Cтарый 4емодан ГОРСТЬ РЖАНОЙ МУКИ
Давно это было. В городе Измаиле, в номере гостиницы, легла на койку и мучилась от нестерпимой боли приехавшая из села учительница. Тяжелый приступ спондилоза. С этим ее и направили в городскую больницу. Но свободного места не было, а к вечеру боли усилились... И на следующий день. И еще дни и ночи — шагу не ступить, руки не протянуть. Особенно ночи бывали трудные. В тусклом свете лампочки, когда рядом кто-то скучно похрапывал, больная чувствовала себя одинокой не то что в этом городе, а на всем белом свете. Единственный родной человек у нее — сын, и тот отбывал где-то службу на флоте. Она страдала от сознания своей покинутости. И оттого, что койку зря занимает, — каждый день администратор звонит в больницу.
Однажды появилась в многоместном номере новенькая. Приехала с утренним поездом, а пришла, когда смеркалось; видно, уставшая, прилегла отдохнуть. Думая, что она вздремнула, больная шепталась с другой соседкой, вспоминала, что фельдшер когда-то помог ей народным средством, в том рецепте; немножко ржаной муки. Только, лежа пластом, как ее' раздобудешь...
Все, что случилось назавтра в городе Измаиле, я думаю, многие посчитают пустяком, не стоящим внимания. Приезжая, оказывается, вечером не спала, слышала разговор. Пораньше встала, до своих служебных дел, сбегала на базар. Много было на мучном прилавке муки, а ржаной, как назло, не нашлось. Днем из учреждения, где отмечала командировку, женщина догадалась позвонить на хлебозавод. «Мне бы ржаной муки, горсть одну». — «Зачем?» — «Для больной, граммов двести, вы не смейтесь!» Там посмеялись: «Да хоть килограмм, пожалуйста...» Второпях, к тому же не зная города, приезжая подошла к хлебозаводу не с той стороны, нашла дырку в заборе, пролезла и тут же попала в руки стражника, тот из дежурки вызвал милиционера. «Предъявите паспорт, гражданка!» — «Он в гостинице». — «Тогда пройдемте...» И вот новое действующее лицо — капитан милиции. Город пограничный, а тут явная не-прав-до-по-до-би-ца. И он самолично в гостиницу. Вошел в номер, откозырял. «Тут кому-то мука понадобилась?»
Когда капитан вернулся к месту службы, он сказал задержанной:
— Знаете, что мы сейчас предпримем? Эту гражданку Федорову немедленно устроим в больницу. Вот увидите.
Какой-нибудь час — и «неотложка» доставила больную туда, где ей давно бы находиться. Татьяна Столярова — так звали незнакомую женщину — торопилась к вечернему поезду, поглядывала на часики, но упрямо дожидалась, пока больную «оформят» и внесут в палату. О чем-то еще успела переговорить с главным врачом. Но и спустя неделю, месяц, два месяца писала в больницу, ободряла случайную знакомую — уже родного и близкого ей человека.
Вот прошло много лет. Из села Суворово Одесской области учительница 3. С. Федорова прислала в редакцию «Известий» письмо, в котором со всей свежестью памяти привела историю с горстью ржаной муки и назвала Татьяну Столярову «главным человеком своей жизни».
В молодые годы была у меня такая ночь, когда я разглядел огонек фонарика, выставленного для меня в окне далекого хуторского дома. Через заросший овраг, потом пересекая росистый луг, вброд переходя ручей, я побежал на тот слабый приветный огонек (помню, было очень нужно добраться). Я бежал, потом шел, потом брел — и так почти до рассвета, все более изумляясь: как далеко видит человеческий глаз.
А сейчас сижу над ворохом писем, полученных не мной, а газетой. И волнуюсь — не знаю, на чем остановиться, что выбрать. Люди вспоминают чужую доброту, чей-то неоплатный поступок. Разнообразнейшая почта с тех пор, как появилась на странице «Известий» рубрика «О главном человеке в своей жизни». Воспоминания эти по самой сути волшебны: будто на перекличке встают в незнакомых мне городах и селах бескорыстные люди и бескорыстно благодарят тех, живых или мертвых, кто когда-то также бескорыстно их вскормил, воспитал, поддержал в трудный час, вернул к жизни, оправдал от наветов, подсказал путь, осчастливил. И я, точно монтер-телефонист, соединяю концы давних обрывов, восстанавливаю незримые связи человеческой щедрости. Иной поступок длиной в целую жизнь, как материнская любовь, а может быть, крошечный и отдаленный во времени, как огонек фонарика в далеком окне, как горсть ржаной муки. Тогда я вновь изумляюсь. Да чему же? Да долгой памяти на добро. Светочувствительности нашей памяти.
Немолодой, ему за пятьдесят, инженер Главбакстроя выбирает из всей жизни тот случай, когда он, беспризорничая, воровал дыни в Баку на пристанях пароходного общества «Кавказ и Меркурий», когда его заманила воровская шайка стоять на стреме где-то возле Будаговской церкви, когда его схватили за шиворот и повели в милицию, и вот его главный человек, оказывается, начальник пятого отделения милиции Али Манафов (инженер и сейчас называет его по-детски — дядя Али). Он не пожалел долгой ночи без сна, чтобы приласкать и накормить мальца-оборвыша и посветить ему умным советом далеко в жизнь. Сегодня благодарит покойного дядю Али инженер Армаис Амбарцумов, как будто вчерашней ночыо это случилось, а тому сорок лег.
Нечто похожее вспоминает I атьяна Мснзат, сейчас онц замужем, у нее двое детей, работает в Киеве на кожгалантерейной фабрике. А было страшное время войны, когда на далеком Нерчинском заводе, в поселке, осиротели три сестры; вскоре младшая, Катя, умерла, старшую, Аню, оставили дома как переростка, а Таню разлучили с Аней и повезли в детдом. Всю дорогу тосковала, пела грустные песни, а во дворе детдома спрыгнула с грузовика и заплакала. К ним вышел какой-то мужчина, внимательно оглядел привезенную детвору, потом подошел к Тане и положил на ее голову руку. «Ох, какая это была рука, теплая, мягкая, ласковая. И я головой уткнулась ему в колени...» — вспоминает Татьяна Мензат спустя 22 года. Теперь она даже не помнит, как его звали; директор детдома в селе Нижний Стан Читинской области хорошо помнит только странную его фамилию — Бардадым. Помнит, что дети его любили как отца. Уезжал в командировки — ждали с нетерпением, он привозил гостинцы. Он отдавал им всего себя, учил быть честными, любить Роди ну. И когда его назначили куда-то в другую местность, «весь детдом рыдал — от мала до велика».
Есть письмо — его хочется полностью привести. Пишет К. Д. Леонова из Североморска Мурманской области:
«...дело было в конце июня или в начале июля, точно не помню, 1945 года. Мне было 15 лет, я первый раз ехала в поезде к дедушке и бабушке. Время было трудное, и мама наладила чайник с маслом, вроде бы гостинец для стариков... Я счастлива — повторяю, мне 15 лет, война кончилась, я еду к бабушке! И вдруг по вагонам идет ревизия или комиссия, точно не знаю, ищут спекулянтов и пассажиров без пропуска. У меня не было паспорта. Попутно выяснили, что в чайнике топленое масло, и я попала под подозрение. «Забирай, девочка, вещи, из Камышина отправим тебя обратно, а с маслом придется проститься...» Вот какие ужасные слова. Я в слезы! Уцепилась за скамейку и боюсь шевельнуться. И вдруг... Вот здесь и начинается главное, что я хочу рассказать. С нами в купе ехал товарищ, который разыскал сына в детском доме в Николаевском. Все у него погибли, остался сынок, вот он его нашел и ехал за ним. Помню, как волновался, говорил, что не представляет, как встретятся, что будут говорить в первые минуты. Да и узнают ли друг друга?.. И вдруг этот человек встал, загородил меня и говорит: «Оставьте девочку в покое, пусть едет». — «А кто вам девочка? Родственница?» Как все это покороче рассказать... Когда мы прибыли в Камышин он пошел со мной темным вечером в милицию и в два счета доказал, что я не спекулянтка и чайник с маслом вовсе не грех, что не дело это — оставлять в неопытной детской душе чувство разочарования в людях.
Нас отпустили, и мы отправились на пристань, там и простились, он — в Николаевский, я с попутчицей — в Сталинград к бабушке... Так было, товарищи, и об этом я хотела рассказать. По молодости постеснялась спросить его фамилию, за что до сих пор себя ругаю... У меня дочка, ей 12 лет, я хочу, чтобы и ей в трудную минуту встретился такой отзывчивый, хороший человек — пример чуткости и внимания. А если он прочитает это письмо и узнает себя, то пусть знает и то, что я помню его, благодарна ему, моему попутчику до Камышина...»
Не знаю, как читатель, а я уже и сам заметил, что приведенные мною письма все больше о детстве. Так и есть: добрая половина воспоминаний о детстве. В грозном, растормошенном мире, каким была страна в трудное переходное время, особенно в военные и послевоенные годы, когда до школы два часа зимнего пути темным лесом, а книжки в материнском платке; когда самые важные вещи вокруг тебя, о чем говорят взрослые и дети, — котелок с пшеном, коробок спичек, кулек соли, тетрадка, а самая большая радость — новогодняя елка с угощениями, с черно-серыми свекольными пирожками, на которых узоры сделаны вилкой, — в этом суровом детском царстве благословенны были матери с их денно-нощным трудом и молчаливым ожиданием. Какие они были желанные, когда пропадали на колхозном поле или в коровнике с утра до темна. А зажжет керосиновую лампу, позовет к столу и табуретки обметет концом фартука, усадит к миске с кашей — как же ту руку тогда не догадался поцеловать!.. Для многих эти письма — единственная возможность посмертно отблагодарить.
Учительница Л. В. Маркова из поселка Муса Джалиль Татарской АССР вспоминает, как ее мама, Фекла Большова, в военные годы работала в ночную, а днем собирала ягоды и с тремя ведрами отправлялась пешком за пятнадцать километров на базар — продать, чтобы деньгами помочь старшей дочке, та училась в городе на врача; как она, Фекла Александровна, поила парным молоком эвакуированных ленинградских ребятишек, как выбирала колючки из мякинного хлеба, чтобы детям было помягче, а сама оставалась голодная; а елку все-таки устроила, настоящую, всю в игрушках, сделанных из исписанной бумаги, и в разгар детского веселья вышла из-за печки в вывороченной шубе — вот и Дед Мороз! — и сказочным басом поздравила. «Спойте, ребята, песню, да только веселую, потому что наши все равно победят!» И дети громко кричали «ура!».
Благодарят матерей.
Благодарят и тех, кто заменил мать, когда ее не было. На весь мир хотят сообщить о бабушках, о старших сестрах, о вторых матерях, то есть добрых мачехах.
Ефрейтор Николай Ядыкин с обожанием пишет о Евдокии Трифоновне Остапенко, ныне работающей в совхозе «Россия» в Алтайском
крае, как она пришла в семью отца и заменила детям умершую мать, вновь наполнила дом материнской теплотой и лаской, всех троих вырастила и вывела в люди: и Валентину, и Володю, и его самого, Николая, и еще о том, как она заронила в души ребят любовь к отчему дому, к родному Алтаю, как заставила приглядеться к березкам, стайками сбегавшим к реке Чумыш, к желто-белым ромашкам над оврагом, к ласточкам, гнездившимся в сенцах. А теперь, скоро десять лег, ухаживает за больным, израненным в боях, прикованным к постели мужем.
Из города Воркуты Митай Шамиев пишет о том, как его, сироту, потерявшего мать, вывезла из глухой марийской деревушки тетя Дуся, а на станции Сходня, под Москвой, приняла его к себе в семью сестра Аля, не побоялась, что сама жила с сыном на малую зарплату. Мальчишка даже по-русски не разговаривал, а воспитали его тетя Дуся и сестра Аля так, что техникум кончил с отличием, получил высшее образование, стал офицером Советской Армии.
Жила когда-то давным-давно в селе Михайловском Арина Родионовна. И была она очень нужна, дороже всех в зимней ссылке Александру Пушкин}', он тоже, верно, считал ее главным человеком. На нее и сегодня похожи в России многие пожилые женщины. Старший сержант Вл. За-рецкий рассказывает, к<ьк тетя Дуня пешком прошла 70 ки\омегров, чтобы забрать его, полуживого, у пьянчуги деда, где оставила его мать. «Когда я впервые прочитал про Арину Родионовну, мне сразу подумалось, как она похожа на мою тетю Дуню». Разные были и небылицы его тетя рассказывала редкостно-талантливо, негромко, свободно и, когда герою сказки удавалось, наконец, преодолеть все злоключения, так необыкновенно улыбалась, что малыш задыхался от восторга. А как радовалась позже его успехам в школе — не то чтобы говорила какие-го похвальные слова, а просто вся светилась, брала дневник в руки и долго его рассматривала.
У таких женщин под крылом вырастали, взрослели их сыновья и внуки и в свой час отправлялись в большую жизнь. Кто в России не помнит этих прощаний на перронах! Когда в последний раз — а ты этого еще не понимаешь — видишь из окна вагона доброе заплаканное лицо и тебе неловко за эти слезы, ты недоволен: «Тёма, ну зачем слезы, не надо!..» (Тема — это ласковое сокращение имени тети Мани, Марии Алексеевны, осветившей детство офицера запаса М. Катинского.) «И она, спохватившись, утирает слезы, кивает: «Да, ты прав, это ни к чему...» Офицер запаса находит нужное слово: она умела быть мужественной. И ставит точку.
Какое письмо ни возьмешь, люди видят в доброте не сентиментальную слабость, а рычаговую силу души и благодарят за мужество и поддержку. От письма к письму все яснее понимаешь, что добрые люди — силовой заряд народа, его сосредоточенная воля.
Виктор Козлов из Нарвы, когда, полуслепой, совсем слабый, прощался с лагерем для военнопленных в Гёрлице — Нижняя Силезия (его угоняли в другой лагерь в толпе уже совсем доходяг), «врубал в свою память навечно» имя и облик Егора Кондратьевича Пестова, бойца морской пехоты, который дрался за Севастополь и там в увечном состоянии был захвачен в плен. Был старый моряк верный себе на всю жизнь: когда-то шел на штурм Зимнего, и здесь, в лагере, во время власовской вербовки, громко, не боясь эсэсовцев, всех отговаривал: «Не соглашайтесь! Лучше смерть здесь! Здесь мы не по своей воле...»
А разве не мужеством окрыляет свою большую семью молоденькая Валя Мурыгина? Пишет ее старшая сестра о том, какая Валя с детства была храбрая, бедовая, а когда в десять лет под поездом остались обе ноги, как упросила возить ее в школу на санках и сажать за парту — не хотела пропустить год учения; как веселила маму песнями, помогала по дому, мыла полы, собирала картошку в поле, на протезах забиралась на яблони, мама плакала и радовалась ее характеру; а потом Валя и в Москву одна поехала, сейчас на четвертом курсе учится, ей сделали экспериментальные протезы «из новой химии», в пять раз легче старых, и когда она приехала на каникулы к сестре в Кронштадт, то была такая же веселая, пела, танцевала на протезах.
И если еще нужен образ волевой поддержки, символ внутреннего мужества, то вот он — в письме Николая Абрамова из Киева. В марте 1943 года он попал в саратовский эвакогоспиталь № 360, собственно, в безнадежном состоянии: ноги не двигались, беспомощно висела правая рука, парализована речь, не закрывался левый глаз. Лечащий врач — майор медслужбы Яков Михайлович Балабан, всегда свежевыбритый, бодрый даже после бессонных ночей, умный собеседник — круто взял его в свои руки, мобилизовал душевные силы, внушил уверенность; солдат только почувствовал ноги — он дал ему костыли, потом отобрал их — дал палочку; неумолим был: «Учись, ходи, не оттолкнувшись от берега, не научишься плавать». А когда выписывал из госпиталя, палочку разрешил, но приказал бросить ее при первой возможности. «Я получил назначение и выбросил палочку из окна вагона и сейчас, постаревший, спустя четверть века, палочку не беру, не унываю, стараюсь во всем походить на дорогого человека, давшего мне вторую жизнь...»
Так вот в чем смысл доброты — в силе! Людям нужна уверенность, и тот, кто дает ее, тот и есть главный человек! Люди больше всего страдают от своего бессилия. Бессилие сиротского детства. Бессилие недуга. Бессилие из-за несправедливости. Уничтожьте чувство бессилия, помогите преодолеть бессилие одиночества, покинутости — и человек перестанет считать себя слабеньким, маленьким. И долгая память на добро поведет его за собой.
<<<---
