Содержание:
Люди среди людей.
О человеческих отношениях.
Уважайте маленьких.
Бедный Сережа.
Запретное слово.
Как любить детей.
Была бы живая.
Те, кого мы предали.
Проба сил.
Это я, когда мне было тринадцать.
Коротко о латыни.
Здравствуй, милая картошка!
Тинейджеры.
Зову — отзовись!
Гурьев и Заячья шапка.
Желание любви.
Не люблю понурых людей.
Диалог.
Глядите: там, за третьей партой.
Талант.
Ладушки, ладушки!
Я обязан людям.
Это было при нас.
Когда мы жили грядущим днем.
Школьная тетрадь.
Добро вам, люди!
Над вечным покоем.
Звездная ночь в Зарамаге.
Ветер с цветущих берегов.
Бочка по морю плывет.
Частная жизнь писателя.
«Горькая».
Горсть ржаной муки.
***

Если интересуемая информация не найдена, её можно Заказать

НЕ ХОЧУ БЫТЬ МАЛЕНЬКИМ

Почему я живу? Зачем я живу? Вот два вопроса, которыми в разную пору своего развития задается каждый думающий человек. На тысячи самых разнообразных «почему» окружающей нас вселенной и нашего собственного бытия отвечает современная наука. Сложнее для каждого из нас вопрос «зачем?». Зачем учусь, зачем работаю, зачем люблю или ненавижу? Зачем живу?
Книга писателя Николая Атарова «Не хочу быть маленьким» — это взволнованный разговор о достоинстве личности, о месте каждого в общем строю людей, о том, что никто, даже самый маленький, когда ему три года, уже не хочет чувствовать себя маленьким, заурядным.

Люди среди людей
В пелене дождя, то и дело переходившего в ливень, наш автобус третий час бежал по Подмосковью, по захолустному, рокадному, как на фронте в штабах говорили, шоссе. Это и была земля военных рубежей, о чем напоминали маленькие придорожные обелиски. С гребня лесистых холмов, по которым бежал автобус, можно было взглядом встретить и проводить незнакомый городок районного значения; там в тусклом скоплении крыш и дворов поблескивали церковные главы. Поворот дороги—и вдруг проплывает вровень с автобусными окнами общественный сад, где под сенью мокрых ракит пар двадцать девчонок, с головою укрытых стеганками и «болоньями», топчутся под музыку, летящую из рупора.
И снова леса, лесные реки, кочкарник. Домашним голосом кондукторша объявляет: «Ховань... Мышкино... Погребцы...» И новые пассажиры шумно вторгаются в автобус, долго отряхиваются, чтобы, как все мы, затихнуть пригревшись.
Еще не стемнело, когда водитель дал свет внутри, и день кончился. Сразу придвинулся напоенный непогодой бор, слышнее заплескались лужи, все будто проснулись, оглядываясь по сторонам.
И тогда объявился в автобусе пьяный.
— Я не пьян, — раздался скандальный голос. — Хочешь, «Отче наш» прочитаю? Отче наш, иже еси... на небеси.
Все заулыбались. Он был в дымину пьян. То вскакивал, ловя рукой петлю, то плюхался на сиденье, ему было легко и приятно обретаться в людской тесноте, но чувствовалось, что он совершенно не различает людей, не видит их. Он только мальчишку не забывал, тот сидел рядом, слушал, таращился на всех, и пьяный отец все время оборачивался к нему, как будто там сидела сама его боль, его досада. «Славка... — отрывисто взлаивал пьяный. — Славка!..» А тот помалкивал.
— ...Меня отец выпорет, бывалыча, вожжами или чересседельником, аж рубцы на теле — вот когда были люди! — поучал мальчишку этот с неба свалившийся весельчак и потряхивал монтерским чемоданчиком. — А сейчас молодежь — глаза б не глядели! — Он блуждал взглядом, ища возражающих. — Отец возьмет ремень выпороть свово ребенка, тот сейчас же — протестовать, прибегут соседи, заступятся — мол, бьешь больно. Школа вмешается, милиция не позволяет... — Он пискливо выматерился. — Тогда возьмите его и воспитайте сами!
Все рассмеялись.
— Хоть бы при ребенке... Совесть-то где? — укорила, не оборачиваясь, старуха.
Откуда он возник? Никто не видал, чтобы пьяный вошел в автобус в Ховани, в Мышкине или в Погребцах. И кондукторша будто глаза протерла: он ведь и в пути не хлебнул, не видно бутылки, стакана. Откуда же он взялся, такой готовенький? Наверно, просто ему стало скучно ехать, истомился, и только тогда оказалось, что он до икоты пьян, что не оставил он дома недопитого стакана.
— С чего ж ты в будний день надрался, папаня? — спросил за головами неробкий паренек.
— Ты что, интурист? — живо отозвался пьяный. — Не знаешь, что пьют у нас испокон с горя, и с радости, и при любовном свидании. Пьют с получки. С морозу. Когда дети родятся. А нет детей — обратно пыот. Иные до сего дня войну оплакивают. И от простуды пыот и после баньки. И когда родня соберется и когда поросенка прирезали. К женскому дню готовятся, почитай, еще в феврале. А ты — с чего я надрался?.. Чижик ты!
Этим складным ответом он как-то всех привлек на свою сторону. Ведь он не хулиган, не «нарушал», никому не грозился дать под дых, не стрелял окурком в потолок, никого не жег глаголом, — и тот, кого он ласково назвал чижиком, не обиделся, и кондукторша, когда он походя обозвал ее «дешевкой», только платок на голове поправила, и молодые влюбленные, шептавшиеся всю дорогу, когда он отмочил нечто солененькое про «всякие трали-вали», только захихикали, промолчали. Все терпели его скоморошество с некоторым снисхождением, оттого что едва заметно звучала в нем издевка над самим собой. А он понимал это как сочувствие, как одобрение — стало быть, правильно я озорничаю! — и только нет-нет косился на кондукторшу, а сам пьянел и пьянел. Никто не заметил, как он вынул из чемоданчика молоток и стукнул себя по голове. Волосы на виске слиплись. Загудели соболезнующие голоса, какой-то дядя бережно вынул из его рук инструмент.
— Думаешь, до смерти убьюсь? — тупо говорил пьяный, размазывая кровь указательным пальцем. — Думаешь, в свидетели потянут? Не-ет, браток, человек живуч! Дай молоток! Где молоток?
А ночной автобус мчался в пелене дождя, мчался, мчался. Немного погодя веселый человек бросил золотые часы под ноги сидевшим. Мальчик нашел, спрятал за пазуху. И я услышал, как он тихо спросил отца тоненьким голосом:
— Не просох?
Почему я понял, что слова материны? Как я догадался? Но, видно, все поняли, потому что женщина спросила Славу:
— А мать не пьет?
— Ей бы только управиться, — нехотя отозвался мальчик. — Она к вечеру с ног валится.
— То-то и оно, — вздохнула женщина. — Отец пьет — дом с одного угла горит, мать пьет — с четырех занимается.
Где-то за Троицей-Кочками, когда водитель на минутку вышел и исчез за кустами, Славкиного отца совсем развезло. Помню, он стоял на коленях в луже, собирал горсткой воду и лил ее в карман. И было это не то чтобы хулиганство, а опять же он веселил людей. Ему хотелось, чтобы все собрались вокруг него, смотрели с вниманием и одобрением. А Славе было стыдно, что он заодно с чужими глазеет на окосевшего отца. Не разбираясь в своем чувстве, он вдруг засопел, полез по ступенькам, заткнулся в свой уголок. В автобусе было, наверно, полным-полно хороших людей, но только усатый грузин, помалкивавший всю дорогу на своих корзинах, от души осудил папашу:
— У нас на Кавказе говорят: это уже вторая скатерть...
Так мы с пьяным и проездили всю ночь. Странно, под утро он внезапно отрезвел и снова всех привлек на свою сторону, когда, оборотясь К сонной кондукторше, разъяснил ей с умной усмешкой, что в Эстонии, к примеру, кондуктор только пристально глянет на пьяного пассажира, и тот молча встает и выпрыгивает, хоть среди леса, в открывшуюся дверь. Все снова по-свежему заулыбались. Только свирепо обиделась кондукторша:
— Ну ты, сиди тихо, зараза! А то возьмут тебя за шкирку!
И стала сильно дергать звонком на остановках, отрывисто возвещая: «Мясищево... Недорадово... Круча...»
Человек притих. Кое-кто за него вступался, впрочем, лениво, без душевной привязанности:
— Не трожь его. Вреда от него нету. Никому не мешает.
Грустные, щемящие впечатления оставила в памяти поездка. Особенно не выходил из головы Слава — как он таращился на все, что творилось в автобусе, и всю ночь слушал, слушал... Если б его отец «нарушал», его бы ссадили, увели, а тут... Сколько я прожил среди людей и не собрался с мыслями — что же это такое?
Мы хотим, чтобы не было хулиганов.
Но разве это означает, что мы только хотим, чтобы они нам не мешали?
Есть законодательный акт, пресекающий нарушения законности и Общественного порядка, и мы, естественно, его одобрили от души: отныне у хулигана нет «свободы выбора» — пятнадцать суток выберет за него народный Судья, а то и начальник милиции. Но разве мы только этого добиваемся? Разве мы только хотим, чтобы не было битых стекол и мордобоя, кулаков с зажатой свинчаткой, приставания к женщинам, разорения цветочных клумб?
Разве мы только хотим, чтобы хулиган не хулиганил?
Из этого и в сто лет путного не получится, если все мы не захотим несравнимо труднейшего, главнейшего: чтобы хулиган сделался человеком. Еще больше того — добросовестным человеком. Человеком доброй совести.
Вот сказал и запнулся... Среди многих понятий, которыми мы громко и не всегда к месту пользуемся, совсем не так уж часто мы вспоминаем вековечное слово «добросовестность». А люди, пожалуй, больше всего жаждут именно этого — и деревенские матери, у которых еще похоронки за образами, и молодые городские жены, ожидающие — придет ли нынче цел или уже уволокли в вытрезвитель, и милиционеры, вглядывающиеся в темную глубину переулка, откуда надвигается звук баяна или гитары, настораживающий слух... Задумаешься об этом, и тогда сразу приходит ясное понимание того, что вопрос о хулиганстве никак нельзя сводить к хулиганскому акту, что суть дела не столько в том, чтобы оштрафовать, отправить, лишить, а чтобы этого вовсе не нужно было делать. Понимание того, что тут на многие годы для всех нас вторая скатерть.
В тех местах, где мчался наш ночной автобус, — в Ховани, в Мышкине, в Погребцах и по всей России — люди еще на памяти старого поколения, входя в дом, снимали шапку, говорили тихим голосом в присутственном месте, а на луговой тропинке, повстречав даже незнакомого человека, здоровались; и собирали крошки хлеба со стола в ладонь, и не комкали в потном кулаке бумажные деньги; а где люди отдыхают, там света не зажигали, чтобы чужой сон не потревожить. У других народов: у башкир, у грузин, у туркмен — были свои вековые обычаи. Во многих украинских селах и поныне говорят родителям: «Вы, тату», «Вы, мамо».
Люди разных народов справедливо считали — это мы всосали с молоком матери. Нравственная чистота отношений вспаивалась с молоком матери. Нет, не господствующие классы изобретали эти черты общественного порядка, их вырабатывал столетиями сам народ. Был буржуазно помещичий правопорядок, порождавший бесчисленные уродства нравов, и было как бы народное самоуправление нравами, этический уклад общежития. Самоуправление! А ведь всем нам хорошо известно, что чем больше самоуправления, тем меньше самоуправства.
Рядом соседствовали вековое здание сословности, низость средневековых привилегий, подлость женского бесправия, гнусность крепостничества, национального и церковного угнетения, темное царство господ и рабов, где уважение к человеку было подменено уважением к «священной» частной собственности. Но под всем этим, как река, текла впитываемая с материнским молоком традиция взаимного уважения, где в добром кивке головы, в почтительности к возрасту старшего, даже в добровольном признании «красного угла» избы, в тысячах других, воспринятых от колыбели привычек и навыков, каждый чувствовал личную ответственность за свое поведение, растил в себе уважение к людским законам, а вместе с тем и собственное достоинство.
Смешно получается: я, горожанин в середине электронно-космического века, как будто с грустью говорю о самобытном крестьянском укладе. Ведь он и уходит-то естественно: в городской толпе не накланяешься. Но это был уклад! Он устанавливал прочные связи между людьми, их крепчайшие привязанности к матери, к семье, к месту рождения, к принятым нравам и общественному порядку. Именно в этом была его добрая сила. (Признаюсь, странно мне было прочитать недавно у входа в один из древних русских храмов: «Входить в головных уборах воспрещается». Неужели есть необходимость в таком предупреждении? Пусть чужой, не для тебя установленный обычай, но ведь и не тобой же установленный! Как же сможешь уважать свое, дерзко не уважая чужое?)
Помню, в письме, полученном редакцией, молодая мать, студентка, рассуждала на темы о передовой морали, о «советском этикете» и, между прочим, обратила внимание газеты на то, что «колыбельные песни у нас, к сожалению, недостаточно политизированы». Я припомнил ночную езду в автобусе и написал ей в ответ, что, по-моему, дело совсем не в том, чтобы добавить политики в колыбельную песню, а в том, чтобы высокое звание матери не пускалось «с ветерком», чтобы о девушке нельзя было сказать, что она «сходила замуж», чтобы о любви мужчины и женщины не говорили: «трали-вали», чтобы отца семейства на глазах у сына не бра\и «за шкирку». Любить мать и отца — это первый урок политического воспитания. И пока маленький, довольно с него политики — пусть любит мать!
Знаю по воспоминаниям юности, что наша Советская Армия воспитывает на всю жизнь привычки общественного порядка и конкретные бытовые навыки, начиная с любви к чистому подворотничку, к хорошо заправленной, ладонями разглаженной постели, к пунктуальной точности в минутах.
— Стереотип поведения вырабатываем, — объяснял нам «научно» старшина Петренко. — Стереотип! Потому что изо дня в день и для всех одинаково, последовательно, без крика и справедливо.
Именно конкретного воспитания стереотипов поведения не хватает во многих, очень многих наших семьях, во многих школах и трудовых коллективах. А нужно уметь — или хотя бы учиться — по-доброму связывать ребенка с людьми, с окружающим миром, даже с птичьим гнездом под карнизом родной крыши. Нужно учиться растить добрые привязанности, первые понятия о добре и зле, о душевной красоте и о безобразии поступков, и тогда, входя во взрослую жизнь, человек не сможет не быть добросовестным. Вот почему «нарушения общественного порядка» нельзя сводить к битью стекол и пьяной песне на улице, к милицейскому протоколу.
Когда в детском садике няня кличет маленьких: «Митька, Галька, Ксанка!», а девочке, больной сколиозом, бросает под горячую руку: «Дура горбатая!» — я вижу прямое нарушение общественного порядка. Когда в классе, на уроке, учитель в сердцах бросает мальчишке-второгоднику: «Ты наш балласт! Кому ты такой нужен!» — я вижу в этом злостное нарушение нашего социалистического общественного порядка. Когда захмелевшая мать поднимает ребенка с постели и, поднеся к случайному гостю, говорит сонному: «Это твой папа! Скажи ему: «Папа, мой дорогой папочка...» — какая бесчеловечная сущность хулиганства таится за этой материнской забавой, хотя протокола не составишь...
Так размышлял я, обдумывая впечатления автобусной ночи.
По пятницам заседаем в комиссии по делам о несовершеннолетних Фрунзенского райсовета Москвы. Со мною за столом внимательные люди — учительница, работники детских комнат милиции, народный судья, детский врач-невропатолог, пенсионеры-общественники.
Привели и поставили перед нами мальчика — тоже Слава. И кажется, похож он на того ночного спутника с широко распахнутыми глазами. Тоже отец пьянствует, тоже мать работает в две смены. Невеселое детство. Отец не считает ребенка своим, мать уже уходила от пьяницы, от его побоев. Они и сейчас чуть что озлобляются друг на друга.
— Ты его не любишь, — говорит отец. — Ты для него чужая тетка.
Он в парусиновом пиджаке, загорелый, на круглой голове седая щеточка, а в глазах тоска, тошно человеку.
— Ты для семейной жизни непригоден, — отвечает жена. Она усталая, испитая, на людей не глядит, чистит ногти.
История Славы вкратце такова: остановились родственники из Ярославля, они проездом, им — в Сочи. И Слава решил тоже самостоятельно податься на юг.
— Зачем?
— А там тепло.
Его задержали на Курском вокзале, отвели в детскую комнату, вызвали отца. Тут случился форменный бунт: мальчишка переломал мебель, растоптал игрушки, испортил даже проводку, побил выключатели. Он всего только не хотел возвращаться домой с отцом.

И вот наш беспомощный разговор:
— Вынь руки из карманов! Почему ты так озлоблен, Слава? Плохо относишься к отцу... Говори громче, нам не слышно.
— Я не озлоблен. Я плохо не отношусь.
— Что тебе мешает стать хорошим?.. Говори громче.
— Не знаю. Я к маме отношусь хорошо, но грублю. Из-за несдержанности. Я ей помогаю, хожу в магазин... Курю, это верно, курю давно. Уж и не помню, кто научил.
Он отвечает добросовестно, мы это чувствуем.
— Почему ты бунтовал на вокзале? Даже выключатели побил.
. — Я не все выключатели побил. Это тетя зря написала. И об унитазе тоже... Только я очень привык к курению.
— Чем же ты дома недоволен?
Молчит. Вздыхает.
— Я не хочу домой.
— А когда тебе исполнится четырнадцать лет, за все твои проступки с тебя строго спросят, осудят и отправят в колонию.
— А мне никогда не исполнится четырнадцать.
— Это почему же?
Молчит. Потом едва слышно:
— Потому что... я не хочу.
Мы озадачены ответом, но делаем вид, что ничего не услышали. Мальчика отсылаем за дверь, он там таится в ожидании нашего приговора. Старая женщина, учительница-пенсионерка, не угомонившаяся до семидесяти лет, с неукротимой жаждой повлиять на людей, распрямить их души, — бессменный член комиссии — вдруг обращается к матери с удивительной мольбой:
— Как же так, милая, вы — отца честите последними словами, он — вас, чем же дышит ребенок! А вы однажды так попробуйте: вы, мама, об отце скажите Славе хорошее, наедине скажите, а отец пускай — о вас... Трудно вам будет попервости, это я понимаю, а сделайте, сделайте...
Она молчит, задохнувшись, потом с сожалением добавляет:
. — Очень у вас грубые голоса.
Молчание. И долго мы все вместе думаем: что же важнее для Славы, для его ожесточившейся семьи, для всего общества — то, что он побил на Курском вокзале выключатели, потоптал игрушки, или то, что он не хочет возвращаться домой, не хочет дожить до своих четырнадцати лет?

--->>>