Cтарый 4емодан
ВОСПОМИНАНИЯ, ДНЕВНИКИ, СТАТЬИ
Вот так и пишу
I
— Как вы пишете?
С таким вопросом частенько обращаются слушатели ко всем писателям чуть ли не на всех литературных вечерах, где писатели выступают с публичным чтением своих произведений.
Обращаются с такими вопросами и ко мне.
Как я пишу?
Прежде, в молодости, от таких вопросов я отделывался шуткой:
— А так пишу: беру бумагу, беру карандаш, сажусь и пишу...
Такой ответ, видимо, не совсем удовлетворяет, или, вернее, совсем не удовлетворяет читателей, потому что вопросы не прекращаются, а, наоборот, чем дальше, тем таких вопросов становится все больше, заинтересованные товарищи, должно быть, хотят, чтобы я о своей работе рассказал как можно обстоятельнее.
Давайте попробуем.
Только заранее давайте условимся, что в этой моей исповеди, или беседе, не будет решительно никаких рецептов насчет того, как писать фельетоны, юморески или вообще художественные произведения, так как я придерживаюсь того мнения, что вряд ли можно кого-либо научить писать те или иные художественные произведения, а вот ему самому научиться писать такие произведения можно.
Я расскажу вам, когда и как я стал писать юморески и фельетоны, и, если удастся, расскажу и о том, как я их пишу.
II
Работать в газете я начал довольно поздно, когда мне уже стукнуло тридцать с гаком.
Почему?
Я происхожу из селян. Родился на Полтавщине. У родителей моих было очень много детей и очень мало денег. Дать мне систематическое образование они не могли. Закончил я сельскую школу. А дальше что? О гимназии или вообще о каком-либо среднем образовании не приходилось и думать. Что делать? Хозяйствовать дома не на чем и не над чем. А родители, однако, старались во что бы то ни стало вывести детей «в люди». Где-то отец узнал, что он, как бывший солдат, имеет право отдать сына на «казенный кошт» в военно-фельдшерскую школу, а такая школа на Украине тогда была только одна — в Киеве.
Почему моих родителей привлекала именно «военно-фельдшерская» школа, а не земская фельдшерская школа, которая была ближе, в Полтаве?
В Полтаве нужно было снимать для ученика комнату и т. д., а в Киеве все это было «казенное», хотя за учение потом полагалось отслужить фельдшером в армии.
Окончил я военно-фельдшерскую школу. Стал работать фельдшером, а дальше учился уже самостоятельно, чтобы сдать экстерном экзамены за гимназию «на аттестат зрелости»...
На это мне пришлось затратить чуть ли не десять лет. Выходит, что среднее образование я получил, когда мне уже подкатывало под тридцать.
Выступая перед нашей советской молодежью, я всегда говорю: как, мол, вам теперь «очень трудно» — у вас теперь и семилетки, и десятилетки, и техникумы, и университеты, и заочные высшие учебные заведения, и академии... Не знаешь, за что взяться...
Теперь стукнуло тебе двадцать три — ты уже или инженер, или доктор, или педагог, или биолог, или геолог, или, или, или и еще раз или...
А нам было «значительно легче»: проучился две, три, а самое большее четыре зимы, хватайся за кнут и «цабе, рябе, трррр!». И то не на своих волах, а на кулацких или помещичьих.
Книжки читать я любил сызмала, все думал и гадал, что это за люди такие есть на свете, которые умеют стихи складывать или книжки писать. Однако о том, чтобы - самому что-нибудь такое сочинить, даже и не мечталось.
Работать фельдшером мне посчастливилось вместе с одним весьма образованным врачом, влюбленным в литературу. Он сам писал, великолепно знал украинский язык, был знаком с Лесей Украинкой.
Ну вот, по службе иногда напишешь какой-нибудь там или акт, или что-нибудь в этом роде, дашь ему на подпись, читает...
Как-то он меня спросил:
— А вы никогда не пробовали писать в газету?
— Нет, никогда.
— А вы попробуйте.
Я попробовал. Написал небольшую заметку (не помню уже о чем!), понес в редакцию, где мое сочинение и выбросили в корзинку.
Оставил я мысль о работе в газете.
По-украински я говорил с детства. Учился в русской школе, потому что, как вы знаете, при царе украинских школ на Украине вовсе не было.
Да как мы, дети крестьян, могли говорить и писать, проучившись всего две-три зимы в сельской школе, а затем пройдя солдатскую царскую муштру?
Про нашу речь кто-то однажды очень остроумно сказал:
— Не по-русски, не по-малорусски, а так — мало по-русски!
Врач, с которым я работал, раскрыл передо мною красоту украинского языка и очень помог мне в его изучении.
Книжки, разумеется, я читал и русские и украинские. И много читал.
В 1919 году были попытки моих выступлений в газетах, но постоянная газетная работа началась в 1921 году в Харькове, в редакции газеты «Bicтi ВУЦВК».
III
Украинский язык, даже литературный, по тому времени знал я прилично.
Пришел я в Харькове в редакцию газеты «Bicтi ВУЦВК» да и говорю:
— Нет ли у вас какой-нибудь работы?
— А что вы умеете?
— Знаю украинский язык.
— О! Нам такие люди нужны.
Надо вам знать, что тогда знатоков украинского языка было очень мало. Некоторые из тех, что знали язык, перепетлюрились, молодежь еще не подросла.
Наилучшим знатоком украинского языка в редакции газеты «Bicri», кроме редактора, считалась Оксана X., зав. информотделом (была такая должность).
К ней меня и направили.
«Экзамен» я сдал блестяще и в тот же день вечером уже работал переводчиком.
Началась моя газетная работа.
Было это, скажу я вам, в 1921 году! В апреле!
А теперь уже 1954 год!..
Моя газетная работа как началась, так до сих пор и не прекращается.
И, если вам по секрету сказать, до сих пор я считаю себя «в общем и целом» газетчиком.
Работаю, значит, я себе в редакции да и работаю. Перевожу себе да и перевожу.
Нельзя сказать, чтоб по натуре я с детства был очень угрюмый. Совсем наоборот, по молодости смеялся весело и раскатисто.
Однажды, переводя заграничные телеграммы, я натолкнулся на какой-то курьезный факт из иностранной жизни. Забыл уже, какой именно. Телеграмму я перевел, а потом подумал: почему бы мне не посмеяться над этим фактом? Взял я да написал нечто вроде фельетона, или шутки, или юморески.
Кстати, и тогда и теперь не очень мне по душе французское слово «фельетон». Употребляю я это слово только потому, что так заведено в газетах и журналах, а сам я для своих произведений придумал название — «усмешка» и это слово люблю куда больше, чем слово «фельетон».
Хоть «фельетон» уже завоевал у нас полное право на жизнь, но, по-моему, слово «усмешка» роднее, ближе, чем «фельетон».
...Так написал, значит, я усмешку, приложил ее .. к переводу телеграммы и оставил на столе Оксаны X. Сижу и посматриваю на Оксану. А работали мы все, и начальство (зав. отделом) и подчиненные, в одной комнате. Прочла Оксана перевод, читает мою шутку. Начинает хохотать. Вскочила и, хохоча, куда-то побежала. Прибегает и показывает мне резолюцию редактора: «Напечатать в завтрашнем номере газеты»... «Разрази меня нечистая сила!»—думаю. А сам, разумеется, рад! Еще бы!
— А как подпишем фельетон? — спрашивает Оксана.
Я беру у нее свое «произведение» и подписываю: «Оксана».
Таким образом, первый мой фельетон (если можно его так назвать), напечатанный в «В1стях», появился за подписью «Оксана».
Почему?
Из этого видно, что серьезного значения данному факту я не придавал и быть фельетонистом или вообще писателем не думал.
Работа в газете мне понравилась, бросать ее я не собирался, но полагал: разве мало в газете работников — и не писателей и не фельетонистов, а прекрасных журналистов, без которых газета не может существовать.
«Поработаю,— думал я,— а там видно будет, куда кривая вывезет».
Работал я, нужно вам сказать, с большой охотой, работал с увлечением.
С раннего утра приходил в редакцию, выскакивал на часок пообедать и возвращался домой на рассвете следующего дня.
Жизнь проходила в редакции.
Был я и переводчиком, и литературным редактором, и зав. отделом, и секретарем редакции, и редактором журнала «Червоний перець», и редактором литературных приложений.
Не одновременно, разумеется...
А вот в «Вicтях» я был одновременно и литературным редактором и фельетонистом, а в «Селянской правде» — ответственным секретарем.
Поработалось — нечего греха таить!
Вместе с «Вiстями» выходила газета «Селянская правда», которая первое время хромала, потому что часто менялись в ней редакторы.
В «Селянской правде» я работал секретарем.
Бывало, сидишь в комнате, заходит товарищ.
— Здравствуйте! Я ваш редактор!
— Очень приятно!
Глядишь, через месяц-полтора это самое «очень приятно» говоришь уже другому товарищу.
Редакторами «Селянской правды» долгое время были товарищи, которые, приехав в Харьков, ждали назначения на работу.
— Поработайте в «Селянской правде», пока подберем вам соответствующую работу.
Чаще всего редактирование «Селянской правды» велось по совместительству.
Газета выходила трижды в неделю.
Вот и было, как правило:
— Вы тут действуйте, а я забегу, просмотрю!
— А передовая?
— И передовую напишите!
— А о чем?
— Пишите о кооперации.
— Да в прошлый раз уже писали о кооперации!
— Ничего, ничего! Не повредит! Пишите о кооперации.
Редактор обязательно, бывало, забежит просмотреть передовую.
— Здорово написано, очень здорово! Только конца нет!
— Как нет?
— В конце припишите: «А потому сдавайте хлеб и лошадей для Красной Армии!»
О чем бы ни писалась передовая — о международном положении, о культурно-просветительной работе в деревне,— все равно конец обязательно приписывался такой: «А потому сдавайте хлеб и лошадей для Красной Армии!»
— Да как-то оно тут вроде...
— Ничего! Ничего! Какая-нибудь добрая душа прочитает да, гляди, еще раз вывезет хлеб на продпункт! Печатное слово, оно свое дело делает!
Был и такой редактор.
— Товарищ редактор, когда будет передовая?
— А газета разве выходит? — спрашивает редактор.
— Не выходит, потому что нет передовой.
— А раз не выходит, так на что же передовая?
Всего было за двенадцать лет беспрерывной технической работы в аппарате редакции!
Зато как приятно вспоминать эти годы!
Стенных газет тогда в наших редакциях не было.
Вот я взял да и написал шутку «для внутреннего применения» о делах редакционных. О всяких там курьезных, более или менее типичных явлениях в нашей работе, о странных выходках разных редакционных работников-чудаков (а где их, скажите, нет?!).
Смеху было, хоть лопатами выгребай!
Но это меня и сгубило!
Редакторы стали говорить:
— Вы умеете, да не хотите!
— Вот на такую тему требуется фельетон! Понимаете, нужно!
— Да не выйдет у меня!
— А вы попробуйте! Про редакционные дела ведь вышло! Напишите!
Начал писать.
Иногда выходило, иногда не выходило...
Постепенно стало чаще «выходить», чем «не выходить».
Начал чаще обращаться к Гоголю, к Щедрину и к Чехову.
Читая, думал: «Почему смешно? Откуда смех?»
Доставал словари, сборники поговорок... и т. д. и т. п.
И прислушивался. Прислушивался и в трамваях, и на базарах, и на ярмарках, и в поездах — почему смеются, отчего так весело?.. И записывал!
Зачем я обо всем этом пишу?
Мы же с вами беседуем о том, как я начинал свою работу в украинской сатирико-юмористической литературе. Я не могу вам сказать, все ли так начинают и вообще так ли следует начинать.
Я не сомневаюсь в том, что теперь, когда у нас есть литературные институты, институты и факультеты журналистики, нашей молодежи значительно легче будет начинать, нежели когда-то нам. То, до чего нам приходилось доходить ощупью, не имея под собой ни малейшей теоретической базы, для наших молодых товарищей будет доступно в высших учебных заведениях.
Будет основа, на которой уже можно вышивать узоры.
А мы — сами ткали, сами и вышивали.
IV
— Разговоры разговорами, а как же все-таки пишутся фельетоны? Как?
А давайте я спрошу вас:
— Почему один писатель пишет романы, другой — стихи, третий — драмы, комедии и т. д. и т. п.?
Есть, разумеется, авторы, которые могут писать и то, и другое, и третье, а все-таки один из жанров у них получается лучше, чем другой.
Пишет, к примеру, чудесные лирические песни наш поэт-сатирик Сергей Воскрекасенко, однако в своих сатирических стихах он и сильнее и плодовитее.
Таких примеров можно привести несметное число.
Я не скажу, что человек рождается с какими-то там сатирическими или юмористическими «винтиками» в голове, но у каждого человека всегда имеется к чему-нибудь определенному большее стремление, большее призвание.
А если у человека есть стремление или призвание, например, к сатире и юмору, он ими — сатирою и юмором — больше и интересуется, больше изучает классиков сатиры и юмора, народную сатиру и юмор, следит за новыми явлениями в сатирической и юмористической литературе, тем самым удовлетворяет свое к ним влечение, а вместе с тем выращивает, обогащает, развивает собственные зерна сатиры и юмора. В конце концов сатира и юмор становятся делом его жизни, его профессией, если речь идет о литературе. Разумеется, все это развивается не само собой, а в едином процессе развития нашей литературы и нашей культуры вообще.
М. Е. Салтыков-Щедрин, как известно, писал:
«Литература же ведает такие человеческие действия, которые заключают в себе известную степень загадочности и относительно которых публика находится еще в недоумении, порочны они или добродетельны. Философы пишут, с целью разъяснения подобных действий, целые трактаты; романисты кладут их в основание многотомных произведений; сатирики делают то же дело, призывая на помощь оружие смеха. Это оружие очень сильное, ибо ничто так не обескураживает порока, как сознание, что он угадан и что по поводу его уже раздался смех»*
— Ну, правильно,— скажете вы.— И стремление и призвание к сатире и юмору у нас есть, и познакомились мы с народною сатирой и юмором, читали классиков, следили за новыми явлениями сатирической и юмористической литературы и даже, намереваясь работать в данной области, призвали для этого на помощь оружие смеха! Все сделали! А все ж таки — как писать фельетоны? Как писать юморески?
Я могу вам рассказать, насколько мне это известно, как пишут или писали другие авторы, с трудом могу показать на отдельных работах-примерах, как я их сам писал, но вообще как писать — не знаю и посоветовать ничего не могу!
Вы думаете, что я сам не интересовался, не допытывался когда-то, как писать? Допытывался! Но, к сожалению, никто ничего мне путного не сказал.
— Как вы пишете? — спрашивал я.
— А так: пишу, да и все!
_______________
* Н. Щедрин (М. Салтыков). О литературе. М., Гослитиз*-дат, 1952, стр. 591.
Один иэ известных писателеЗ-сатириконцев (был до революции в Петербурге журнал «Сатирикон») писал, говорят, так: садился за стол, перед ним четыре полосы бумаги, на каждой лежит авторучка, он на одну тему пишет четыре варианта юмористического произведения и каждый вариант особою ручкой. Несет эти четыре варианта в редакцию и читает редактору. Редактор, говорят, очень часто спрашивает писателя:
— А пятого варианта у вас нет?
Я не думаю, чтоб произведение очень зависело от авторучки и от бумаги.
Однажды меня посетил народный художник СССР Анатолий Галактионович Петрицкий. Сидели мы, беседовали, курили. Анатолий Галактионович оторвал крышку от папиросной коробки, взял полуобожженную спичку, обмакнул спичку в чернила, сидит и царапает так себе, между прочим, спичкой по картону. А вышел чудесный портрет.
Итак, кроме материала, очевидно, требуется что-то еще для художественного произведения.
Как-то летом мы жили вместе с одним нашим талантливым поэтом в живописном селе на Полтавщине, над рекой Сулой. Поэт работал над переводами стихов Пушкина. А я любовался нашим поэтом. Как поэт работал? Он сразу, что называется, «с маху», без единой помарочки, «переписывал» с русского языка на украинский целые страницы. Один вариант. Потом таким же способом — сразу — другой вариант. После этого читается первый вариант, читается второй, из двух составляется один. Перевод готов. И какой перевод! Возможно, что поэт потом шлифовал переводы, но этого я уже не видел, я рассказываю о том, чему был свидетелем сам.
Все мы видели рукописи великого Льва Толстого, читали о том, как он работал. Сколько он правил, сколько им самим и сколько для него каждое произведение переписывалось... А потом еще правка в корректуре, корректура корректуры, корректура в гранках.
Разве от этого произведения Л. Н. Толстого стали менее художественными? Напротив! И разве такая кропотливая работа над произведениями принижает величие Толстого?
Как-то я спросил сына нашего известного украинского новеллиста:
— Если не секрет, расскажите, прошу вас, как работал ваш отец?
— А почему,— отвечает сын,— это секрет? Никакой это не секрет! Каждое утро из отцовского кабинета выгребали кипы изорванной бумаги.
И все же удивлялись современники писателя, удивляемся и мы, весь мир удивляется, как можно одним словом передать психологическое состояние человека, дву-мя-тремя словами нарисовать яркую картину, а на од-ной-двух страничках изобразить социальное положение замученного народа.
Каждый работает, в данном случае пишет, как умеет!
V
Самое трудное и самое неприятное — это писать о себе.
Я еще раз скажу, что не имею никакого намерения давать какие-либо определенные рецепты насчет того, как писать, да их, этих рецептов, и нет. Я попробую рассказать для примера, почему и как я написал свою «Зенитку», так как из всех моих произведений ее, вероятно, больше всего знают.
«Зенитку» я написал во время Великой Отечественной войны.
Мне хотелось в те тяжелые, грозные годы написать что-нибудь очень веселое, такое, чтоб и моя работа содействовала тому, чтоб люди и на фронте и в тылу по-настоящему смеялись, да не смеялись, а просто-таки хохотали.
Одновременно чтоб моя юмореска сыграла и определенную, так сказать, мобилизующую, подбадривающую роль.
Героями «Зенитки» я избрал двух стариков: деда Свирида и его кума.
Почему я взял стариков?
Чтоб показать, что с врагом воевал тогда весь наш народ, взявший в руки и винтовку и вилы. Я сделал старого деда партизаном (а разве таких не было!), а в партизанах даже дряхлые старики не сидели без дела, они или обед хлопцам варили, или лошадей пасли.
Почему я привел в качестве примера войну деда Свирида с женою Лукерьей? Это смешно; впрочем, у меня была еще и та мысль: не задавайтесь, мол, фашисты, своей техникой, своею военной наукой,— хоть вы и очень вымуштрованные, очень сильные, в военном деле очень напрактикованные, наши деды бьют вас, имея в руках не настоящие зенитки, а что ни на есть обычные вилы-тройчатки.
Дедов, что упали с кислицы, я прозвал летчиками.
Такие контрасты: зенитка и вилы, настоящая военная муштра, с одной стороны, и бабка Лукерья — с другой, таран и юбка и т. д. Да еще когда старые деды по-своему применяют в разговорах военные термины (а разве не поприставали такие термины к нашему языку в годы войны?) — вот и вышло, говорят, очень смешно.
«Зенитку» свою я выдумал. Живого деда Свирида, того, что действует в «Зенитке», на свете не было. Но я уверен, что подобные деды были, так как, если бы их не было, я погрешил бы против художественной правды и читатель обязательно где-нибудь, когда-нибудь, не теперь, так потом запротестовал бы... Читателя не обманешь! За десять лет жизни «Зенитки» я ни одного протеста не слышал. Я рассказал о том, почему я написал «Зенитку».
Как я ее написал?
Это уже дело более сложное. С «Зениткой» я «мучился» довольно долго. Было много сомнений, немало опасений. А не обидятся ли наши солдаты, наши офицеры, что я их титаническую, героическую, смертельную борьбу сравниваю с «войной» деда Свирида и бабки Лукерьи? Хоть я имел в виду фашистскую армию, а вдруг кому-нибудь придет мысль, что я — даже подумать страшно! — недооцениваю трудностей борьбы?
Не обидятся ли наши бесстрашные летчики-соколы за то, что смертельнейшее в их руках оружие — таран — я низвожу до тарана дедом женской юбки? Когда я еще только готовился писать, я советовался с некоторыми товарищами и с первыми моими читателями, не может ли такое случиться?
А кто наверняка мог сказать, случится или не случится?
Решил писать!
А сам подумал: все дело в тоне, в подходе, в определенных границах.
Взял да и написал.
Как я ее написал технически, спрашиваете?
Я ее не написал, а рассказал. Было это в Рязанской области, где моя семья жила в эвакуации. Я приехал к ней. В хате было очень холодно, стоял февраль. Ночью я не спал, а больше согревался, дыша в руки. Дышал я, дышал, никакого тепла не надышал. Дых* нешь, а пар клубами улетучивается. Разбудил жену.
— Ты не замерзла?
— Замерзла!
— Слушай, я тебе что-то расскажу.
— Ночью? Может быть, это тебе с холоду?
— Слушай, может, теплее будет. И начал: «Сидит дед Свирид на завалинке. Сидит и лозинку строгает...» И так до конца.
Жена начала смеяться. Потеплело.
А утром встал, погрел над чайником пальцы, попросил у хозяйской дочки-школьницы четыре листика бумаги «в клеточку» из ученической тетради, взял карандаш, так как чернила замерзли, сел да и написал «Зенитку».
Так родилась «Зенитка».
«Зенитка» — это юмореска, написанная не на фактическом материале, это, так сказать, чистейшая авторская выдумка, домысел.
Давайте попробуем поговорить о юмореске, явившейся вследствие определенного жизненного явления, факта. Есть у меня шутка (пускай будет фельетон), которая называется «В ночь под Новый год». Материалом для этой шутки послужил тот жизненный факт, что во многих наших колхозах председатели колхозов, чтоб попристроить на легонькую работу своих родственников, кумовьев, сватьев и т. д., назначают их сторожами.
В штате одного колхоза было обнаружено восемнадцать сторожей. Явление, разумеется, ненормальное, граничащее с преступлением. Нужно было высмеять это явление, обратить на него общественное внимание, вынести его на всенародное осмеяние и, таким образом, пресечь.
Как я подошел к этому материалу, к этому факту?
Я представил себе: ежели в колхозе восемнадцать сторожей и все они родственники или приятели — ясно, что не все они деды, что это здоровые, трудоспособные люди, которые скрываются от работы и еще получают за это немалые трудодни.
Это была, так сказать, исходная точка, та печка, от которой я начал «танцевать»...
Что может делать здоровый, крепкий молодой человек ночью, если он сторож, а этому сторожу только и дела, что колотить в колотушку?
Вот я и начал им находить работу, конечно, на бумаге: они у меня и в подкидного играют, и борются, и на ферме симментальского бугая поднимают. Дошло дело до того, что комсомолка Оленка на правлении начала просить, чтоб сторожам футбольный мяч купили,— пускай, мол, не гуляют, а лучше тренируются да «кубок СССР» для колхоза выиграют.
А окончательно я скомпрометировал сторожей тем, что одного из них в ночь под Новый год кто-то украл.
Люди читали, смеялись, а кое-кто, наверно, и почесывался.
А если бы я взял и написал: «В таком-то колхозе восемнадцать сторожей. Разогнать их!»
Это была бы не литература. Задача литературы — своими средствами обратить внимание на определенное явление, выявить его, а для «принятия мер» у нас есть другие соответствующие учреждения.
Как-то, будучи в одном районе, я заметил, что большинство сельских клубов закрыто. На дверях клубов висят огромные, тяжелые замки.
Я не допытывался, почему закрыли эти клубы,— для меня было ясно, что культурно-просветительной работе в том районе уделяют очень мало внимания.
Написал я фельетон «Культура на замке».
Района я не назвал, не назвал и определенного клуба, однако вышло, что я «попал в точку»: немало было писем-откликов на этот фельетон, в которых писалось: «Вот, мол, хорошо, что написали про замки на клубах: у нас уже нет замка, клуб работает» и т. д. и т. п.
Почему к жизненным явлениям я подхожу именно со «смешной» стороны?
Потому, что я стремлюсь быть сатириком, а сатирики действуют, как говорил М. Е. Салтыков, «призывая на помощь оружие смеха».
Если бы я был романистом и какой-нибудь факт меня заинтересовал, я положил бы его, может быть, в основу многотомного романа.
Поэт написал бы, может быть, балладу, может, поэму, а может, песню.
А мое оружие — смех! Я издеваюсь, высмеиваю, а частенько просто усмехаюсь.
Н. В. Гоголь сказал: «Насмешки боится даже тот, который уже ничего не боится на свете».
VI
Где берется материал для сатирическо-юмористических произведений?
Советские писатели-сатирики и юмористы большей частью группируются вокруг сатирических и юмористических журналов «Крокодил», «Перец» и других, которые издаются в наших братских советских республиках. Работают они в редакциях газет и в различных журналах. А редакционная почта дает такого материала сколько угодно.
Но, разумеется, самое лучшее — это видеть жизнь собственными глазами: изучать ее, быть среди народа — вот это самое полезное; чаще ездить в колхозы, совхозы, на фабрики, заводы, шахты и т. д. и т. п. Сатирикам и юмористам это необходимо еще более, чем кому-либо другому.
Оружие писателя — язык, слово. Веселую юмореску, фельетон, острую сатиру нельзя написать спокойным, холодным, пусть даже и самым литературным языком.
У сатирика и юмориста яэык должен быть живым, острым, метким, близким к тому языку, каким говорит народ.
Вот и приходится прислушиваться, записывать, знакомиться с фольклорными материалами. Для нас это и необходимо и обязательно, без этого веселого произведения не напишешь.
Мне довелось повоевать оружием смеха с врагами советского народа, с господскими холуями, продажными украинско-немецкими националистами.
Весь этот сброд после войны гнездился во всяких норах в западных областях Советской Украины. Все это выкормыши разных гестапо и других змеиных гнезд со своею разбойничьей спецификою, жаргоном, бытом, привычками...
Разумеется, сидя в Киеве, не изучивши необходимого материала на месте, мне трудно было бы написать о них что-нибудь едкое. Значит, нужно было ездить в западные области, знакомиться с условиями их предательской работы, говорить с местными жителями, которые лучше знали подлую работу этих продажных тварей, приходилось говорить и с самими «героями» темной ночи и черной чащи.
Только в результате всего этого и могла получиться моя книжка «Самостiйна дiрка»...
Не было бы моих «Ленинграда и ленинградцев», если бы не побывал я в Ленинграде; следствием поездки в Запорожье явились мои «Запорожцы»; все мои «Охотничьи усмешки» — результат многолетних странствований с ружьем...
Надо вам сказать, что в охотничьих усмешках ничего выдуманного нет; все это личные наблюдения, все это было увидено, услышано, пережито.
Разумеется, все обработано под моим углом зрения.
В кабинете наш брат многого не высидит.
VII
Мы, к большому сожалению, еще весьма бедны теоретическими работами в области сатирико-юмористической литературы. Но появится же когда-нибудь и теория.
Что же еще вам сказать?
Помните самое главное: «Не боги горшки обжигают!»
Захотите научиться писать фельетоны — научитесь, ибо, еще раз подчеркиваю, научиться можно!
А нам, уже немало лет потрудившимся на ниве сатирико-юмористической литературы, в ожидании молодой, горячей, остроумной, веселой смены остается только одно:
— Учиться, учиться и еще раз учиться.
Ждем в наши ряды: будем учиться вместе!
1954
<<<---
