Cтарый 4емодан
Это я, когда мне было тринадцать...
Недавно попала мне в руки только что изданная, хотя и очень древняя и очень умная книга — называется она «Корабль дураков». На русском языке она появилась впервые, а написал ее 470 лет назад в городе Базеле немец Себастьян Брант. И другой немец, могучий художник Дюрер, тогда же навеки сделал к ней великолепные иллюстрации. Это было на заре эпохи Возрождения. Европа мучительно выбиралась из средневекового мрака церковных догматов, фанатического изуверства и аскетизма. И сразу великих талантов объявилось множество. Поэты, художники, ученые, педагоги заговорили со своими современниками на языке гуманности, человечности. Тогда впервые было понято людьми, что Человек и Человечность — это как бы цель и средство. И как цель и средство они неотделимы. Это одно из тех открытий, которое и в наши дни оказалось нам как раз в пору.
Перевел на русский язык «Корабль дураков» поэт Лев Минаевич Пеньковский. Он же и обратил мое внимание на три строчки Себастьяна Бранта. И теперь — заседаю ли в комиссии по делам о несовершеннолетних во Фрунзенском районе, слушаю ли дело подростка-хулигана в народном суде на Садово-Кудринской, читаю ли в газетах сердитые статьи о детской преступности, о том, что пора перестать нянчиться с малолетними нарушителями нашего спокойствия, — я все время невольно повторяю про себя эти три строчки:
Ребенок учится тому,
что видит у себя в дому:
родители — пример ему.
Запишите себе на память эти строчки! Прочитайте их на родительских собраниях в школах, вывесите на стенах красных уголков на фабриках и заводах, в ЖЭКах, на стенах народных судов! Три примитивных строки, варварских в своей складной простоте, как три грубых камня — их когда-то сложил пастух, чтобы разжечь костер и сварить похлебку. И вот — закоптились камни от дыма времени, а лучше той похлебки не сваришь...
Вчера собрались на даче друзья молодых лет — той поры, когда мы еще не были докторами и кандидатами наук, диспетчерами новостроек, технологами номерных заводов и КБ, геологами, учителями, оформителями книг. Весело, шумно отпраздновали мы встречу. Пели самые лучшие на свете песни, читали сохранившиеся письма, а потом один из нас — тот, кто два года пролежал в гипсе с костным туберкулезом, — сплясал лезгинку. Ох, какое это счастье: смотреть, как пляшет человек, победивший безнадежную, казалось бы, беду. Но самое радостное было — разглядывать развешанные по стенам групповые — школьные и студенческие — снимки тех лет.
Я люблю эти снимки, эту лирическую церемонию в горячке экзаменов: сфотографироваться, пока не разбежались!
В физкультурных залах новых городских школ, в вестибюлях у бюста Ильича и в таежной глуши на бревенчатом крыльце начальной школы под надтреснутым колоколом рассаживаются, выстраиваются в три-четыре ряда мальчики и девочки. А учителям — стулья! В тени столетнего кедра где-то на школьном дворе за Байкалом или под старым орехом в Грузии щелкают десятки тысяч фотоаппаратов. Сколько тут споров, толкотни, смеху и слез! Маленького Степку затеснили в последний ряд, давайте его сюда, садись в ногах у Полины Николаевны! А почему Кирюшин не пришел? Где Кирюшин? Кто-то знает причину отсутствия Кирюшина — мать поскупилась, не дала деньги на снимок, а тут складчина...
Фотограф колдует у аппарата. Ну, вы все, замрите! Щелк — и вот еще один документ быстротекущей жизни. Когда-нибудь, в 80— 90-х годах, его извлекут по какому-нибудь семейному случаю из альбома.
— Это мы! Это я, когда мне было тринадцать.
— Бабушка, ты носила пионерский галстук!
Я люблю и эти минуты невзначай, когда спустя хорошо или дурно прожитую жизнь со всеми ее взлетами и падениями, великими радостями и бедами пожилые люди вглядываются в полузабытые лица детских лет. Кто кем стал. Кто кем не стал. Кто мог бы стать, если бы да кабы... Этот? С честью погиб в московском ополчении. Этот —о, далеко пошел, на Луну ракеты посылает... А это Леночка — узнаешь? У нее пятеро, целая лесенка, и младший — трудный мальчишка...
Вглядывается в фотографию седой мужчина, отец.
— Это шестой «Б»... — Вспоминает: — Я и сам в шестом классе был очень трудный мальчишка Упрямый и скрытный.
И начинается вечный разговор — о переходном возрасте, о трудных детях. Седая женщина, бабушка, говорит:
— Я была тогда угловатая, из одних у>лов состояла. Неуклюжая. Дичилась, стеснялась своей угловатости...
Это хорошо, просто отлично, когда отцы и матери, педагоги и старшие пионервожатые помнят собственное детство.
Тебе тринадцать лет. Одни тебе говорят привычно «ты», другие — «вы». Раньше ты всегда был под присмотром — что дома, что на улице. Теперь за тобой не уследишь, теперь «дом» и «улица» — это разные категории бытия. Уже не все, что ты услышал во дворе, о чем перекинулся словечком на улице, ты перескажешь маме или бабушке. Уже появились новые потребности, желания, ты догадываешься, что это взрослые потребности, по тому, как они обжигают своей пугающей новизной, какое вносят смятение. Ты ни в чем не уверен — что делаешь правильно, что — неправильно. И деньги нужны теперь не только на мороженое — есть твои одногодки, они находят другое применение деньгам. В классе ты еще ребенок для Полины Николаевны, она ведет нас с первого класса. А на улице, у торговой палатки тебя ждет сосед по дому, пенсионер-забулдыга, ты принес ему, как обещал, три пустые бутылки с кухни, он их сдает продавщице и подло заискивает перед ней. Она толстая, в белом халате. И он учит тебя: «Это наш доктор, наш доктор!»
Очень непрочно твое существование, оно зависит от множества условий, которые утверждают, устанавливают взрослые, — не от тебя зависит, поедешь или не поедешь ты в деревню на лето, выберется ли ваша семья из подвала, не от тебя зависит поправить семейные дела старшего брата с его Наташей, а ведь ты видел: она плакала сегодня, ты спросил ее, отчего она плачет, она буркнула: «Ты еще маленький, много будешь знать — скоро состаришься...» Как ты беспомощен со своими мыслями. И какая тоска по собственному поступку — сквозь все эти запреты и бесконечные окорачивания, — тоска хотя бы по плохому поступку, лишь бы собственному. И какое подчас одиночество, хотя ты его даже не сознаешь. Говорят: сиди дома, читай книг}'. Но ведь дома тесно, толчеи невпроворот, мать ссорится с отцом, бабка толкает в шею: иди-ка на двор, что под ногами путаешься?!
Так что же — сидеть дома или идти на двор?
А там, на дворе, уже сошлись корешки, друзья. Сами себя называют «кодло». Там ценится физическая сила больше честности, страх там надо подавить в себе — иначе от насмешек проходу не будет. Там действует круговая порука, там установлены твердые правила поведения. И там тебя, если ты подчинишься этим правилам, наградят полной ответственностью — там ты как взрослый...
Это очень хорошо, просто отлично, когда отцы и матери помнят свое собственное детство. Тогда они знают, откуда злой порыв у мальчишки или внезапный приступ раздражительности, и догадываются, что тут надо просто дать человеку хорошо поспать. Или еще проще: дать ему вдохнуть и выдохнуть несколько раз. Тогда они знают, что такое душевная депрессия, и догадываются, откуда она взялась. Может быть, научных слов не знают, а все-тар»и понимают, что такое психологический шок. Тогда они знают, что если ребенок совершил проступок, нашалил, нашкодил, но откровенно признался, — нельзя наказывать, рискуешь потерять самое главное твое оружие — детскую доверчивость, откровенность.
Отцы и матери, которые помнят собственное детство, хорошо чувствуют, как ребенок нуждается в человеке, который ведет за собой, и в цели — куда идти. Дайте ему, маленькому, без всякого подчеркивания почувствовать, что он не один, просто молча положите свою отцовскую руку ему на плечо — именно молча. И не вымогайте у него откровенности, потому что откровенность не вымогается, грош ей цена, такой откровенности. И не торопите его. Я, например, всегда скисаю, когда со мной разговаривают, постукивая карандашом по столу, и приговаривают: «Коротенько, коротенько, нельзя ли покороче...» Ненавижу я самое это слово равнодушное — коротенько.
Коротко о латыни
«Латынь из моды вышла ныне», — утверждал Пушкин полтораста лет назад. Но лишь совсем недавно Вселенский собор в Ватикане вынужден был отменить богослужение на непонятном для массы католиков мертвом языке. Таким образом католическая церковь отказалась от обработки миллионов верующих с помощью латыни. Смысл ясен — нельзя отказать церкви в практичности: пусть индиец-католик разговаривает с богом на языке хинди, пакистанец — на языке урду. Никому не нужна оптовая, огульная латынь ввиду «низкого коэффициента полезного действия».
Когда я думаю об одном из коренных недостатков нашего общественного разговора — все равно, на страницах газет или на комсомольском собрании, — то беру под сомнение правоту пушкинской строки: вышла ли у нас из моды латынь?
Начать хотя бы с постоянной подмены в языке понятий, живых и доступных каждому, понятиями огульными и протокольно-безличными: вместо елки, рябины, лоха и ясеня — «зеленые насаждения»; вместо деревни, села, пригорода — «населенные пункты»; вместо дождя, снега или града — «метеорологические осадки»; вместо... Да что там перечислять все эти «культурные навыки» и «головные уборы».
За маловразумительной «латынью» казенного языка таится бедность мысли, за равнодушием слов — формализм дела.
Мы часто говорим: «Дойти до каждого человека». Что значит дойти до каждого? К чему обязывает нас это требование? Как соединить этот закон, единственно действенный в отношении живых и потому неповторимо разных людей, с другим единственно действенным законом — массовостью нашей воспитательной работы?
Огульность — одно из самых ненавистных мне проявлений равнодушия в нашей жизни. Назойливый стандарт, бездушное регламентирование выношенных мыслей при исполнении хороших партийных и государственных решений приносят не меньший вред, чем даже нерадивость или лень исполнителей. Многолетний опыт жизни нашего общества учит предупреждать огульное применение каждого, даже разумного и своевременного, решения. Страна наша огромна — от Чукотки до плавней Дуная. Тысячи, десятки тысяч конкретных обстоятельств не поддаются учету в общем решении и тем более не сводимы к единому рецепту, к одной-единственной «модели». Может быть, огульность обусловлена законом больших чисел, действующих в огромной стране и в огромном процессе перестройки жизни людей на новых, коммунистических началах. И она становится еще вреднее там, где люди, зараженные язвой бюрократизма, предпочитают общаться с народом на «латыни».
Дойти в работе до каждого человека... Для меня, журналиста, для меня, критика-педагога, для меня, писателя, это означает писать свою статью или книгу так, чтобы ее действительно прочитали.
Дойти до каждого человека... Для учителя в классе это означает видеть каждого ребенка, а не только двоечника, сползающего во второгодники; видеть задатки, пробуждающийся интерес и еще не выявившиеся способности каждого подростка; видеть в своих воспитанниках неповторимо разных ребят, удивительно и непостижимо интересных с точки зрения того, какой из каждого выйдет будущий деятель общества, псе равно, виднейший математик или талантливый токарь.
Дойти до каждого человека... На дороге из глухого села в райцентр я увидел старика. Он брел с клюкой по обочине булыжного тракта, и еще издали я и шофер поняли, что он слеп. Куда он шел, несчастный старик? Он шел за двадцать шесть километров в райсобес на освидетельствование в комиссию. Время от времени надо же проверять инвалидность людей, получающих государственную пенсию по инвалидности. Так почему бы не послать слепого старика на переаттестацию? Так думал молодой паренек на селе, неуклонно выполнявший разумную директиву райцентра.
— Ты ж взгляни мне в лицо, сынок! Я слепой? Или ты слепой?.. Ведь некому меня повести в город...
Но сельский паренек был латинист из той породы, которых на пушечный выстрел не следует подпускать ни к людям, ни к бумаге. Потому что бюрократизм, насколько мне позволяет судить жизненный опыт, есть повышенное уважение к бумаге, обязательно сопровождающееся ущербом уважения к человеку. Тут есть какое-то странное и еще не до конца нами исследованное взаимодействие.
„Горькая"
Чувство юмора подсказывает, что с пьянством лучше бороться без обличительного пафоса. Проповедь трезвости хотя бы сама должна обладать этим свойством. К тому же и здравый смысл взывает к хладнокровию: ведь мало-мальски опытный врач не обнаруживает перед проспиртованным больным своих неприязненных эмоций — он хочет ему помочь.
В таежной Сибири на постройке железной дороги я наблюдал однажды день выплаты зарплаты строителям-комсомольцам. И потом вечер. И ночь.
Я не заметил, приехал ли инкассатор с денежным мешком в том же грузовике, в котором подвезли в поселок ящики с водкой, или он случайно повстречался с ним в пути, — я только помню, что было два грузовика. Дело было в августе, день выдался жаркий, и все искачи морса, а морса не было. И вместо морса — много водки. На пятьсот парней — два грузовика.
Вечером в общежитиях пели, гомонили, топотали. Потом на час затихло. А среди ночи всех поставил на ноги парень — он ходил из барака в барак, искал того, с кем вечером не додрался, и во всех дверях кулаками выдавливал стекла. Он изрезал руки, окровавленный, загаженный, в одних трусах, казался себе молодцом — подступа к нему не было. Где-то нашел нож.
— Малость переложил, — посмеивались стоявшие в стороне.
— Лучше я его стукну разика два!
Обсуждали вопрос, не вязать ли его, чтобы везти в рудничный городок, в тамошнюю милицию.
Кто-то философствовал под таежными соснами:
— А знаете ли, что «хулиган» — английское слово?
Буйная ночь этого парня — с изрезанными руками, с «музыкой» — проходила у всех перед глазами, пока с души не скинуло и ему полегчало где-то у телефонного столба. Разошлись спокойно, без осуждения, потому что никто не видел тут ни корысти, ни мести, ни особой даже озлобленности. Но эта безмотивность буйства была лишь кажущаяся, о чем, верно, и догадалась одна девчушка; она долго сидела с ним на крыльце и усмиряла его ласковым шепотом: Ну, что тебе, милый, не нравится?
Он, тяжело дыша, молчал.
Утром, когда непроспавшихся строителей увезли на просеку валить сосны, ночной солист, уже отыгравший свое, слонялся по общежитию, тупо глядел на кухне в кастрюльку, изучая, как ведет себя яйцо в кипятке, потом, позавтракав, отсыпался. Вернувшись с работы, комсомольцы толковали по комнатам о том, что этот парень никакой не «алкаш», просто пить не умеет, что все мы не умеем веселиться без водки, набираемся от скуки, что скука — наш первый враг, что в поселке нет даже летнего киноэкрана. И почему-то все вспоминали про морс: морса не подвезли, а день был жаркий...
А после ужина нагрянул парторг, примчавшийся откуда-то за шестьдесят километров. Он ругал виновника происшествия, но, распалясь в своих обличениях, видел все безобразие случившегося только в битых стеклах и в кровавых пятнах на дверях. Он даже не упомянул об анонимных организаторах пьяной ночи — о тех, кто к выплате зарплаты пригнал эти два грузовика.
Мне не хотелось бы, чтобы эти строки в глазах читателей подвергались в ряд противоалкогольных выступлений прессы — живописующих, устыжающих и призывающих.
Мы часто ублажаем себя — зовем бороться не столько с пьянством, сколыко с его наглядными и крайними проявлениями. Куда полезнее было бы вести счет убытков в рублях и в тоннах, в потерянных рабочих днях, в разбитых машинах, в списанном браке. Пора видеть материализованный ущерб в том, что при соучастии водки легко побеждают асоциальные мотивы в поведении людей: ослабевают и рвутся общественно полезные — семейные и трудовые — связи, люди сближаются на порочной основе (об этом говорит статистика преступности).
«Горькая» нам форменно вредит. Более того, она угрожает.
Не пора ли представителям трезвейших наук — социологам, статистикам, юристам, экономистам и заодно финансистам в комплексе изучить и хладнокровно исчислить, наилучшим ли способом складываются отношения с поллитровкой у множества «слегка выпивающих» и «изредка прикладывающихся». Ведь не отпетые же это люди. И применительно к ним, а не к отдельным пьянчугам, следует нам выстроить всю противоалкогольную оборону.
Когда мы разумно исследуем взаимосвязь производства, расфасовки и торговли, взглянем на водочную проблему с позиций культуры, здравоохранения, правосудия и всех интересов народного хозяйства, финансов и экономики, многое смутное станет ясным.
Разговор, наверно, начнется с самого малого — со шкалика.
Почему вполне морально здоровые люди должны, чтобы выпить, обзаводиться пол-литровыми дозами, если им достаточно четвертинки и\н даже шкалика? Почему, как утверждают в Министерстве торговли РСФСР, только десятая часть продукции поступает в малой таре? Почему шкалики можно найти только в подарочных магазинах или в аэропортах?
Во всем мире не только виски, джин, но и прохладительные воды, вроде кока-колы, можно купить в небольших бутылочках. Слишком дорогой ценой расплачиваемся мы за торгашеские выгоды стекольной промышленности!
Социологов, финансистов не может не интересовать и второй вопрос: где торговать?
Очевидно, водку незачем впускать в кафе-молочные и в диетические столовые. Но именно в этих неподходящих заведениях многие «принимающие внутрь» ищут сейчас посадочные места и стаканы, чтобы хлебнуть из бутылки, принесенной в рукаве. Уборщицы идут навстречу --ведь посуда-то остается! Если кафе-мороженое на бойком месте, иная уборщица собирает за смену до ста поллитровок.
Все чаще раздаются голоса, предлагающие устранить из продовольственных магазинов водку и вина, открыть особые, как бы фирменные, магазины «Росвино».
Многие предлагают изъять из планов товарооборота ресторанов выручку от спиртных напитков. Сколько угодно совершенствуй ассортимент закусок, привлекай изобильным прейскурантом блюд, а требует посетитель вина или водки — что ж, обслужи его, только помни, что премии тебе за это не будет. А «накачаешь» до невязания лыка — будет тебе еще и разговор с милицией и штраф.
Мысли спорные — хорошие или плохие? Ничего не следует решать росчерком пера, но и медлить нельзя. Миллионные тиражи медицинских брошюр с броскими названиями, вроде «Реки начинаются с ручейков» или «Рюмка водки», не заменят одного компактного и строгого «Закона о борьбе с пьянством».
Черта многих подобных брошюр: искусным подбором цифр они создают благополучное впечатление, будто бы зверски пьют только в капиталистических странах. Если какой-нибудь доктор Селден Бэйкон в США в припадке обличительного восторга заявит в печати, что «мы (то есть США) единственная в мире страна, где не считается зазорным появиться на людях вдребезги пьяным», мы готовы этому верить на слово.
Впрочем, стихия пьянства приобрела в США действительно национальный характер. Недавно газета «Нью-Йорк геральд трибюн» сообщила:
«Судя по всему, в Вашингтоне правительство готовится к крестовому походу против одного из главных социальных пороков — алкоголизма. Если планируемые меры будут осуществлены, то впервые после сухого закона алкоголизм подвергнется фронтальной атаке в масштабах всей страны. Как утверждают врачи, алкоголизм уступает лишь раку, сердечным заболеваниям и психическим расстройствам по степени отрицательного воздействия на личность, семью и общество. В Соединенных Штатах зарегистрировано 5 миллионов алкоголиков. Считается, что их пагубное влияние непосредственно отражается на благополучии 20 миллионов их близких...»
Цифры разительные, ничего не скажешь. Но я цитирую не для нашего самоутешения, а чтобы как раз подчеркнуть, что под угрозой растущего злоупотребления алкоголем в США, как и во многих других странах мира, развернули комплексное исследование. В США состоялась национальная конференция по борьбе с алкоголизмом. Правительственные решения готовит Национальный институт психиатрии, бюджет которого заметно вырос. Комиссия, также субсидируемая правительством, при Стэнфордском университете (в Калифорнии) всесторонне изучает эффективность, уже предпринятых властями мер.
Во Франции, Англии, в Скандинавских странах также составляются научно обоснованные рекомендации. Правосудие и медицина ведуг статистическую обработку материалов, издают специальные журналы, бюллетени. Пресса оповещает читателей об ужасных цифрах пьяных происшествий на улицах городов и автодорогах. Большую долю заботы о психическом оздоровлении быта берут на себя национальные союзы по борьбе с алкоголизмом, добровольные общества трезвости, наделенные иногда административными полномочиями.
В поисках полезного опыта стоит заглянуть в уголовные кодексы иных стран. В Канаде, например, полагается двухлетнее тюремное заключение за систематическое пьянство в сквартире, где живет ребенок, — «за пьянство, делающее квартиру непригодной для проживания ребенка».
Люди, душевно ненавидящие пьянство, имеются в каждом дворе, в любом трудовом коллективе. Они подчас не знают, на каком месте в мире мы находимся «по употреблению спиртных напитков на душу населения», зато знают всех алкоголиков своего переулка, знают, кто из родителей «делает квартиру непригодной для проживания ребенка», знают и сильные семьи — сильные фамильной гордостью, рабочей честью отца, авторитетом матери. Таким людям надо разрешить — конечно, в законных рамках, без увлечения — взять под свой контроль очаги разгула, выйти на помощь милиции, чтобы очистить улицы и дворы родного города от распоясавшегося хулиганства.
В социалистических странах противоалкогольное законодательство действует в атмосфере всенародной поддержки. В Польше «Закон о борьбе с алкоголизмом» принят в 1959 году. Он призван охранять здоровье, труд, жизнь семьи и ее благосостояние от пагубного действия алкоголизма, а также препятствовать росту преступности. В статьях закона последовательно установлено, где запрещается продажа спиртных напитков или какой крепости алкоголя разрешается. Местным органам власти вменяется устанавливать, исходя из своих местных условий, сроки и дни торговли — особенно относительно суббот, дней получки, церковных праздников. Закон устанавливает широкие функции общественных советов. Над закоренелыми пропойцами, лишающими своих детей условий нормального существования, устанавливаются различные формы попечительства. За пьяное издевательство — моральное или физическое -над членами семьи и другими зависимыми лицами предусматривается тюремное заключение до пяти лет.
Это большая и сложная работа — выковать из самых различных предписаний медицины, права, интересов труда, дорожной безопасности единый акт, в котором будет реализована всенародная воля — покончить с пьянством. Не следует преуменьшать трудностей — они, конечно, встанут перед социологами, экономистами, медиками, правоведами, работниками торговли. Система строгих штрафов за пьяное непотребство на улицах, увольнение с работы за пьяные прогулы, принудительное лечение хронических алкоголиков и выдворение их из городов в особые трудовые колонии — все это могло бы найти свое место в едином всесоюзном «Уложении о борьбе с пьянством». Люди говорят так:
в особых больницах пусть врачи лечат, то есть отучивают пить несчастных запойных;
в милиции и в народных судах пусть неотвратимо наказывают героев пьяной преступности, то есть тоже отучивают куражиться и дурить, давать волю рукам, выгонять на мороз жен и детей;
но не менее важно создать в нашем повседневном быту такие условия, которые учили бы пить, то есть учили культуре потребления вина. Ведь именно культуры потребления нам не хватает.
Об этом, собственно, и говорит печально знаменитая пословица: «Веселие Руси есть пити».
<<<---
