицо его, затемненное густыми усами, но в груди его билось сердце, дышавшее всеми нежнейшими ощущениями души человеческой. Под знойным небом Турции и на громадах льдов Балтийских, везде побеждал он и саблей и любовью. Он воспитывался в Сухопутном кадетском корпусе при графе Ангальте и по выходе оттуда обрек себя доблести и стоической жизни Суворова. В чине еще майора в Сумском гусарском полку он был душою полка. Нежный сын матери, обремененной семейством, он уделял ей половину своего жалованья: не жизнь, смерть высказала эту тайну. Когда сослуживцы назывались к нему на солдатский обед, он говорил: «Горшок щей и горшок каши готовы, а серебряные ложки берите с собой». В бытность мою в Сумском уезде, я, сочувственник Кульневу по корпусному воспитанию, коротко ознакомился и с полетом его мыслей и с полетом прекрасной его души. Окинувшись плащом современным его службе и летая на простой повозке, он парил в веках с-Плутархом и Тацитом: творения их были неразлучными его спутниками. Не Рим, окованный цепями роскоши всемирной, но Рим земледельческий, Рим Цинцинатов и Фабрициев призраком радужным витал перед мысленными его очами. Называя бедность древнего Рима величием Рима, он прибавлял: «Я умру в величии древних римских времен». И он умер в величии времен, в величии самоотречения духа русского. Поэт говорит: -
«Где колыбель его была,
Там днесь его могила».
Но сажень родной могилы приняла в себя пол-Кульнева, обезноженного ядром роковым. К нему можно применить то, что сказано было о полководце Ранцо: «Du corps du grand Rantzo tu ne vois qu'un depart».
«Здесь храброго Ранцо ты видишь половину: Другую зреть ступай на Марсову равнину» «Заслуги в гробе созревают»2.
Кульнев был в гробу, а память о добродетелях его цвела и созревала. В восьмидневные ночные поиски за Двиною, Кульнев взял в плен раненого французского генерала Сен-Жение. Услыша'"о смерти Кульнева, пленный генерал пролил слезы и сказал: «Русские лишились человеколюбивого героя, он платком своим и собственной рукой перевязал рану мою».
По необычайному сближению двух двенадцатых годов, то есть 1612 и 1812, англичане первые вызывались в союзники руссюим. В первый двенадцатый год предки наши не приняли двадцати тысяч англичан, приплывших в Архангельск. Тогда Россия теснее была в пределах своих и приморье Балтийское не было еще присоединено к ней. Наш двенадцатый год требовал сугубой обороны: и на суше и на волнах. 1812 года в июле месяце, когда в России бушевало нашествие, а Россия ополчалась против нашествия, англичане, призывая к такому же подвигу и другие области европейские, говорили и мечтали: «Англия и Швеция, соединенные твердым союзом, при сильном ополчении русских, могли бы ободрить унылых жителей немецкого края. Швеция подкрепит их войсками, Англия оружием, деньгами и огнестрельными запасами. Мы не могли помочь Пруссии 1806 года при Иенском сражении, но теперь Балтийское море открыто».
1812 года море не оглашалось громами военными. Но на реке Ае, по распоряжению Ессена, действовали шесть английских ботов под начальством капитана Стюарта и канонерские и бомбардирские лодки под начальством русского капитана 1-го ранга Развозова. Совокупными их действиями вытесняем был неприятель из занятых им местечек и уничтожались береговые его батареи.
1 Перевод Захарова.
2 Державин.
Между тем голод, сумрачный предвестник гибели вооруженного человечества, распространял грозное свое владычество в рядах нашествия. Для отыскания продовольствия, устремлялись конные неприятельские отряды на дороги, ведущие к Северной столице. Носилась молва, будто бы Наполеон туда же был намерен устремить войска свои, но то была одна молва, чтобы огромить страхом места дальние. С главными аилами своими завоеватель стоял еще у Витебска.
О битвах, происходивших в краю Литовском, где в числе разноплеменных войск, находился и корпус князя Шварценберга, генерал Тормасов от августа второго из селения Новоселок доносил государю пространным известием о сшибках и упорных сражениях. Несколько полных страниц об отдельных действиях отдельной армии как будто бы представляют объем целой отдельной войны. А в семь или шесть месяцев 1812 года сколько было в России таких войн отдельных, войн беспримерных в лето пйсях военных! В войну 1799 года военные действия французов в один день гремели от истока Рейна до впадения его в море, но то было действием мимолетным. А сколько было таких исполинских дней 1812 года на пространствах, которые и быстрейшая мысль едва успевала обнимать? «Неприятель,— сказано в известиях генерала Тормасова,— защищался отчаянно и в укреплениях, и за каменной стеной монастырской, и на подъемном мосту в самом городе на реке Муховце». Завоеватель не мог жаловаться на слабость оружия полков разноплеменных. В пределах России они были его полками. Не они его оставили, его оставила счастливая его звезда.
Августа пятого накануне того дня, когда на берегах Днепра решалась судьба Смоленска, граф Витгенштейн выдерживал бой четырнадцать часов против маршала Удино, подкрепленного и усиленного новыми войсками. Неприятеля было втрое более русских, сила русских умножалась видом и голосом родной страны. Гремел бой под Полоцком, гремел и на стогнах градских. Темнота ночи глубокой прекратила бой упорный и кровопролитный.
ОСТАВЛЕНИЕ СМОЛЕНСКА
Выше сказано было о мужественной обороне Смоленска Раевским, Дохтуровым, Коновницыным и другими. Достопамятно и отступление генерала Неверовского, который с юными и малочисленными полками выдерживал и выдержал сильный и порывистый напор Мюратовой конницы. Судьба и до 1812 года обрекала Смоленск первою жертвою за Отечество. Митрополит Платон за несколько лет до нашествия, проезжая через Смоленск в Киев, сказал: «Древние стены Смоленска достаточны были в свое время к обороне города, но по нынешним обстоятельствам им нужны новые укрепления». Проницательный взор Платона на стенах Смоленска прочитал будущий его жребий. Не содрогнулась Россия, но сильной была поражена скорбью, когда заветные ее врата распахнулись в даль России. Жалостью кипели сердца русские, уступая пожарные развалины родного города. Но от стен Смоленска до стен Москвы, час от часу более, пролегались могильные пути нашествию. Пламя горящих селений сливалось с ночными огнями сторожевыми, и каждый поселянин и каждый сын России вооружался к защите родного края.
--->>>
