Cтарый 4емоданОХОТНИЧЬИ. РАССКАЗЫ
СОМ
Были вы когда-нибудь на реке Оскол, которая течет по нашей Харьковщине в самый Северный Донец? Не были? Побывайте!
...Оскол за славным городом Энском течет мимо совхоза, и совхозный сад, как говорится, купается в реке.
Пойма реки, где она в этом месте разбивается на несколько нешироких рукавов, заросла камышами, кугой, ивняком и густой, зеленой, сочной травой. Войдешь — головы не видать! Шумит пойма и в мае и в июне...
В ивняке и в камыше видимо-невидимо маленьких озерец, скрытых густою зеленою ряскою, желто-золотыми чашечками кувшинок на длиннющих зеленых стеблях!
А сколько водяных лилий!
Озерца соединены узенькими ериками, такими узенькими, что по ним едва можно пробиться на небольших лодочках-плоскодонках из одного озерца в другое.
Поедут, бывало, девушки по тем озерцам и заводям, нарвут полную лодку водяных лилий и возвращаются домой все в белых венках, и кажется, что это не лодка, а большой продолговатый белый цветок по реке плывет...
Девушки едут и поют и «Човник», и «Тихо-тихо», и разные другие чудесные песни.
«Тихесенький вечiр на землю спадае», в саду заливаются соловьи, к Осколу в пастбища спускается колхозное стадо, а с реки доносится игривое «Челночок качается посреди воды» или взволнованно-нежное «Ти-хо-тихо Дунай воду несет, а еще тише дева косу чешет»...
Чудесная река Оскол!..
А сколько там диких уток!
Если вам, чего доброго, посчастливится побывать в тех местах весной или летом, садитесь в лодку-плоскодонку и плывите по ерику тихо-тихо, чтобы ваше весле-цо не плеснуло, не булькнуло...
И всматривайтесь в камыш. Вы обязательно увидите, как в густом камыше мелькает головка чирка-мамы, а вокруг нее маленькие чирочки шмыгают, словно мышата...
А там дальше пробивается утка-крыжень с утятами.
И сколько там болотных курочек! Как на солидной колхозной птицеферме курочек леггорн. Только дикие курочки не белые, а рыжевато-черновато-пятнистенькие на длинненьких ножках. И ножками этими бегают они по зеленым кувшинкам, как по паркету. Зеленые листья кувшинок под ними даже не прогибаются — гакие легонькие эти болотные курочки.
К плесу или к озерцу подплывайте еще тише, чтоб ни звука, ни шороха! На самое озерце не выплывайте, а остановитесь около него и глядите. Обязательно увидите белолобую лысуху с детками или выводки чирков, крыжней, широконосок...
Гуляют утята, купаясь в теплой воде...
Внезапно тревожный мамин голос, тихое «ках!» — и утят нет! Их точно слизало. Может, они нырнули, а может, к куге, к камышам, к кувшинкам прильнули. И не дышат! Опасность миновала — успокоительное мамино «ках!» — и снова веселая игра, купанье посреди озерца.
Чудесные места на реке Осколе!..
* * *
Тихо-тихо Оскол воду несет...
Против совхоза река Оскол разливается широко, вода чистая-чистая. Чуть левее — огромная колдобина, настоящий обрыв под тихой сверху водой.
— Там такая глубина, что и дна не достать! Никто еще до дна не доставал. Где уж! Там так глубоко, что и наша колокольня нырнет! Ей богу, правда! С крестом нырнет! Вот гакая там глубина!
Это нам дед Панько рассказал.
— Боже вас сохрани там купаться! Втягивает, вглубь втягивает! Закрутит, завертит — бульк!—и нет человека.
— А почему ж, дедушка, закрутит и завертит? Сверху же будто и тихо.
— Да сверху вроде гихо, а под водой крутит. И крутит и вертит! Да это еще ничего! Там сомы живут! Один такой сом жил, что сохрани, господи, и помилуй! Это еще при господах было: сидим мы с паном вот тут, на берегу... Нет, не так: пан сидит вот тут, на берегу, а я стою возле пана. Темнеет... Плывут гуси. Большая стая господских гусей плывет. Вдруг гусак как закричит: ге-ге-ге-ге! — и по воде крыльями: ляп-ляп-ляп! Гуси с криком врассыпную! Гусак еще раз — ге! — п крыльями — ляп! — и нет гусака! Нырнул под воду! А на том месте, где плыл гусак, что-то как ляпнет по воде, точно черной лопатой! Лясь! Только волны по воде пошли.
Я с перепугу:
— Свят, свят, свят! Черт, пан, черт!
А пан в крик:
— Давай ружжо! Сом гусака проглотил!
Где там давай, разве ружжо туда дострелит, на такую глубину? Про-о-опал гусак! Вот какие сомы бывают!
— Неужели-таки сом проглотил гусака?
— Не верите? А вы разве книжки Сабанеева не читали? Мне пан ее читал.
— А кто этот Сабанеев?
— Охотник знаменитый когда-то был и рыболов. Он и книжек понаписал: и про рыбную ловлю, и про охоту, и про охотничьих собак. Пан говорит, что Сабанеев больно хорошие книжки писал. Профессор был или еще кто... Так в тех книжках сказано, что когда-то поймали сома весом в четыреста килограммов! Во какой сом! Двадцатипудовый сом! Не сом, а корова! Так что ж вы думаете, что он гусака не проглотит? Да вы послушайте, что дальше с этим сомом было. Да... Решили мы с паном, или, вернее, пан со мной, поймать того клятого сома! Вот приказал пан кузнецу изготовить огромнейший крюк. Изготовил кузнец крюк. Закалил его, заострил и отдал пану.
— Ну, Панько,— спрашивает меня пан,— а чем мы крюк наживлять будем?
— Не иначе,— говорю,— папочек, как гусаком. Сом, говорю,— уже полакомился гусиным мясом, и на гусака он обязательно пойдет.
Приказал пан зарезать гусака или гусыню, я уж не припомню. Общипали гусыню, не распотрошили, а так целиком чуточку на огне поджарили — гусыня жирная была! — и нацепили ее на крюк. А крюк привязали на две веревки, прикрепили к осокорю и поздно вечером закинули в Оскол. Сомы, как вы знаете, охотятся за добычей ночью. Днем сом может зацепиться за крючок только случайно. Закинули, значит, мы гусыню в Оскол и сели на бережок, над колдобиной. Сидим, ждем. Ночь теплая, лунная. Тихо-тихо вокруг. Только слышно за садком, как Христя, что господских коров пасла, громко выводит:
Вот бы-таки того пана черти бы и взяли,
Мы с тобою, мой любимый, не такое бы удрали!
Сидим. Я вроде той песенки не расслышал, а пан так и вовсе не слышит. Только спрашивает:
— Кто это выводит?
— Не знаю,— говорю,— пане, это не из наших. Кто-то с хутора на село через леваду идет.
Сидим, дремлем. Пан веревку в руке держит. Вдруг ка-а-к дернет! Пан веревку не выпускает. А она пана тащит! Ну, тащит с берега в воду, в колдобину тащит — и все! Пан держит веревку, а я держу пана.
— Пускайте! — кричу я пану.— Веревка к осокорю привязана. Не оторвет! Пускайте!
— Э,— говорит,— пускайте! Поводить его нужно, чтоб устал!
Водим мы, значит, да водим! А он как мотанет, как мотанет! А потом снова отпустит. А мы водим! Водим себе да водим!
— А дальше что? — не выдержал я.— Ну водите, а дальше?
— А дальше? А дальше — мы водим себе да водим. А оно как мотанет, как мотанет, а затем и отпустит. Водили мы себе, водили...
— Да скорее, дед! Ну, водили... А вытащили вы в конце концов сома или не вытащили?
— Да вытащили... Только долго, очень долго водили... Водим его себе да водим...
— Ну, слава богу, вытащили, дед! Ну а дальше?
— Ох, и сом же был! Величиною, как тебе сказать, ну не меньше, чем отсюда до той вербы! Ей-бо, правда! Вчетвером несли домой! Пудов на пять, если не больше!
Распотрошили его. И что же вы думаете, что там у него в середине было? В животе?
— Гусак?
— Если бы гусак! Мы как увидели, перепугались!
— А что же там такого страшного было?
— Было... Да вы послушайте... Пропала как-то у пана охотничья собака, сеттер-гордон Джой. Разыскивал ее пан везде и повсюду, и письма писал, и телеграммы разослал — нет Джоя... Захожу на другой день после того, как сома вытащили, к пану, а он ходит, чуть не плачет:
— Пропал мой дорогой Джой! Не найдется мой дорогой Джой!
— Как,— спрашиваю,— не найдется? Когда он уже нашелся! — говорю.
— Как так нашелся? — вскочил пан.— Где же он?
— У сома внутри! Мы нашли там одни подпалины и хвост!
Было нам тогда от пана! А Джой, видите, любил купаться в Осколе. Вот когда он купался, сом его и проглотил.
— А вы, дед Панько, часом, того, не бре-бре... что сом собаку проглотил?
— Не веришь? Вот у Сабанеева в книге написано, что в Уфимской губернии сом проглотил медведя, когда тот переплывал реку. А медведь — это тебе не собака! Вот какие сомы бывают! А ты не веришь...
— А вы не слышали, чтобы сом проглотил паровой катер?
— Такого не слышал. Чего не слышал, того не слышал! А чему ты смеешься? Думаешь, что для сома катер чересчур уж велик по размеру? Есть такие сомы, что и катер проглотили бы, да им боязно.
— А чего они боятся?
— Очень тарахтит катер, когда по реке плывет. А если бы тихо плавал, то и катеру быть там, где Джой! И не заметил бы, как у сома в желудке очутился, сомы — они такие!
* * *
Сом — очень сильная рыба, мощная.
— Как-то,— рассказывал мне один заядлый, но правдивый рыбак,— стою я на лодке с удочками на Днепре. Вот там, чуть пониже Плютов. Ловлю лещей, язей, краснопёрое. Добре тогда клевало... Вдруг — гульк!—посередине Днепра мчится против течения лодка. Быстро мчится, а мотора не слышно. Что за фокус-покус, думаю: и мотора на лодке нет, и паруса нет, и веслами никто не взмахивает, а лодка, словно глиссер, мчится. Вдруг как раз против меня лодка как закрутится на месте, как завертится, а потом — прыг вперед, а потом снова закрутится-завертится на месте, то будто нырнет, то вынырнет, пока не нырнула так, что с нее отчаянно закричали: «Спасите! Спасите!» Тихо... И снова: «Спасите!» Я за весла—«и к лодке. В ней перепуганный дедусь; одна его рука за лодку уцепилась, а другая по-чему-то в воду свесилась.
— Что такое? — спрашиваю.
— Сом! Спасите!
— Где сом, какой сом?
— На крючке сом...
— Так отцепите,— кричу,— а то утопит!
— Затянуло на руке петлей, не отцеплю!
— Рубите веревку!
— Нечем рубить. Подплывайте, может, вдвоем что сделаем.
— И давно он вас возит?
— Из-под Канева мчусь!
Едва успел я ухватиться за дедушкину лодку, а он как потащил, как попер! Куда там глиссеру! Дотащил нас оттуда чуть ли не до Вишенок, а тут, слава богу, пошел сом по-над берегом, и я успел ухватиться за прибрежный куст. Дергает он, дергает — не возьмет. Я за куст крепко держусь, а он, видно, устал... Да как не утомиться: против течения столько лодку протащить...
— Веревка ослабла, слава богу! — говорит дедусь.
— Тяните! — говорю.
— Не подтяну...
Наконец сом выплыл и перевернулся брюхом вверх. Усы шевелятся, и пузыри изо рта буль-буль... Словно вот-вот скажет: «Ох, и устал же я, товарищи рыболовы! Дайте отдышусь, я вас до Киева довезу!» Вытащили мы сома на берег. Я и говорю:
— Не доверяй, это зверь. Бей веслом по голове!
Дед бабахнул сома веслом по голове и произнес:
«Аминь!» Показывает руку, а она у запястья веревкой словно перерезана, пальцы вспухли и стали синими-синими... Ну и сом, я вам скажу! С лодку величиной...
— Так где,— спрашиваю,— это страшилище вас подхватило?
— Немного выше Канева,— отвечает дедусь.— Выехал, плыву себе на лодке, сомов приманиваю. Ну а под лодкой, знаете, крючок с наживою. Он как ухватит, как дернет. Ну и пошло! А веревку я за руку узлом привязал. Он как изо всей силы дернет, я если бы не ухватился за лодку,— лазили бы по мне раки! Удержался все-таки. А как мы теперь домой доберемся? Не близко!
Сильная, видите, рыба сом.
* * *
Сом — рыба оседлая. Живет сом в одной какой-нибудь яме и почти никогда ее не покидает. Великовозрастный сом. Молодые сомики и сомята, те попроворнее, бродят по всей реке, на «чужие улицы» заплывают.
Чем питаются сомы, что едят? Сомы едят рыбу, жаб, утят, гусят...
Лучше всего сом ловится теплыми летними месяцами, ночью.
Ловят сомов удочками, берет он и на спиннинг, а большой сом — на специальные огромные крючки.
Чем наживлять крючки на сома? Червяками, живцами, лягушками, можно нацеплять куски мяса и т. д.
На больших сомов, как вы имели возможность убедиться из нашего рассказа, лучше всего нацеплять на крючки гусака или гусыню, собаку сеттера-гордона, бурого или гималайского медведя. На белого медведя сом не берет, так как белый медведь — зверь полярный, а сом любит теплые воды и не очень холодных зверей.
Как ловить сома?
Очень просто: наживляйте крючок, сидите и ждите. Начнет клевать — подсекайте. Подсекли — вытаскивайте. Вытащили — сразу берите нож и потрошите сома, так как были случаи, когда у сома в желудке находили всякие интересные вещи: копченую колбасу, вареного рака и парочку целеньких шпрот. Вот почему иной раз сом принесет вам не только самого себя как свежую и очень вкусную рыбу (если ее зажарить), а еще и какую-нибудь холодную закуску.
Интересная рыба сом!
При царском режиме сом, как свидетельствуют дореволюционные рыболовы-спортсмены, весил до четырехсот килограммов, глотал собак и медведей. Возможно, что с развитием рыболовства сом будет весить тонну и будет глотать симментальских бугаев и небольшие буксирные пароходы...
Все возможно, хотя мы лично, рыбаки-писатели, в это не очень-то верим. Советскому писателю не к лицу, мягко выражаясь, преувеличивать.
А сома... сома мне самому доводилось видеть такой величины, как комбайн! Только чуть длиннее.
Это, дорогие товарищи, серьезно и без всякого преувеличения.
1953
ЩУКА
Речь пойдет о делах весьма серьезных, поэтому давайте договоримся сразу о терминологии. Значит, так:
Щука — это щука — рыба женского рода.
Щ у п а к — это щука мужского рода.
Щурята, щукленята, щучки, щученята — это так себе, мелкота.
...Спор разгорелся страшный, чуть ли не до драки: кто поймал большую щуку?
Гордей Иванович, знаменитый спиннингист, исхлеставший своим спиннингом Десну, Днепр и всевозможные озера от Чернигова до Днепропетровска, захлебываясь, рассказывал, что где-то около Бужина он вытащил на спиннинг щуку весом в двадцать один килограмм триста десять граммов, что вся она была в иле, ъочно в пакле, и что, распотрошив ее, вынул из нутра двухкилограммового судака, а зубы у щуки были длиной в сантиметр, и что из зуба он смастерил себе шило и до сих пор этим шилом протыкает подметки!
Дед Круча слушал Гордея Ивановича, презрительно попыхивая трубкой, и, когда Гордей Иванович, закончив рассказ, вздохнул: «Вот какая была щука!» — дед Круча затянулся, вынул изо рта трубку, сплюнул и произнес:
— Щучка!
Гордей Иванович подскочил, хотел что-то крикнуть, но у него получилось только:
— Т-т-т-т-т!..
Он закашлялся, сел, ударил о землю рукой, с трудом отдышался, схватил баклажку, глотнул воды, хотел еще что-то сказать, да дед Круча его сердито перебил:
— Ты песню знаешь?
— Какую песню?
— Которую атаман Иван Сирко пел?
— Мало ли какие песни пел Иван Сирко!
— Да я про щуку спрашиваю. Песню про щуку! Вот эту:
Та щука — рыба в море
Гуляет на воле...
А мне, молодому.
Нету счастья-доли.
Слыхал такую песню? — не унимался дед Круча.
— Ну слыхал!
— Так ее атаман Иван Сирко пел! Давние дела! Так вот ту щуку, какую видел Сирко, я и поймал! Три пуда с фунтом! А ты мне — двадцать одно кило. Щуренок твоя щука против моей!
— Да откуда вы, дедушка, знаете, что это та самая щука?
— Ты не перебивай! Ты слушай!
Мы сидели на берегу Подстепного лимана, под раскидистой вербой, старой-старой, даже треснувшей от старости. Дед Круча уверяет, что той вербе «с тысячу лет, а может, и меньше».
— Сирко Иван, дедушка, под этой вербой, часом, не ужинал?
— Сирко! Что Сирко?! Сирко — это было позавчера, а ты скажи, не сидел ли под этой вербой князь Святослав, который плыл Днепром Славутичем! Ты об этом подумай! Ты об этом подумай, а не о Сирке Иване! О!
— Да вы, дедушка, и такого можете наговорить, что под этой вербой великий князь киевский Олег целовался с византийской княжной Ганной, после того как он «княжну поя, отыде в волости своя».
— А почему нет? — ощетинился дед Круча.— Почему бы, я спрашиваю, не поцеловаться под такой вербой?! Под таким небесным шатром, звездами расшитым, да еще под тихни плеск ключа зеркального? А ты бы разве не поцеловался?!
И в самом деле: над нами небо глубокое-глубокое, темно-синее, даже черное. А звездочек, звездочек... и такие чистые, такие сверкающие, будто их кто кирпичом надраил...
От Подстепного лимана до самой раскоряченной вербы-гиганта простерся проток из прозрачной воды.
К этому протоку прильнула бескрайняя херсонская степь, и вот уж сколько столетий, горячая, жадно пьет воду и никак не может напиться... Вода там свежая-свежая, прозрачная — из-под вербы и дальше веками бьют ключи, незамерзающие даже зимой... А на той стороне протока над водой склонились ивняк с камышом.
В протоке рыба играет: окуни да щуки. А мелюзги, мальков — тучи гуляют!
Проток за расколотой вербой поворачивает и между ивовыми берегами идет налево во Фролов лиман, а направо — в Казначейский.
Почему Фролов, почему Казначейский? Откуда такие странные названия?
Тут был монастырь... Все эти необозримые угодья, луга, лиманы, озера — все принадлежало монастырю, и по имени монаха Фрола назван один лиман, а монастырский казначей оставил название для другого.
А в лиманах — рыба и раки: караси, как корыта, а лини, как подсвинки, окуни, как лапти, а щуки, как челны.
Очень часто слышится тут над протоком отчаяннейший мальчишеский крик:
— Гляди-гляди! Вон! Вон-вон-вон поплыл! Окунь! Убей меня бог, как постол!
Лиманы соединяются ериками с речкой Конкой, которая от Днепра течет рядом с речкой Крынкой под селом Крынки вплоть до села Казачьи лагеря, а там уже опять соединяется с Днепром...
За селом Крынки из речки Конки направо вытекает небольшая, густо-прегусто покрытая кудрявыми вербами речушка Басанка, которая доверчиво прикорнула к могучему Днепру. Из Басанки небольшой ерик ведет в Дедушкин лиман. Вокруг же Дедушкина лимана раскинулись лиманы Малая Злодеевка, Большая Злоде-евка, Круглик, Шея...
...Посреди Дедушкина лимана был когда-то небольшой островок, заросший густейшим-прегустейшим камышом. А на островке росло три куста калины. Давно это было. Еще до царицы Екатерины. Жил в те времена где-то, чуть ли не под Херсоном, дед Ступак. Жил он с бабкой Килиной, детей им господь не дал. Бабка Килина была злая, такая злая, что поймала когда-то в своем дворе татарина и свернула ему голову лицом назад.
— Чтоб бусурман никогда больше вперед не глядел!
Дед Ступак в это время сети на озере проверял.
Проверив сети, пришел дед домой, увидел татарина, который назад смотрел, перекрестился и, дрожа, произнес:
— И со мною то же будет!
Огородами, огородами — на луга да к Днепру... Пошел по-над Днепром против воды и дошел до нынешнего Дедушкина лимана. Глядит: островок. Он переплыл речку Басанку, где вброд, где вплавь — и на островок. Выкопал между тремя калиновыми кустами землянку и поселился. Сбежал, выходит, от бабы.
Так вы думаете, не нашла его старуха? Нашла!
Перебралась бабка Килина на островок загонять деда домой.
— До каких пор ты меня будешь мучать? — бросился к старухе дед.
Бабка Килина деда по темени цепом! Дед без памяти!
Старуха на него кадку воды! Дед вскочил и удирать! А в голове у деда еще не все как следует прояснилось— он в воду. А там — омут! Потонул дед — только пузырьки пошли.
С того времени и называют этот лиман Дедушкиным лиманом.
Давно это было. Уже и островка нет — в воду осел, а еще до сих пор на том месте, где нырнул дед Ступак, если присмотреться, пузырьки со дна подымаются...
— Ну, а с бабкой Килиной что?
— А что с такими бабами, как бабка Килина, бывает? В ведьмы устроилась! Долго на метле вон там, около Херсона, кружила, кровь высасывала, а потом в Киев на Лысую гору подалась. За главную ведьму, говорят, на Лысой горе правила. Вот когда, бывало, на Лысой горе устраивался шабаш ведьм, так очень часто можно было слышать мощный голос — резко так запевает, запевает, запевает, а потом и выведет, и словно бугай с поросятами — это бабка Килина! А вот лет десять назад приезжал к нам из Херсона лектор, говорил, что ведьм уже и на Лысой горе уничтожили, теперь там одни предрассудки остались! А что это за штука предрассудки, я вам уже и не скажу! Говорил тут один, в церкви,— когда я в великий пост говел,— что это будто антирелигиозная пропаганда! Может быть!
Так про Дедушкин лиман дед Кирюха из Маячков рассказывает.
— Да что вы его слушаете?—пыхтит трубкой дед Круча.— Болтает черт знает что! И кто ему поверит, что старуха деда утопила?! Да еще не народилась и никогда не народится баба, чтобы меня утопила! Моя покойница тоже когда-то, бывало, за скалку хваталась! Так я ей показал скалку! Если бы сапог не спрятала да на печь меня не загнала, я бы ее прикончил! И не каркнула бы! А так своей смертью умерла! Видали мы таких баб!
— А где же, дедушка, Сирка Ивана щука, на три пуда с фунтом? — спросил у деда Кручи Гордей Иванович.
Дед Круча поглядел на небо, повздыхал, перекрестился:
— Побледнел, глядите, Млечный Путь. И Воло-сожары вон куда откатились. Давайте подремлем! Вот-
вот и рассвет! Ложитесь! Завтра про щуку расскажу.
* * *
...Дед Круча набил трубку, придавил табак ногтем большого пальца, завязал и запрятал кисет в карман, взял из костра уголек, положил в трубку, затянулся раз пять, а потом сплюнул и начал:
— Было это... Да еще мой покойный дед, царство ему небесное, был жив. Чтоб не сбрехать, как раз тогда, как вышло замирение с Гапонией (Японию дед Круча упорно называл Гапонией, а японцев — гапонцами). Начали у нас тогда, помню, панские якономии палить. То там в степи пан горит, то там... Да и у нас была панская якономия... Я родом не тутошний, я оттуда, из-за Чаплинки, ближе к Таврии... Мне уже тогда на призыв повернуло. Вот дед и говорит:
— Что ж оно такое на свете делается?! Всюду паны горят, а наш что: у бога теленка съел или как?
Посмотрел на меня дед, я на деда, а потом дед и говорит бабе:
— Ты, Федоська, хлеба нам в торбочку положи хлебины две, луку с десяток да соли, пойдем мы с Ваньком (меня Иваном зовут) сеткой перепелов ловить.
— А на что же вам две хлебины?—спрашивает баба.
— Да мы не скоро вернемся! Наловим перепелов, да, может, в Алешки на базар понесем. В Алешках, говорят, немцы за перепелов хорошие деньги дают!
Дед говорит и не улыбнется, а я сразу догадался, что не перепелами тут пахнет.
Одним словом, чтобы долго не говорить, сгорела той ночью у нашего пана якономия, а мы с дедом очутились в Основе, работали на виноградниках, а потом к этим местам прибились да тут уже и отаборились.
Родители мои с братьями и сестрами на Дальний Восток подались, где-то на Амуре очутились, а я с дедом остался. Когда немного утихло, переехала к нам бабушка, так и жили мы тутечки, тут я и женился, тут сначала бабку похоронили, а потом и деда...
Замолк старик и задумался...
Покатилась с неба звезда, заревел бугай в Казначейском лимане, ударила под осокой щука.
— Ишь бьет! Ишь как бьет!—помотал бородой дед.
— А когда же про щуку, дедусь? Про Сиркову? — Гордей Иванович к деду.
— А ты не перебивай! — сердито огрызнулся дед.— Ты слушай!
Тихо-тихо стало вокруг. Такая наступила тишина, что не слышно было даже журчания ручья, не шуршали камыши, не плескалась рыба. И мы словно не дышали.
Вдруг крик:
— Ко-ко-ко! Ггр-гр-гр-гр!
Зашелестели крылья, и сонный петух сорвался с вербы и упал на Гордея Ивановича.
— Побей тебя сила божья! — вскочил Гордей Иванович.— Откуда он тут?
— Чтоб он сдох! — выругался дед Круча.— Это куры у сторожа на вербе ночуют. Сторож рыбацкую снасть охраняет! Тут бригада колхозная рыбачит.
— Смотри, напугал как, чертов петух!
И снова тихо-тихо....
— ...Так вот, значит, и поплыли мы на лодке с дедом,— начал дед Круча,— в речку Басанку. В Дедушкином лимане у нас сети стояли. Так мы, бывало, проверим сети, а тогда и балуемся на щук в Басанке, на живца... А омуты там глубокие! Там есть такой омут — сажней, должно быть, пять глубиной. Закинули, значит, мы на живца. Живец крупненький, крючок тоже такой, что и бугая удержит, а леска — в двадцать пять волосин. Тогда еще капронов мы не знали, а сами плели леску из конского хвоста. У степных лошадей, что в табунах долго ходили, отличный волос был — крепкий, увесистый и в воде незаметный. Щук мы ловили на живца много. Так что ничего не было удивительного, что поплавок вдруг нырнул. Подсек я. А дед рядом. Подсек, значит, дернул и вспомнил черта: за корягу зацепился. Дед не любил на воде черта поминать, ругнул меня за это, да и спрашивает:
— Почему не тянешь?
— Зацепилась,— говорю,— коряга!
Да как дерну! А меня как потянет — я торчком в воду, вынырнул и к деду:
— Спас...
А меня снова как дернуло — я опять нырнул! Дед штаны с себя — да в воду меня спасать. Вынырнул я из воды, дед меня за руку, а сам за вербу — верба на берегу к самой воде ветки наклонила. И вот вам какая чертовщина: у меня в руках удочка, дед одной рукой меня держит, а другой за вербу ухватился! А оно водит, а £но водит! Как поведет, как поведет!..
— Да что водит-то? — не вытерпел Гордей Иванович.
— А ты слушай,— отмахнулся дед.— Что водит? А я знаю, что там на крючке сидит: может, щука, может, сом, может, еще какая лихая образина! Водит, дергает, да так дергает, что рука трещит. Дед кричит:
— Тяни! Подтягивай!
А я не могу, не подтяну! С полчаса так оно нас водило! Наконец как будто поддалось! Идет! Я все хочу его из воды вывести, чтобы оно воздух хватило! Высовывается из воды что-то: вроде морда коровья, только безрогая! Высунулось, нас увидело да как бросится назад, чуть-чуть я удочку не выпустил. И опять началось: водит и водит... Не знаю, что уже с дедом стряслось, замерз ли или что другое, да только он в крик:
— Отпущу! Отпущу, ей-богу, отпущу! Не могу!
— Держитесь,— кричу,— может, утихомирится?
— Да отпускай,— кричит дед,— а то нас обоих утопит!
Неизвестно что и творится! Вдруг из-за угла Ми-кита Пувичка на лодке подплывает:
— Что такое?
— Спасай, Микита!
Мы с дедом к нему.
А оно как раз снова вверх идет, морду высовывает...
— Бей, Микита, веслом! Бей!
Микита как врежет веслом между глаз — вывернулось оно на воде. Глядим — щука! Ну как теленок величиной. Вытащили мы ее на берег, бросили подальше от воды... Ох, и страшилище! Три пуда и фунт! Голова— ну не меньше, чем у коровы, только безрогая. Корыто икры мы из нее выпустили. Вон какая щука!
— А откуда видно, что она Сиркова? — спросил Гордей Иванович.
— Откуда? А у нее там, над глазами, точно поперек лба, вроде как буквы «си...» Сирко, значит... Меченая.
— Что-то вы, дедушка Круча, такого тут наплели... «Си»... буквы... Сирко щуку в море видал, а это вон, вишь, где, в Басанке... Да и когда тут Сирко был, а когда вы с дедом щуку вытащили?! Сказку где-то слыхали, дедусь?
— А ты разве не читал, в книгах было написано, что в Москве не так давно поймали щуку, а на ней кольцо, а на кольце надпись, что, мол, сия щука пущена в царствование Бориса Годунова! Вон когда! Триста лет щуке! А Сирко — это не так уже и давно, и двухсот лет нету! А ты не веришь?!
«Огромные,— подумал я про себя,— щуки бывают
на свете. Три пуда и фунт! Исторические щуки!»
* * *
При нас дед Круча большой щуки ни разу не поймал.
Все щучьи рекорды того лета побила одна симпатичная супружеская чета спортсменов, немолодые уже люди, Валентина Васильевна и Гаврила Иванович. Сколько они щук перетаскали! Да каких! Правда, на три пуда с фунтом не было, а так до десяти килограммов бывали.
И знаете, на что!
На дорожку! На блесну!
Гаврила Иванович садился на весла, а Валентина Васильевна с дорожкой.
Выезжали они и утром и вечером. Как выедут, обязательно минимум с полдесятка щук есть! А бывало, что и до двух десятков! По килограмму и больше! И удивительно: когда на веслах Валентина Васильевна, а дорожку ведет Гаврила Иванович,— щука редко ловилась. А как только дорожка у Валентины Васильевны,— тащит одну за другой! Особенная какая-то симпатия к Валентине Васильевне. Или, может, одни щу-паки попадались?!
Ох, и щучки же на речке Конке! А на Басанке! А на Днепре!
Так вот, значит, знайте: щуку самое выгодное ловить на живца!
Но хорошо и на дорожку, и на спиннинг, и на кружки, и на жерлицу!
А то есть еще один оригинальный способ ловить щук.
Вы плывете у берега на лодке и внимательно всматриваетесь в осоку, в камыш.
Неожиданно замечаете: стоит у берега огромная щука мордой в камыши; видно, что она тяжело дышит, а изо рта у нее что-то торчит. Подъезжаете потихоньку, а щука не удирает.
Вы ее сачком — ррраз!—в лодку.
Оказывается, щука схватила большого судака и никак проглотить не может! И выбросить изо рта не может, потому что у судака плавники ощетинились и не пускают!
Вот у вас сразу и щука и судак!
Одним словом, ловите щуку каким угодно способом, какой вам больше по душе, на здоровье!
Ловил ли я больших щук монстров?
Не ловил! Не ловил ни на спиннинг, ни на дорожку, ни на живца, ни на жерлицу!
А так — щупята, щукленяга, щучки, щученята — такие случались. Врать не буду!
1956
<<<---
