Cтарый 4емодан
Именно в конце 90-х — начале 900-х годов В. Вересаев уточняет и свои представления о роли искусства. В «Прекрасной Елене» (1896) и «Матери» (1902) он, как и в «Загадке», отстаивает могучую силу художественного образа, облагораживающего и возвышающего человека. Но в рассказе 1900 года «На эстраде» появляется еще и новый, весьма существенный мотив: счастье искусства — ничто в сравнении со счастьем жизни, «в жизни оно гораздо более шероховато и более жгуче»; только то искусство оправдывает свое назначение, которое помогает борьбе, и, напротив, оно становится вредным, коль скоро выливается в простую гамму «чудных звуков», в «наслаждение», усыпляющее жизненную активность человека. Писатель выступал против эстетических принципов декадентов.
А написанная в 1901 году повесть «На повороте» вновь свидетельствовала, что марксизм для В. Вересаева отнюдь не был «поветрием». Известная революционерка-народница В. Фигнер рассказывала, что политические заключенные Шлиссельбургской крепости из попавшей к ним повести «На повороте» узнали о надвигавшейся революции.
Повесть написана в то время, когда В. И. Ленин развернул работу по созданию марксистской партии, призванной возглавить социалистическую революцию, когда В. И. Ленину приходилось вести жестокую полемику с умеренностью либералов, оппортунизмом бернштейнианцев, пытавшихся заменить революцию мирными экономическими реформами. И В. Вересаев своей повестью включался в спор политических направлений.
Один из центральных героев, Владимир Токарев, пройдя через ссылку, отказывается от былых революционных убеждений, относя их за счет обычного безрассудства молодости. Лозунг борьбы за экономическое улучшение жизни народа — а фактически борьба «по возможности» и в обход коренных пороков самодержавной государственной системы—вполне устраивает бывшего революционера. Слова о революционном деле теперь только прикрывают тайные мечты о благополучии и спокойной жизни. Дом «великолепных либералов» Будиновских становится идеалом Токарева. В этом есть своя закономерность. Исходные принципы их житейской философии едины: «хочется жить для одного себя» и «чтоб все это покрывалось широким общественным делом», не требующим «слишком больших жертв...» Но существование под флагом: «Ни герой, ни подлец» приводит Токарева к душевному опустошению, к попытке самоубийства.
Основной полемический заряд повести направлен против откровенного ренегатства «экономистов» и обывательского благоразумия либералов. Однако картина эпохи, воссозданная писателем, куда шире: он дал характеристику разнообразным настроениям и веяниям в среде интеллигентской молодежи накануне 1905 года. В повести нарисована воистину панорама идейной борьбы тех лет.
В начале века марксизм стал модой. В революцию хлынули люди, подчас мало подготовленные к практической политической работе. И для многих из них, кто не сумел найти свое место в революционной борьбе, жизнь оборачивалась тяжелейшим духовным кризисом, трагедией. Убивает себя Варвара Васильевна, которой когда-то «на минуту... показалось было, что что-то есть», почудился просветляющий душу «революционный прилив», «но это оказалось миражом». И она ищет забвения то в теории «малых дел», то в рассуждениях о спасительной роли могучей стихийности, способной увлечь человека на подвиги. Варвара Васильевна намеренно заражается сапом,— смерть ей кажется единственным выходом из того тупика, в который она зашла. Духовно сломлен и другой герой повести — Сергей, не сумевший подняться выше анархического протеста.
Писатель утверждает, что будущее не за Владимиром Токаревым и не за Варварой Васильевной или Сергеем, оно за такими, как Таня Токарева. Эта девушка из интеллигенции стала «пролетарием до мозга костей», «с нею можно было говорить только о революции, все остальное ей было скучно, чуждо и представлялось пустяками». Таня рвалась в бой. Бой этот изображается писателем в аллегорической сцене грозы. Когда двинулись тучи, засверкала молния и послышалось «глухое ворчание грома», раскололась интеллигенция. «Я... устал, присядем»,— заявил Токарев. «Ну, что ж, присядем»,— согласилась Варвара Васильевна. «И все сели». Только неугомонная Таня пыталась расшевелить «ползучих людей», боящихся «промочить ноги»: «Вперед, господа, вперед!» И, увлекая за собой Шеметова и Сергея, Таня пошла «по дороге навстречу ветру». «Я хочу идти полным шагом, и плевать мне на все и на всех. Кто отстанет, догоняй...»
Таня стремится к практической деятельности, к сближению с рабочими. Теперь уже идейные искания разных слоев интеллигенции безоговорочно оцениваются автором с позиции рабочего-революционера. «Сильный своею неотрывностью от жизни», Балуев изображен в прямой и открытой схватке с колеблющейся и растерявшейся интеллигенцией. «Смутный стыд за себя» ощущают и Токарев и Сергей после встречи с ним. Даже Таня признает его превосходство.
В годы, предшествующие первой русской революции, В. Вересаев все больше связывает мечты об обществе людей-братьев с судьбой рабочего класса. Образы вчерашних крестьян, едва-едва приобщающихся к жизни городского пролетариата, с бесправным положением которых писатель призывал бороться русскую интеллигенцию («Ванька», «В сухом тумане»), постепенно вытесняются в его произведениях рабочими совсем иного плана — революционно настроенными пролетариями, указывающими интеллигенции путь борьбы («Записки врача», «На повороте»). В записной книжке писателя, строго поделенной на рубрики, именно в этот период появляется новый, густо исписанный раздел «Рабочие», а в 1899—1903 гг. он пишет повесть «Два конца», где впервые центральными персонажами оказались не интеллигенты, а пролетарии.
И в этой повести В. Вересаев разрешил себе писать только о том, что знал досконально, «изнутри». Поэтому революционные рабочие — Барсуков, Щепотьев,— хоть, несомненно, рассматриваются автором как главные герои эпохи, не стали главными героями повествования. «Два конца» прежде всего изображали ту часть рабочего класса, которая осознала ужас своего существования, но до революционной борьбы еще не поднялась. Эту среду В. Вересаев знал лучше, ему довелось ее близко наблюдать. В 1885 —1886 годах он снимал комнату у переплетчика Александра Евдокимовича Караса и внимательно присматривался к жизни его семьи и его окружения, вел записи. Хозяева квартиры и явились прототипами героев повести, даже их фамилию В. Вересаев не выдумал, а дал ту, что носил дед переплетчика,— Колосов.
Андрей Иванович Колосов сочувственно слушает разговоры о равноправии женщин и вместе с тем не хочет признать свою жену полноценным человеком, бьет ее, запрещает учиться и работать, потому что ее дело — хозяйство, ее дело — о муже заботиться. У него «есть в груди вопросы, как говорится...— насущные», он соглашается, «что нужно стремиться к свету, к знанию... к прояснению своего разума», но утешение находит в трактире.
Знакомство с революционерами — «токарем по металлу из большого пригородного завода» Барсуковым и его товарищем Щепотьевым — убеждает его, что «в стороне от него шла особая неведомая жизнь, серьезная и труженическая, она не бежала сомнений и вопросов, не топила их в пьяном угаре; она сама шла им навстречу и упорно добивалась разрешения». Но он ничего не делает, чтобы приобщиться к «бодрой и сильной» жизни. Так и тянулось это постылое существование без будущего, без борьбы, без «простора», и больной, никому не нужный, кроме жены, Андрей Иванович умирает от чахотки.
Жизнь его жены еще безотраднее. В переплетной мастерской, той самой, где работал Андрей Иванович, а после его смерти Александра Михайловна, к девушкам и женщинам относились совсем иначе, чем к переплетным подмастерьям. «С подмастерьями считались, их требования принимались во внимание. Требования же девушек вызывали лишь негодующее недоумение». За то, чтоб жить, жить хоть впроголодь, женщине приходилось продавать себя мастеру, хозяину мастерской — всем, от кого зависит, быть ли женщине сытой или умереть в нищете. Писатель показывает, как рушатся надежды Александры Михайловны на «честный путь».
Революционный подъем накануне 1905 года властно захватил писателя. В. Вересаев понимал, что как художник и гражданин он не имеет права лишь сочувственно наблюдать со стороны за разворачивающимся рабочим движением. Необходимо влиться в это движение, чтобы делом помочь ему и чтобы узнать его «изнутри». Иначе не удастся написать о нем в полную силу. По свидетельству В. Вересаева, к концу 90-х годов он «вступил в близкие и разнообразные отношения с рабочими и революционной молодежью». Из весьма достоверных вересаевских мемуаров и автобиографии известно, что писатель помогал агитационной работе ленинского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса»: в больничной библиотеке, которой он заведовал, был устроен склад нелегальных изданий, в его квартире происходили собрания руководителей организации, печатались прокламации, в составлении их он часто принимал участие.
Деятельность В. Вересаева обращает на себя внимание властей. В апреле 1901 года у него на квартире производят обыск, его увольняют из больницы, а в июне постановлением министра внутренних дел ему запрещают в течение двух лет жить в столичных городах.
В. Вересаев уезжает в родную Тулу, где находится под надзором полиции. Но и там активно участвует в работе местной социал-демократической организации. Сближается с Тульским комитетом РСДРП, который возглавлялся рабочим С. И. Степановым (после Октября он был председателем Тульского губисполкома), врачом-хирургом П. В. Луначарским, братом А. В. Луначарского, и другими твердыми «искровцами», впоследствии, когда произошел раскол партии, ставшими большевиками. Ряд заседаний комитета проходил в доме В. Вересаева. Весной 1903 года, как раз в период наиболее тесных контактов В. Вересаева с комитетом РСДРП, был выбран от Тулы делегатом на II съезд партии брат В. И. Ленина Д. И. Ульянов. Писатель помогал комитету деньгами, устраивал литературно-художественные вечера, денежные сборы от которых шли на революционную работу. Он активно участвует в подготовке первой рабочей демонстрации в Туле, происшедшей 14 сентября 1903 года. Написанную им по заданию комитета РСДРП прокламацию «Овцы и люди» разбрасывали во время демонстрации. В ней В. Вересаев писал: «Братья, великая война началась... На одной стороне стоит изнеженный благами, облитый русской кровью самодержец, прячась за нагайки и заряженные ружья... На другой стороне стоит закаленный в нужде рабочий с мускулистыми, мозолистыми руками... Царь земли тот, кто трудится... Мы не отступим, пока не завоюем себе свободы... Долой самодержавие! Да здравствует Социал-Демократическая Республика!»
Как художник В. Вересаев испытывал заметное влияние И- Тургенева, А. Чехова, Л. Толстого, однако шел дальше критических реалистов в поисках путей борьбы с существующим общественным злом, искоренить которое, на его взгляд, могла лишь пролетарская революция. В этом смысле он оказался прозорливее многих писателей — своих сверстников: И. Бунина, А. Куприна, Л. Андреева. В. Вересаев примкнул к горьковокому направлению в литературе.
М. Горький и В. Вересаев ощутили себя единомышленниками еще в конце 90-х годов прошлого века. В 1899 году журнал «Жизнь», где М. Горький вел литературный отдел, опубликовал первую часть повести В. Вересаева о рабочем классе— «Конец Андрея Ивановича». М. Горький дал повести высокую оценку. Судя по сохранившимся в архиве мемуарным наброскам В. Вересаева, именно в это время и он почувствовал интерес к творчеству М. Горького: «...он ударил в какую-то самую нужную точку и явился самым нужным для того времени писателем... У Горького... была и жадная влюбленность в жизнь, в сильных, богатых волею людей, пренебрежение к нытикам, которых таким ореолом окружила предшествующая литература. И был восторженный культ «безумства храбрых», как высшей мудрости жизни». М. Горький, решив тогда помочь петербургскому комитету РСДРП деньгами, обратился за посредничеством именно к В. Вересаеву, зная о его связях с революционными организациями. Вскоре после первых встреч, в декабре 1899 года, М. Горький написал В. Вересаеву: «С Вами, более чем с кем-либо, я хотел бы иметь близкие отношения, хотел бы говорить Вам и слушать Вас». И в 1900 году: «...всей душою чувствую душу Вашу — прямую, свято-честную, смелую... Поверьте мне, что я этим письмом отнюдь не лезу в дружбу к Вам, а просто и искренне хочу засвидетельствовать мое глубокое уважение к Вам — человеку, мою любовь к Вам — писателю». В. Вересаев тоже признавался, что отношения с М. Горьким ему «страшно дороги» (письмо М. Горькому от 16 сентября 1900 г.).
М. Горький неизменно привлекал В. Вересаева ко всем своим литературно-общественным начинаниям. Как правило, они и сотрудничали в одних и тех же журналах, преимущественно марксистских или близких марксистам. И если порывали с тем или иным периодическим органом, то нередко делали это сообща.
Много позже, в 1925 году, М. Горький писал В. Вересаеву: «...Всегда ощущал Вас человеком более близким мне, чем другие • писатели нашего поколения. Это — правда. Это — хорошая правда; думаю, что я могу гордиться ею».
1905 год завершил третий период творчества В. Вересаева, когда он, приветствуя пролетарскую революцию, пошел с марксистами-ленинцами. Начинался новый период, противоречивый и сложный.
В июне 1904 года как врач запаса В. Вересаев был призван на военную службу и вернулся с японской войны лишь в начале 1906 года. Впечатления этих лет получили отражение в записках «На японской войне» (1906—1907) и в примыкающем к ним цикле «Рассказов о японской войне» (1904—1906).
М. Горький был прав: события русско-японской войны нашли в В. Вересаеве «трезвого, честного свидетеля». Об этой, по словам В. И. Ленина, «глупой и преступной колониальной авантюре» (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 9, с. 155) написано в русской литературе довольно много. Только в одних сборниках «Знание», где печатались записки В. Вересаева, были опубликованы и «Красный смех» Л. Андреева, и «Путь» Л. Сулержицкого, и «Отступление» Г. Эрастова. Авторы этих произведений с гневом писали о бессмысленности и ужасах бойни, устроенной царским правительством на полях Маньчжурии, но лишь В. Вересаев увидел в бесславной для России войне свидетельство краха всей самодержавно-крепостнической системы. Записки «На японской войне» явились великолепным подтверждением мысли В. И. Ленина о том, что в этой войне «не русский народ, а самодержавие пришло к позорному поражению» (там же, с. 158). «Поразительно прекрасный в своем беззаветном мужестве, в железной выносливости» русский солдат не мог принести новой славы русскому оружию.
Тема двух властей — власти самодержавной и власти народной — одна из центральных в записках «На японской войне» и «Рассказах о японской войне». Первую отличает «бестолочь». В трудную минуту проверяется духовная сила людей, в трудную минуту проверяется и жизнеспособность общества или государства. В напряженные дни войны, когда государственная машина должна бы работать предельно слаженно, «колесики, валики, шестерни» царской системы управления «деятельно и сердито суетятся, но друг за друга не цепляются, а вертятся без толку и без цели», «громоздкая машина шумит и стучит только для видимости, а на работу неспособна».
В. Вересаев рисует картину царящей на фронте неразберихи. Так, инспектором госпиталей был назначен бывший полицмейстер генерал-майор Езерский. В начальники санитарной части армии попал генерал Трепов, он «отличался разве только своею поразительною нераспорядительностью, в деле же медицины был круглый невежда». «В бою под Вафангоу массу раненых пришлось бросить на поле сражения, потому чтоШта-кельберг загородил своим поездом дорогу санитарным поездам; две роты солдат заняты были в бою тем, что непрерывно поливали брезент, натянутый над генеральским поездом,— в поезде находилась супруга барона Штакельберга, и ей было жарко». Военное начальство думало исключительно о себе, занималось добыванием наград и наживой,— жертвуя жизнями тысяч людей, грело руки. «...В Мукдене китайские лавочки совершенно открыто» торговали «фальшивыми китайскими расписками в получении какой угодно суммы». Главный врач госпиталя, где служил В. Вересаев, прибрал казенные деньги к рукам, а пустой денежный ящик и охранявшего солдата пытался оставить японцам. Самодержавие наглядно доказывало свое полное банкротство.
Подлинный героизм и человечность встречались лишь среди солдат. Готов рисковать собой Алешка, спасая раненого товарища. И делает он это просто, как само собой разумеющееся: ведь солдат солдату — брат («Издали»). Прошла горячка боя, и заботливыми друзьями выглядят солдаты: японец и русский, еще недавно шедшие друг на друга, чтобы убивать («Враги»).
Больше того, В. Вересаев с удовлетворением отмечает рост самосознания народа, который начинает понимать, что его главные враги совсем не японцы, а правители страны. Вызревала глухая ненависть к «продавшим Россию», зрел протест: шли «страшные... расправы солдат с офицерами», с жадностью ловились слухи о «великой октябрьской забастовке», «о волнениях в России.., о громадных демонстрациях». Сол-Даты уже чувствовали себя их участниками. «Дай мы приедем, то ли еще будет!» — откровенно заявляли они. Писатель целиком в согласии с настроениями народа, одетого в шинели, констатирует, что истинное поле для «подвига и самопожертвования» не здесь, в Маньчжурии, а «внутри России — на работе революционной». Дорога домой, по местам, где к власти пришли стачечные комитеты, окончательно это подтвердила.
В последних главах записок, которые в свое время изрешетила цензура, В. Вересаев рассказал, как разительно отличались два мира — старый мир бюрократического равнодушия к человеку и мир новый, мир свободы. В местах, где распоряжались стачечные комитеты, «сильные не принуждением, а всеобщим признанием», быстро менялся стиль жизни. Преображался человек. Беглые портретные зарисовки людей, «до краев» полных «тем неожиданно новым и светлым», что раскрывалось перед ними в последние месяцы, удивительно похожи, и не случайно. Поражали «ясные молодые глаза» мелкого железнодорожного служащего, «хорошие, ясные глаза» проводника, и даже старик помолодел,— «будто живою водою вспрыснуло его ссохшуюся, старческую душу, она горела молодым, восторженным пламенем, и этот пламень неудержно рвался наружу». Да, это были люди совсем «из другой породы, чем два года назад» — им вернула молодость революция.
Но стоило эшелону, в котором ехал В. Вересаев, попасть в районы, где хозяйничало военное командование, как начиналась знакомая «бестолочь», хамское отношение к человеку.
Вернувшись на родину, В. Вересаев задумывает в 1906 году большую вещь о революции. Эта повесть осталась незаконченной. Но сохранившиеся в архиве писателя наброски позволяют судить о его замысле. И в канун 1905 года вересаевские герои были захвачены мыслями о революции, однако сюжеты его повестей и рассказов развивались вдали от мест революционных боев. Теперь же писатель намеревался обратиться к самой гуще событий: он рисует сцены митингов, политических собраний, баррикадных боев, черносотенных погромов,— именно тут должно было развернуться действие.
В произведениях В. Вересаева, написанных до 1905 года, герой-пролетарий никогда не изображался в обстановке практической революционной деятельности. Это касается даже наиболее удавшегося писателю образа Балуева из повести «На повороте». В последних главах записок «На японской войне» В. Вересаев показал ту конкретную революционную работу, которую делали Балуевы, но здесь не было психологически разработанного образа пролетария, были бегло намеченные эпизодические персонажи. Эти два плана в изображении нового героя — его внутренний мир и его революционное дело — так и не совместились в едином образе.
Теперь, в произведении о 1905 годе, судя по всему, такой герой должен был возникнуть, да и интеллигент превращался у В. Вересаева в революционера-практика. Ряд набросков посвящен Тане — одной из героинь повести «На повороте», что рвалась к революционному делу еще в 1901 году,— она духовно выросла и возмужала; Таня стала подлинной революционеркой, возглавила отряды вооруженных рабочих-дружинников. Плечом к плечу с Таней первый план повести заняли образы восставших пролетариев: ничего подобного никогда ранее не было в рассказах и повестях В. Вересаева. Здесь появлялся и старый рабочий, который «потерял веру в бога 9 января, когда на его глазах пули забили по иконам», когда «полилась по улицам кровь»; здесь появлялся и другой рабочий— он, привыкший молчаливо сидеть в уголке, в дни 1905 года вдруг вырос в «могучего трибуна, владевшего толпою, как рабом». И еще один — приговоренный к расстрелу рабочий, который, прощаясь с сыном, сказал пророческие слова: «Ну, что ж, мне не удалось, может быть, удастся тебе».
Словом, русская литература могла получить вещь крупную, насквозь проникнутую революционным пафосом. Но В. Вересаев оставляет повесть о 1905 годе и пишет другую повесть — «К жизни» (1908).
В автобиографии, оценивая этот период своего творческого пути, он подчеркнул: «...отношение мое к жизни и задачам искусства значительно изменилось. Ни от чего в прошлом я не отказываюсь, но думаю, что можно было быть значительно менее односторонним».
Что же осталось неизменным в его мировоззрении, а что появилось нового? Несомненно, повесть «К жизни» очень типична для В. Вересаева — это еще одна страница в создававшейся им летописи исканий русской интеллигенции. Прочная связь с предыдущими произведениями подчеркнута даже такими деталями: действие происходит в том же Томилинске, гд;; разворачивались события повести «На повороте», читатель вновь сталкивается и с некоторыми ее персонажами — председателем земской управы Будиновским и бывшим ссыльным революционером, а ныне директором слесарско-томилинского банка Токаревым. Да и Наташа здесь, похоже, та самая, с которой мы познакомились в повести «Вез дороги» и рассказе «Поветрие». Она печатает прокламации, выступает на митингах, словом, полностью отдалась революционной работе.
Но еще больше связывает повесть «К жизни» со всем предшествующим творчеством В. Вересаева отношение писателя к борющимся в России социальным силам и политическим партиям. Он с сарказмом рисует кадетов, черносотенцев, либералов. Высмеивает манерничающих декадентов, за изящной фразой которых, намеренно далекой, казалось бы, от социальных бурь, нередко скрывается хищник-эксплуататор. Злобной собственницей оказывается в итоге «прекрасная» Катра, едва крестьяне заявили о своих правах на ее помещичье достояние.
Симпатии В. Вересаева, бесспорно, на стороне восставших рабочих, крестьян и революционно настроенной интеллигенции, отстаивающей интересы трудового народа.
Однако ему теперь кажется, что надежда достичь общества людей-братьев с помощью прежде всего классовой борьбы, социальной революции — это излишне узкий взгляд. Поиски В. Вересаевым нового «смысла жизни» олицетворяет главный герой повести Константин Чердынцев, от лица которого ведется рассказ. В 1905 году он, не щадя себя, шел с восставшим пролетариатом. Но революция потерпела поражение, и растерявшийся Чердынцев мучительно размышляет о причинах неудачи, хочет понять, зачем и как жить дальше. И приходит к выводу, что теоретики и практики пролетарского движения недооценивают роль природного, биологического в человеке, на мироощущение которого в равной мере влияют и социальные обстоятельства жизни и иррациональные силы его души. «Там, глубоко под сознанием, есть что-то свое, отдельное от меня... в глубине души у каждого лежит, клубком свернувшись в темноте, бесформенный хозяин... Могучий Хозяин моего сознания, он раб неведомых мне сил». Чтобы быть счастливым, человеку необходимо научиться побеждать своего Хозяина, то есть темные инстинкты. И помочь в этом больше всего может «живая жизнь»: умение радоваться пустяку повседневности, занятия физическим трудом, общение с вечно юной природой. Культивируя эту «живую жизнь», человек и будет нравственно совершенствоваться. Все это сильно отдавало толстовством.
Нет, Чердынцев вовсе не отказывается от революции: «О, я верю и знаю, воротятся волны, взмоют еще выше и падут наконец проклятые твердыни мира». Да и разрыв его с Кат-рой во многом объясняется тем, что герой остается верен идеалам освобождения народа от эксплуатации. Однако успех этой борьбы будет зависеть не только от социальной революции, но и oт того, насколько людям удастся, проникнувшись идеями «живой жизни», духовно вырасти.
Персонажи повести оцениваются именно с этих позиций. Не мог победить своего Хозяина Алексей и под тяжестью темных инстинктов гибнет — кончает с собой. В отличие от Алексея Иринарх научился радоваться жизни, но совершенно равнодушен к идеям о ее социальном переустройстве — и герой осуждается автором как обыватель. Точно так же несостоятельным оказывается Турман, который, напротив, весь поглощен революционной борьбой, но пренебрегает «живой жизнью». Он перерождается в «великолепнейшего хищного зверя», грабят и кутит. И даже доктор Розанов, возглавляющий революционное движение в Томилинске, хоть и не страдает свойственным Турману слепым фанатизмом, мыслит и чувствует прямолинейно-плоско, говорит «мертвыми словами» — и все потому же: не замечает «живой жизни» вокруг, смотрит «выше людей», так как для него «каждый человек — лишь материал». А наиболее одобрительную оценку получает в повести рабочий Дядя-Белый. В нем органически сочетаются преданность идеям революции и ощущение радости повседневной жизни.
Убежденный в необходимости революционного переустройства общества, В. Вересаев и раньше, до 1905 года, опасался, что революционеры-ленинцы, пожалуй, чересчур идеализируют человека. Писатель радовался, замечая, сколько в людях героизма и человеколюбия; он был уверен, что эти лучшие качества будут развиваться, но вместе с тем пока нельзя забывать и другого: «человек...— потомок дикого, хищного зверья» («Записи для себя»), животное начало в нем будет давать себя знать еше долго. Врач В. Вересаев считал необходимым напоминать читателю, что биологические инстинкты в людях сильны. Они подчеркивались и в Чеканове («Без дороги»), и в Токареве, Сергее («На повороте»), и в образах героев «Двух концов». О силе биологического, «природного» в человеке шла речь и в одном из «японских рассказов» — «Ломайло» и в записках «На японской войне». Биологический инстинкт а человеке, по мнению В. Вересаева, подчас побеждает все, даже инстинкт классовый.
Первые дни революции 1905 года увлекли В. Вересаева, он готов уже был позабыть свои сомнения, но дальнейшие события, думалось ему, подтвердили его старые опасения: человек, по его мнению, оказался нравственно к революции не готовым. Едва почувствовали люди свободу, как в них проснулся «потомок дикого, хищного зверья», особенно в самой темной части населения — в крестьянстве. В набросках к повести о 1905 г. немало сцен, рисующих крестьян, а порой и рабочих погромщиками-анархистами.
Анализируя события первой русской революции, писатель склоняется к мысли, что главной задачей дня является воспитание человека, моральное его совершенствование. Только после этого будет возможно революционное изменение действительности.
Своим оптимизмом, своей верой в революцию и созидательные возможности человечества В. Вересаев противостоял реакционерам. Но он спорил и с теми, кто продолжал считать революцию первоочередным условием создания нового общества. В итоге повесть не приняли оба борющихся лагеря.
Писатель тяжело воспринял это всеобщее осуждение, он счел себя непонятым. «Я увидел, что у меня ничего не вышло,— писал он позднее в «Записях для себя»,— и тогда все свои искания и нахождения изложил в другой форме — в форме критического исследования». В. Вересаев имеет в виду «Живую жизнь» (1909—1914) — работу, в которой он, исследуя философию Достоевского, Л. Толстого и Ницше, развивал идеи своей новой концепции.
Как и раньше, В. Вересаев считает себя социал-демократом, марксистом. Держится резко оппозиционно к самодержавной власти. В конце 1907 года с радостью принимает предложение М. Горького стать одним из редакторов сборника, в котором предполагалось участие В. И. Ленина и А. В. Луначарского. Будучи председателем правления и редактором «Книгоиздательства писателей в Москве», стремится сделать из него центр, противостоящий литературе буржуазного упадка. Вместе с ленинцами провозглашает: «Конец войне! Никаких аннексий, никаких контрибуций. Полное самоопределение народов!» Его рассказ 1915 года «Марья Петровна» — горячий протест против антинародной империалистической войны.
Таким образом, и после повести «К жизни» В. Вересаев не сомневается, что продолжает ту же борьбу, которой отдал годы, просто ведет ее более верным, с его точки зрения, способом. Он по-прежнему верит в пролетарскую революцию, но полагает, что ей должен предшествовать период длительной воспитательной работы с народом. Теория «живой жизни», по его мнению, никоим образом не отменяла революции, она ее только откладывала.
И, когда в 1917 году Россию потряс новый революционный взрыв, В. Вересаев не остался в стороне: он принимает на себя обязанности председателя художественно-просветительной комиссии при Совете рабочих депутатов в Москве, задумывает издание дешевой «Культурно-просветительной библиотеки». В 1919 году, с переездом в Крым, становится членом коллегии Феодосийского наробраза, заведует отделом литературы и искусства. Позже, при белых, 5 мая 1920 года, на его даче проходила подпольная областная партийная конференция большевиков. По доносу провокатора она была обнаружена белогвардейцами. В газетах даже появились сообщения, что В. Вересаев расстрелян белогвардейцами.
Вернувшись в 1921 году в Москву, он много сил отдает работе в литературной подсекции Государственного ученого совета Наркомпроса, созданию советской литературной периодики (был редактором художественного отдела журнала «Красная новь», членом редколлегии альманаха «Наши дни»). Его избирают председателем Всероссийского союза писателей. В. Вересаев выступает с лекциями перед молодежью, в публицистических статьях изобличает старую мораль и отстаивает новую, советскую.
Переломные моменты развития вересаевского творчества всегда сопровождались стремлением писателя определить для себя задачи искусства. И теперь он пишет рассказ «Состязание» (1919), весьма существенный для уяснения его нынешних эстетических позиций. Состязание на лучшую картину, «изображающую красоту женщины», по единодушному решению толпы, выиграл не убеленный сединами Дважды-Венчанный, исходивший полсвета в поисках идеальной «высшей красоты», а его ученик Единорог, для которого подлинно прекрасной оказалась «обыкновеннейшая девушка, каких везде можно встретить десятки». Истинное искусство видит наивысшую красоту жизни в простом народе, оно обращено к народу, главный судья для художника—народ. Таков теперь «символ веры» В. Вересаева.
Отношение его к революции было вместе с тем по-прежнему сложным. Роман «В тупике» (1920—1923) подтверждает это.
В тупик, по мнению В. Вересаева, зашла та часть старой Русской интеллигенции, которая в служении народу видела смысл своей жизни, но Октябрь 1917 года не поняла и не приняла. Эта интеллигенция была В. Вересаеву дорога, и потому °н тяжело воспринял ее социальный крах.
«...Выбор только один: либо большевики, либо добровольцы» (то есть белогвардейщина) — такова альтернатива эпохи, перед которой В. Вересаев ставит своих героев. Обреченность белогвардейского движения сознают даже сами его участники.
Белогвардейщина лишена перспектив. Вопрос, мучивший тогда часть интеллигенции и ставший лейтмотивом романа, в другом: да, «только у большевиков настоящая сила», да, «широкие народные массы за большевиков», а значит, их торжество неизбежно, но победа большевиков исторически прогрессивна или они на ложном пути?! Собственно, весь роман построен на столкновении именно двух этих точек зрения.
Основными оппонентами в споре стали два старых русских интеллигента, честных и готовых пожертвовать всем ради счастья народа.
Искренний противник самодержавия и буржуазии, врач-земец Иван Ильич Сартанов, сидевший за свои убеждения в Бутырках, не приемлет Октябрьской революции: «Я стою за социализм, за уничтожение эксплуатации капиталом трудящихся. Только я не верю, что сейчас в России рабочие могут взять в руки власть. Они для этого слишком не подготовлены, и сама Россия экономически >-овепшенно еще не готова для социализма». В сущности, Иван Ильич Сартанов формулирует одну из центральных мыслей повести «К жизни». Ион убежден, что события гражданской войны подтвердили его точку зрения: миллионная масса народа, нравственно не готовая к революции, топит в море злобы, мести и жадности социалистические идеалы. Противоположную позицию занял в водовороте гражданской войны академик Дмитревский, понимая, что «бывают моменты в истории, когда насилие... необходимо». И потому он, преданный идеям социализма, считает своим долгом помочь утверждению Советской власти,— становится руководителем отдела народного образования. Сартанов и Дмитревский — два полюса романа, который представляет собой рассказ о том, как дочь Ивана Ильича Катя шла от одного полюса и другому, от Сартанова к Дмитревскому. Она постепенно понимает, что аресты и расстрелы — временная, но неизбежная мера в момент революционного слома: непримиримого врага приходится уничто жать, иначе он уничтожит тебя. В конце концов Катя признает, что большевиков «сиянием... окружит история», «яркою, призывною звездою» будут они «светить над всем миром».
После романа «В тупике» начинается последний этап творчества В. Вересаева. И в этот период у него случались неудачи, но никогда раньше он не достигал такой поистине философской глубины в анализе действительности и чисто художнической тонкости в ее изображении, никогда он не работал столь активно в самых разных литературных жанрах.
Революция победила, создавалось общество, которого, как сказал В. Вересаев на вечере, посвященном пятидесятилетию его литературной деятельности, «никогда в истории не было». Стремясь глубже понять новую жизнь, шестидесятилетний писатель поселился невдалеке от завода «Красный богатырь» (в селе Богородском за Сокольниками), чтобы иметь возможность ближе познакомиться с молодыми рабочими. Ежедневно бывал в комсомольской ячейке завода, ходил по цехам, в общежитие. Результатом явилась целая серия произведений о советской молодежи, где симпатии автора, несомненно, на стороне новой интеллигенции,— рассказы «Исанка» (1927), «Мимоходом» (1929), «Болезнь Марины» (1930), роман «Сестры» (1928—1931). В произведениях о молодежи В. Вересаев сумел уловить многие острейшие проблемы дня, включился в шедший тогда спор о новой морали — любви, семье.
--->>>
