Cтарый 4емоданДОМИК НА ВОЛГЕ
Повесть
I
Ночной курьерский поезд пролетел последнюю сотню верст до С.—одного из приволжских губернских городов. Огни в деревнях
были давно потушены, и вся необозримая поляна волжского побережья превратилась в одно сплошное море мрака. Утонули в нем
поля, луга; утонули черные громады лесов; утонули деревни. Как большие муравьиные кучи, стояли рассыпанные то там, то сям
группы низеньких изб с высокими соломенными крышами,—убогим жильем поволжского крестьянина. На задах, поодаль от жилья,
стояли другие, более правильные кучи скирд только что убранного хлеба, которые в темноте можно было принять за деревню, а
деревню за скирды. Луна еще не всходила. Легкий ночной ветерок, дувший с могучей реки, лениво гнал серые тучи, которые
заволакивали небосклон, не давая звездному лучу проникать их густую ткань. Моросил мелкий дождь. Запоздавший торговец,
возвращавшийся из города, едва видел извилистую дорогу и, бросив вожжи, предоставил коню самому отыскивать путь. И умный
конь шел твердой поступью, косясь от времени до времени на низенькое, едва поднимавшееся над поверхностью земли полотно
железной дороги, которое прошло по этой зеленой пустыне.
Тонкие, блестящие и ровные как стрела рельсы на широких шпалах, вонзившиеся обоими концами в непроницаемый мрак, уже
жужжали неслышно для человеческого уха, предвещая приближение поезда. Где-то, в бесконечной дали, раздался мягко и протяжно свист локомотива. Конь мотнул ушами и фыркнул, нюхая воздух. Хозяин подобрал вожжи, понемногу сворачивая в сторону.
Прошло несколько минут, и на горизонте показались два огненных глаза. Ближе, ближе. Рельсы задребезжали, и вскоре,
кокетливо скользя по гладкому пути, как конькобежец по льду, вихрем пронесся в клубах дыма грохочущий поезд, осветив на
минуту поляну и бросая багровое зарево на низкие облака, засматривавшие сверху в его огненную утробу. Было что-то
праздничное, ликующее в этом длинном ряде ярко освещенных подвижных палат, которые без усилия, точно по мановению
волшебного жезла, неслись мимо спящих деревень, черных полей и лесов, смеясь над пространством, над мраком и непогодою.
Так глядит снаружи сверкающий огнями и позолотою бальный зал, когда гремит оркестр и разодетые пары мелькают в зеркальных
окнах. И зритель, стоящий в темноте и на холоде, невольно думает тогда о счастье, веселье, довольстве. Но на балах часто
льются невидимые слезы, и в этом летучем дворце разыгрывалась в эту минуту тяжелая драма.
В отдельном купе первого класса в одном из передних вагонов сидело трое пассажиров. Двое было военных — в них по синим
мундирам с белым прибором легко можно было узнать жандармов. Третий был штатский — молодой человек, насколько можно было
судить по тонкой, стройной фигуре, русой курчавой бородке и усам, видневшимся из-под надвинутой на лицо шляпы.
Один из жандармов спал, растянувшись на скамейке. Другой, неестественно выпрямившись, сидел в углу и делал отчаянные
усилия, чтобы преодолеть сон. Однако от времени до времени он клевал носом, и тогда он энергично встряхивался и строго
посматривал на молодого человека. Это, очевидно, был конвоируемый ими политический арестант.
Прислонившись к углу и вытянув наискось ноги, тот, по-видимому, крепко спал. Грудь его поднималась медленно и равномерно,
и тихое сонное дыхание слышно было в промежутках между лязгом поезда.
Но если бы кто-нибудь неожиданно заглянул под широкие поля его войлочной шляпы, то увидел бы пару серых глаз, исполненных такого жгучего, напряженного внимания, которые ясно показывали, что молодому человеку было не
до сна. В голове его созрел план побега,—дерзкий, отчаянный план,— и теперь его участь зависела от того, заснет или нет
этот неуклюжий краснорожий жандарм. Из-под надвинутой на брови шляпы он не переставал ни на минуту следить за ним.
Жандарм покачивался, как длинный маятник перед тем, как остановиться. Потом он вдруг чуть не клюнул своего товарища в
голову, разом упавши вперед, и встрепенулся, посмотрев внимательно на арестанта. Тот все лежал в той же позе. Тогда
жандарм успокоился и, выпучив глаза, смотрел в стену, стараясь не моргнуть.
Прошло несколько минут. Поезд быстро несся вперед. Мерно, точно в такт, гремела машина. Жидко, как-то жалостно дребезжали
окна. Мелкие непрерывные толчки, передававшиеся через мягкие пружинные подушки, действовали как непреодолимое усыпительное
средство на тяжелый, не привыкший ни к какой работе мозг. Все чаще и чаще приходилось жандарму встряхиваться, и замиравший
от волнения арестант считал минуты, когда его страж окончательно свалится и захрапит.
Но вдруг тот оживился: ему вспомнилось, что лучшее средство разогнать сон—трубка. Он вынул кисет, основательно набил
коротенькую деревянную носогрейку и, расположившись поудобнее в углу, взял трубку в зубы и чиркнул спичкой. Арестант
закрыл с отчаяния глаза.
«Проклятый!»—простонал он про себя: разрушалась последняя его надежда.
Но в эту самую минуту что-то упало на пол. Он бросил быстро взгляд по направлению звука и увидел под противоположной
скамейкой трубку, выпавшую из рук жандарма. Тот спал крепким сном с тем самым блаженным выражением лица, которое принял,
умащиваясь, чтобы покурить поудобнее.
Радость, почти столь же болезненная, как прежнее отчаяние, охватила душу молодого арестанта. Как будто свобода уже
открылась перед ним. Как будто между ним и ею не стояло страшного препятствия,которое только при отчаянной смелости и слепом счастье можно было надеяться преодолеть.
Переждав несколько минут, он осторожно встал, поправил шляпу и сделал два шага по узкому проходу. При свете фонаря теперь
можно было рассмотреть его подробнее. На вид ему можно было дать года двадцать четыре, двадцать пять. Он был выше среднего
роста и очень пропорционального, хотя не сильного сложения. Мелкие, чрезвычайно подвижные черты небольшого лица с высоким,
немного стиснутым на висках лбом, какие бывают у музыкантов; гладкая, чисто женская шея и тонкие, белые руки с длинными
правильными пальцами — все обличало натуру нервную, порывистую, страстную, отвечающую скорее представлению об артисте, чем
о бойце. Такие физиономии попадаются нередко между русскими так называемыми «нигилистами» и притом далеко не всегда среди
людей умеренных фракций, скорее наоборот. Общее впечатление нервности и какой-то женственности дополнялось парою красивых
серых глаз, которые то потухали под длинными ресницами, то вспыхивали каким-то жгучим блеском. Эти глаза не ручались за
упорство и постоянство воли, но они обнаруживали способность к огромной мгновенной энергии, которой отличаются очень
нервные люди.
Молодой человек стукнул каблуком об землю, чтобы испытать крепость сна своего стража, и устремил на него свои жгучие серые
глаза. Под влиянием этого упорного взгляда жандарм зашевелился во сне. Молодой арестант быстро отвел от него опасный
взгляд и, дав ему успокоиться, подошел к своему окошку.
Времени терять было нечего. Еще час езды—и перед ним раскроется черная пасть тюрьмы, откуда ему, быть может, вовеки не
выбраться на свет божий. Он попался под чужой фамилией. Полиция не подозревала, кто он. Но в тюрьме, куда его везли, сидел
предатель Харин, когда-то его товарищ, который тотчас его узнает, и тогда его песенка будет спета. План его был столь же
простым, как и отчаянным: выброситься из вагона на всем ходу и, если он не расшибется насмерть и не переломает себе ног,
добраться до города, укрыться, переждать первую горячку погони и затем вернуться в Петербург. По счастью, ему удалось скрыть от глупой уездной полиции все свои деньги, которые остались зашитыми у него в платье.
Обе дверцы были заперты, он это знал. Но окно было для него достаточно широко. Он спустил стекло. Шум и грохот поезда
ворвался в вагон вместе с струей свежего воздуха.
Оба жандарма не пошевельнулись. Молодой человек высунул голову и стал всматриваться вперед в темноту. Верхушки кустов
замелькали у него перед глазами. Поезд несся по молодой ореховой поросли, пересыпанной кое-где темными кустами сорной
травы, из-под которых виднелась белесоватая песчаная почва.
«Как раз подходим»,— подумал он.
Но когда он опустил голову и взглянул прямо под поезд, то пришел в ужас. Быстро уплывавшая спереди почва здесь неслась с
одуряющей быстротой. Камни, шпалы — все сливалось в один непрерывны^ бешеный, смертоносный поток. В его расстроенном
долгой бессонницей мозгу живо встала картина, в которой он видел себя самого разбитого, растерзанного в клочья этими
сучьями, бревнами, камнями. Вздох, похожий на стон, вырвался у него из груди: слабое тело сопротивлялось и малодушно
молило о пощаде.
Но это продолжалось только минуту.
— Теперь или никогда!—проговорил он и, встав на подушку сиденья, он скользнул на окно, свесивши обе ноги наружу.
— Ну, держи... А ты его... Лови!—раздалось вдруг за его спиной.
Он с ужасом оглянулся,— то говорил спросонья жандарм под влиянием какого-то смутного ощущения действительности.
Не теряя ни минуты более, молодой человек скользнул вниз и повис на правом локте над черной стремительной бездной. У него
закружилась голова от страшного грохота, вихря, душившего его дыма и бившего ему в лицо мелкими горячими угольками. Поезд
в эту минуту заворачивал вправо. Его отрывало от окошка. Еще мгновение, и он лишился бы чувств. Но в голове его твердо
держались инструкции, которые он сам себе давал, обдумывая свой отчаянный план. Нащупав правой ногой точку опоры и держась по возможности по направлению движения поезда, он разом оттолкнулся
вперед рукой и ногой и полетел в пространство.
Ему казалось, что он летит долго, без конца. Вихрь прекратился, а он все летел. Он думал, что никогда не долетит. Полно,
точно ли он выпрыгнул? Не сон ли это все?
Вдруг что-то ударило его под ноги, точно огромная коса оторвала ему конечности, и страшный толчок в спину растянул его
ничком. Из глаз его посыпались искры, и он лишился чувств.
II
Поезд давно пронесся мимо, и мертвая тишина воцарилась в поле. Дождь перестал. Узкий серп луны показался на горизонте,
освещая тусклым светом влажную землю, и деревни, и кусты, и неподвижную фигуру, лежавшую у дороги. Подул свежий ветерок.
На востоке побелели облака, предвещая зарю, а темная масса все лежала неподвижно, и теперь, при бледном свете утра, на
белом песке у головы можно было заметить кровавое пятно.
Вот на горизонте показался белый, быстро вытягивающийся дымок, под которым виднелась черная полоска. Это ехал другой,
ранний товарный поезд. Вот обозначилась длинная цепь серых вагонов. Ближе, ближе, и с тяжелым оглушительным грохотом, от
которого дрожала земля, поезд пронесся мимо. Машинист выпустил пар, и пронзительный свисток прорезал влажный утренний
воздух.
Неподвижная человеческая масса заметалась, заерзала, и при последнем резком звуке лежавший замертво человек вскочил на
ноги и, гонимый каким-то паническим страхом, бросился бежать, перепрыгивая через кусты и спотыкаясь. Поезд быстро
удалялся. Шум стих, и беглец понемногу пришел в себя и остановился.
«Зачем бежать?—подумал он.— Ведь никто не гонится».
В первую минуту он был уверен, что поезд, заставивший его очнуться, был тот самый, из которого он так счастливо выскочил. Только посмотрев на небо и заметивши, что уже обутрело, он сообразил, что этого не может быть и
что он, должно быть, долго лежал без чувств.
Он вынул из бокового кармана часы. Но они были разбиты вдребезги, ударившись о камень при падении. Судя по цвету
небосклона, теперь должно было быть часов пять утра.
Что-то теплое струилось по его виску. Он пощупал рукою: кровь. Все лицо его было липкое от запекшейся крови.
«Куда покажешься с такой образиной?» — подумал он.
Но как остановить кровь? Рана была неопасная, но очень неудобная в данную минуту. Он открыл маленький сачок, висевший у
него через плечо, который он забыл сбросить; но там, кроме носового платка да письменных принадлежностей, ничего не
оказалось. К счастью, кругом росли пучки молочая. Сорвав несколько стеблей, он выжал из них на ранку вяжущий, липкий белый
сок. Кровь остановилась.
«Сойдет!» — весело подумал он.
Он вымыл себе кое-как лицо мокрой травою и вытерся чистым платком.
Теперь пора было поскорее убраться с опасного места. Идти в город нечего было и думать: он не дойдет туда раньше полудня,
когда вся полиция уже будет на ногах, и его схватят, как куропатку.
Он решился идти наудачу вглубь до первого жилья. Там будет видно.
Он быстро перешел через полотно на ту сторону и пошел прямиком по направлению к югу. Он пересек проселок, бежавший
параллельно железной дороге, и с наслаждением углубился в кусты, которые так ласково укрыли его в своих недрах.
Он шел с полчаса, посматривая от времени до времени на забелевший восток, чтобы не сбиться с направления.
За рощей пошло чистое открытое поле. Здесь человека за пять верст видно было. После леса ему стало идти как-то не по себе.
Вид у него был совсем не местного человека. Да к тому же эта дорожная сумка... Он пожалел, что не бросил сумку в лесу: в
чистом поле оставлять ее было опасно, но укрепило хорошее мнение о нем его начальника. Он быстро пошел в гору, потолстел и теперь метит в вице-губернаторы.
Вспоминая в минуты своего чиновничьего торжества об увлечениях молодости, он радуется, что не связал своей судьбы с
взбалмошной девчонкой, которая и его, пожалуй, не довела бы до добра.
....
<<<--->>>
