Cтарый 4емоданВаня мечтал в будущем быть похожим на отца — охотиться, ловить перепелов на вечерней заре, петь под гитару старинные романсы. Но пришла пора учебы — осенью 1881 года Бунин поступает в первый класс гимназии в Ельце.
Экзамены прошли легко: рассказал об «амалкитянах», написал под диктовку «снег бел, но не вкусен», начал было читать стихи, которые учитель даже не дал ему кончить. Дома отец все повторял: «Зачем ему эти амалкитяне?» Ваня поступил в «нахлебники» к неласковому мещанину Бякину.
Для избалованного мальчика перемена привольной домашней обстановки на сумеречный и строгий быт была тяжелым испытанием. Изменился не только быт, но психологическая и, если угодно, эстетическая атмосфера, окружавшая юного Бунина. В Бутырках царил настоящий культ Пушкина, Жуковского, Лермонтова, Полонского, причем подчеркивалось, что все это были «дворянские поэты», из одних «квасов» с Буниным. Тот же сословный угол зрения определил и изначальное отношение к Льву Толстому, о котором рассказывал отец, познакомившийся с ним во время обороны Севастополя.
В маленьком елецком домике звучали совсем иные имена. Бякин гордился простонародною Россией, заставлял своих пансионеров декламировать стихи Никитина и Кольцова, о которых с любовью говорил: «Наш брат мещанин, земляк наш!» Не сказались ли детские впечатления в домике Бякина на том повышенном интересе, который всю жизнь проявлял Бунин к писателям «из народа», посвятив им (от Никитина до елецкого поэта-самоучки Е. И. Назарова) не одну прочувствованную статью?
Гимназия в Ельце была средней руки провинциальным учебным заведением и, конечно, не могла оставить того следа в душе Бунина, как, скажем, в сознании В. Брюсова и А. Белого классическая гимназия JI. И. Поливанова в Москве. Неудовлетворенность елецкой гимназией и ее учителями, в первые годы бессознательная, вылилась у Бунина к декабрю 1885 года в твердое желание бросить ее и заниматься самостоятельно. Ему помогал брат Юлий, который жил в эту пору у родителей под надзором полиции, но уже не в Бутырках, а в имении Озерки.
На характеристике братьев Буниных — Юлия и Евгения — стоит остановиться подробнее, так как они, особенно старший, оказали на мальчика определенное (и немалое) влияние. На судьбе трех братьев, кроме того, интересно проследить расщепление стремительно оскудевающей дворянской семьи на разные по своему социальному характеру побеги.
Ю. А. Бунин (1857—1921) окончил гимназию с золотой медалью и поступил на физико-математический факультет Московского университета, где ему прочили блестящую научную карьеру. Но студентом он сблизился с революционерами-народниками, вступил в подпольную организацию «Земля и воля», а затем участвовал на нелегальном съезде в Липецке, где произошел раскол организации на «Народную волю» и «Черный передел», был в дружеских отношениях с Софьей Перовской, Германом Лопатиным, А. Д. Михайловым. В 1881 году, после убийства народовольцами Александра И, был из университета исключен и курс кончал уже в Харькове, где работал статистиком, продолжая участвовать в революционных кружках. В 1884 году он был арестован в Озерках по доносу соседского помещика Логофета, провел год в тюрьме, а затем был направлен под надзор полиции в родительское имение.
Разумеется, последовательным революционером он никогда не был. По характеру мягкий, Юлий Алексеевич мало походил на «железных» народовольцев Г. А. Лопатина и А. И. Желябова (с которым встречался незадолго до 1 марта 1881 года). Но подобно многим своим современникам, людям весьма расплывчатых идеалов, он уже самой принадлежностью к народнической организации вызывал преследование со стороны полиции и ужас знакомых помещиков.
Однако, несмотря на всю умеренность своего «радикализма», выражавшегося в писании брошюр и прокламаций для распространения среди крестьян (под псевдонимом Алексеев), Ю. А. Бунин по своим настроениям был «белой вороной» в семье. А если учесть, что Ваня был моложе его на целых тринадцать лет, станет понятно, какое сильное воздействие мог оказать на него прекрасно образованный брат, ставший его вторым домашним учителем.
Он прежде всего противостоял воспитанию в Бунине сословной гордости. И когда вечерами в Озерках отец и мать вспоминали знатных и богатых предков, среди которых по материнской линии был даже князь, казненный Петром Первым, Юлий рассказывал о другом знаменитом родственнике— старинном «знаменщике» Серебряной палаты, искусном гравере Леонтии Бунине, давая этим понять, что человек славен не родом своим, а делами. Это воздействие было закреплено затем огромными жизненными наблюдениями молодого Бунина в пору его кочевья по Руси в поисках места под солнцем.
Ю. А. Бунин помогал Ивану развить его богатые, разнообразные склонности и интересы и относился к нему, по словам писателя Н. Д. Телешова, «почти как отец. Влияние его на брата было огромное, начиная с детства. Ему, как человеку, широко образованному, любившему, ценившему и понимавшему мировую литературу, Иван Алексеевич очень многим обязан в своем развитии. Любовь и дружба между братьями были неразрывные». Впоследствии многие годы он редактировал московский журнал «Вестник воспитания».
Другой брат Ивана Алексеевича — Евгений (1858— 1932), так же, как и Юлий, выбился из традиционно-дворянской колеи. Но если Юлий стремился пойти «в народ», чтобы объяснить «меньшому брату» несправедливость общественного устройства, то Евгений шел «в народ» с иной, более скромной целью. Он стремился тем самым избавиться от проклятия праздного существования, на которое было обречено непрактичное и нетрудовое дворянство. Ему с детства был близок крестьянский быт — от посиделок и «страданий» до полевых работ. И он, сын помещика, женился на «простой» девушке, работящей и серьезной, падчерице немца-винокура, и упорным трудом создавал хозяйство, отличаясь чрезвычайной бережливостью, даже скупостью, забросив любимое дело — живопись, которой увлекался в юности, занимаясь у художника Мясоедова и приводя в восхищение знатоков3.
Так на примере одной семьи ярко виден этот «молекулярный распад» русского усадебного барства, все ширившийся после «великой» реформы 19 февраля 1861 года. Дети столбовых дворян: один — поднадзорный, разночинец по убеждению, другой — крепкий крестьянин. Формально лишь третий, младший сын, как в традиционном зачине русских сказок, оставался в рамках привычного для его круга образа жизни и представлений, был недорослем, обожал охоту, беспрестанно влюблялся, да и характером, беззаботным, вспыльчивым и прямым, а порой даже необузданным, напоминал отца...
Жизнь в Озерках все меньше и меньше походила на помещичью. Ваня «вырос из своей гимназической формы. Начались страдания, когда нужно было отправляться куда-нибудь в гости. Юлий подарил ему свой серенький костюмчик, в котором его везли в тюрьму. Свободных денег на одежду у родителей не было... Особенно тяжело стало, когда приходилось, набив бумаги в носки ботинок, надевать отцовскую обувь. И он чувствовал, что и другие начинают относиться к нему не так, как прежде, когда у них все было» {В. Н. Муромцева-Бунина. «Жизнь Бунина»). Вот когда выковалась болезненная бунинская гордость — гордость уязвленного и очень самолюбивого человека.
Вскоре юноша совершил абсолютно «бунинский» по легкомыслию поступок. К этому времени уже началось переписывание векселей. Родители добыли деньги, которые необходимо было срочно внести в Орловский дворянский банк в счет процентов. Поехал Иван, но на деньги эти купил себе дворянскую фуражку, бурку, синюю поддевку и тут же снялся в обновке.
Однако у Ивана Бунина было одно немаловажное отличие от своих предшественников по крови. В нем крепнет и ищет выхода незаурядное художественное дарование. Он давно уже пишет стихи и ведет дневник. Та искорка наблюдательности и умения рассказывать, какая теплилась в отце, разгорелась у Ивана в чистое пламя.
Ю. А. Бунин вспоминал в разговоре с В. Н. Муромцевой: ♦ Когда я приехал из тюрьмы, я застал Ваню еще совсем неразвитым мальчиком, но я сразу увидел его одаренность, похожую на одаренность отца. Не прошло и года, как он так умственно вырос, что я уже мог с ним почти как с равным вести беседы на многие темы. Знаний у него еще было мало, и мы продолжали пополнять их, занимаясь гуманитарными науками, но уже суждения его были оригинальны, подчас интересны и всегда самостоятельны» (В. Н. Муромцева-Бунина. «Жизнь Бунина»). Занимаясь с младшим братом, Юлий убедился, что тот совершенно не воспринимал «абстрактное», зато в изучении истории, языков и, особенно, литературы делал огромные успехи. Он уже написал несколько стихотворений, но никак не решался послать их в печать, как вдруг случилось событие, заставившее его дерзнуть. Это была смерть Надсона.
В № 8 журнала «Родина» за 1887 год появилось бунин-ское стихотворение «Над могилой С. Я. Надсона». Много позднее, в автобиографической «Жизни Арсеньева», Бунин посвятит Надсону иронические характеристики и свое юношеское преклонение перед поэтом-«страдальцем», объяснит соображениями отвлеченно-эстетическими: Алексея Арсеньева поразил романтический облик Надсона и трогательность его кончины. «Какой восторг возбуждало тогда даже в самой глухой провинции это имя! Я кое-что из Надсона уже читал и, сколько ни старался, никак не мог растрогать себя. «Пусть яд безжалостных сомнений в груди истерзанной замрет» — это казалось мне только дурным пустословием. Я не мог питать особого уважения к стихам, где говори лось, что болотная осока растет над прудом и даже склоняется над ним «зелеными ветвями». Но все равно — Надсо1 был «безвременно погибший поэт», юноша с прекрасным и печальным взором, «угасший среди роз и кипарисов на бе регах лазурного южного моря»...»
Из эмигрантского «далека» Бунин ревизует собственное прежнее отношение к Надсону, ненавязчиво, исподволь подбирая такие слабые строки из его стихов и сопровождая их такими явно дешевыми красивостями, что все постепенно и как бы против воли автора перемещается в плоскость пародийную.
Действительно, у Надсона великое множество стихотворных банальностей. Он даже утверждал право на художественное несовершенство крылатой фразой: «Лишь бы хоть как-нибудь было излито, чем многозвучное сердце полно!..» Однако не следует забывать, что это было пренебрежение к поэтической форме гражданина, торопившегося поведать о социальных ужасах. Ясно, что в «Жизни Арсень-ева» характеристики исходят не от семнадцатилетнего поэта, к тому же мечтавшего служить неопределенным демократическим идеалам и по части формы явно еще беспомощного, но от сложившегося крупного мастера, беспощадного к художественным промахам и холодного к гражданскому звучанию стихов.
На самом деле все было иначе. Свой стихотворный реквием юный Бунин писал с горячим сочувствием и пиететом. И не «розы и кипарисы», среди которых «угас» Надсон, тронули Бунина, а демократическая настроенность надсо-новских стихов. Правда, стилистически, по своим традициям, Надсон все же был далек семнадцатилетнему поэту из Елецкого уезда.
Бунин говорит о поэте в выражениях очень знакомых, но отнюдь не надсоновских: «И скрылись в урне гробовой* (сравни: «Исчезли в урне гробовой» в пушкинском «Для берегов отчизны дальной...»), «Могучей силой песнопенья» (сравни: «Волшебной силой песнопенья» в «Цыганах»), а также конструкциями, напоминающими других поэтов пушкинской поры. О Надсоне Бунин пишет реминисценциями из Пушкина! Очевидно, в демократической литературе XIX века его привлекала не ее, условно говоря, «городская» линия, к которой принадлежал Надсон. Гораздо ближе — и формально, и по содержанию — бунинской поэзии, во-первых, «усадебная» лирика, а во-вторых — «крестьянско-раз-ночинская», представленная, например, творчеством Никитина.
Что это так, доказывает уже следующее опубликованное стихотворение Бунина — «Деревенский нищий» :
В стороне от дороги, под дубом,
Под лучами палящими спит
В зипунишке, заштопанном грубо,
Старый, нищий, седой инвалид;
Видно, слишком нужда одолела,
Видно, негде приюта сыскать,
И судьба беспощадно велела
Со слезами по окнам стонать..,
И вечерней и ранней порою
Много старцев, и вдов, и сирот
Под окошками ходит с сумою,
Христа ради на помощь зовет.
Читатель простит мне маленькую мистификацию: первые два четверостишия принадлежат Бунину, а вот последнее взято из стихотворения И. С. Никитина «Нищий». Тематически и интонационно оба отрывка соединились, почти не обнаруживая «шва». Никитинские стихи, простые и сильные, очень рано запомнились Бунину — ведь именно они звучали чаще других в домике елецкого мещанина Бякина. Не в том ли разгадка неожиданного для критики 1910-х годов поворота Бунина к крестьянской теме, что он с юности испытал сильнейшее тяготение к писателям-демократам из самой народной гущи?
Характерен отбор имен и в критических опытах молодого Бунина: Николай Успенский («Орловский вестник», 1890, № 125), Тарас Шевченко («Орловский вестник», 1891, № 56), Иван Никитин (статья «Памяти сильного человека». — «Полтавские губернские ведомости», 1894, № 72). Последняя статья убеждает, что Никитин представлялся Бунину не просто крупным художником, чутким к национальной специфике, но даже чисто человечески, своими личными качествами воронежский поэт (земляк Бунина) служил ему в ту пору примером для подражания.
«Я не знаю, что называется хорошим человеком,— писал Бунин.— Верно, хорош тот, у кого есть душа, есть горячее чувство, безотчетно рвущееся из глубины сердца.
Я не знаю, что называется искусством, красотою в искусстве, его правилами. Верно, в том заключается оно, чтобы человек, какими бы словами, в какой бы форме ни говорил мне, но заставлял меня видеть перед собою живых людей, чувствовать веяние живой природы, заставлял трепетать лучшие струны моего сердца.
Все это умел делать Никитин, этот сильный духом и телом человек. Он в числе тех великих, кем создан весь своеобразный склад русской литературы, ее свежесть, ее великая в простоте художественность, ее сильный и простой язык, ее реализм в самом лучшем смысле этого слова. Все гениальные ее представители — люди, крепко связанные с своею страною, с своею землею, получающие от нее свою мощь и крепость. Так был связан с нею и Никитин и от нее получал силу в жизни и в творчестве».
В такой оценке отразилась живая, не книжная связь нищего «барчука* Бунина с деревенским бытом, трудом, досугом, с крестьянской эстетикой. По сути, он был ближе к крестьянству и лучше понимал его, чем многие народнические интеллигенты, один из которых, Скабичевский, так возмутил Бунина своим равнодушным признанием, что «за всю свою жизнь не видал, как растет рожь, и ни с одним мужиком не разговаривал».
Сам Бунин не только «видел», как растет рожь — он рос вместе с нею, «среди хлебов, подступавших к самым порогам». Близость к природе, сопричастность деревенской жизни, ее трудовым интересам, ее эстетике не могли не отразиться и на формировании литературных вкусов и пристрастий Бунина. Даже в 1899—1900 годы, когда Бунин сближается с В. Я. Брюсовым и сотрудничает в символистском «Скорпионе», он увлеченно собирает материалы для биографии И. С. Никитина.
Итак, у истоков своего «писательства» Бунин мало напоминал того эстета и поклонника «чистой» поэзии, каким выведен им Алексей Арс-еньев. Но было бы ошибкой впасть в другую крайность и представить себе молодого Бунина прямым наследником демократических заветов Кольцова и Никитина. Все обстояло гораздо сложнее. И если рассматривать творчество Бунина в перспективе дальнейших десятилетий, станет очевидно, что наиболее глубинным и мощным на него, на его «жизненный состав» было воздействие иных имен и иных книг.
Уже в пору отрочества возымел он непреклонное желание стать не кем-нибудь, а «вторым Пушкиным и Лермонтовым». Он чувствовал в себе как бы особое «право» на них. В далеком от России Грассе с юношеской горячностью восклицал: «Это я должен был бы написать «роман» о Пушкине! Разве кто-нибудь другой может так почувствовать? Вот это наше, мсе, родное, вот это, когда Александр Сергеевич, рыжеватый, быстрый, соскакивает с коня, на котором он ездил к Смирновым или к Вульфу, входит в сени, где спит на ларе какой-нибудь Сенька... проходит в свою комнату, распахивает окно, за которым золотистая луна среди облаков, и сразу переходит в какое-нибудь испанское настроение... Но ведь этим надо жить, родиться в этом!»
Бунин видит в Пушкине (как и позднее в Льве Толстом) часть России, живую и от нее неотделимую. Отвечая на вопрос, каково было воздействие на него Пушкина, Бунин размышлял: «Когда он вошел в меня, когда я узнал и полюбил его? Но когда вошла в меня Россия? Когда я узнал и полюбил ее небо, воздух, солнце, родных, близких? Ведь он со мной — и так особенно — с самого начала моей жизни». Происходит возвращение к национальному «корню», русским истокам, только безмерно обогащенное духовностью, огромной культурой, какую вобрали в себя великие художники XIX века. И когда позднее, в автобиографических заметках, Бунин не без гордости заявляет: «Все предки мои были связаны с народом и с землей...» — он почти дословно повторяет слова своей юношеской статьи о «сильном человеке» И. С. Никитине.
Сам Бунин, восхищавшийся в молодости писателями-самоучками, просвещенными «безнаук природою» (поразившая его безграмотная надпись на могиле Кольцова в Воронеже), не был похож на них, хотя и остался «недорослем», с четырьмя неполными классами гимназии. На его душе оставила свой чекан высокая культура, органически, кровно усвоенные в юности Пушкин, Лермонтов, Жуковский, Гоголь, Тургенев, Толстой, Полонский, Фет. Он штудирует Шекспира, Гете, Байрона и так глубоко изучает английский язык, что в 25 лет создает свой знаменитый перевод поэмы Лонгфелло «Песнь о Гайавате». Бунин основательно знакомится с украинской литературой и фольклором, интересуется польской поэзией, прежде всего Мицкевичем. («Ради Мицкевича я даже учился по-польски», — скажет он.) Под влиянием старшего брата обращается к философии, социологии, истории, публицистике, хотя и читает бессистемно, все подряд — Куно Фишера, Л. Берне, Г. Спенсера, Н. К. Михайловского и т. д.
Однако его устремленность к знаниям, к новым духовным горизонтам имела не утилитарную направленность, а особую, не сразу обнаружившую себя цель. Как и бунин-ское творчество, она несла попытку осмыслить «вечные», первородные проблемы, назначение человека, несла поиски гармоничного бытия.
Кажется, эти искания оставили свой след на всем, к чему бы ни прикасался Бунин, определили самый ритм, строй его жизни. Он, дворянин с многовековой родословной, любивший вспоминать, что делали его предки в XVIII, а что — в XVII столетии,— вечный странник, не имеющий своего угла. Как ушел из родного дома девятнадцати лет, так и мыкал «гостем» всю жизнь: то в Орле, то в Харькове у брата Юлия, то в Полтаве среди толстовцев, то в Москве и Петербурге — по гостиницам, то близ Чехова в Ялте, то у брата Евгения в Васильевском, то у Федорова в Одессе, то на Капри у Горького, то в длительных, месяцами продолжавшихся путешествиях по белу свету (особенно влекомый к истокам древних цивилизаций или даже на мифическую прародину человечества). А как много и упорно искал ответа на мучившие его мысли — в крестьянском труде и быту вослед брату Евгению; в попытке опрощения у толстовцев; среди народников, под влиянием Ю. А. Бунина — «и все в радикальных кружках» (по собственному признанию); позднее — в философии JI. Н. Толстого, в буддизме и, конечно, в христианском учении.
Сложным было и воздействие на Бунина «дворянской косточки». Жизнь в скудеющем имении, поэтизация уходящего усадебного быта, дремлющие сословные традиции — все это исторгало у молодого Бунина недвусмысленные признания, например, в письме Варе Пащенко (от 14 августа 1891 года): «У меня не только пропадает всякая ненависть к крепостному времени, но я даже невольно начинаю поэтизировать его... Право, я желал бы пожить прежним помещиком».
Конечно, куда как легко, руководствуясь шестой дворянской «Бархатной» книгой, зачислить и его, потомка придворной поэтессы Анны Буниной (чьи высокопарные стихи были увенчаны монаршьей милостью — пенсией в 2000 рублей и осыпанной бриллиантами золотой лирой для ношения на плече в торжественных случаях), в «дворянские писатели» и «помещики». Но дело обстояло несколько иначе. Капиталистические отношения, бурно ворвавшиеся в жизнь России второй половины XIX века, смазали четкий социальный чертеж. Они толкали дворянских «выродков» в нахлебники к своим вчерашним крепостным; других, более активных, заставляли пускаться в предпринимательство и торговлю, вступать в соревнование с Тит Титычами — купцами, которых их отцы не пускали дальше передней; третьих, «кающихся», стремящихся вернуть свой долг мужику-кормильцу, сделали революционерами-народниками.
Эти социальные сдвиги определяли и писательскую судьбу Бунина, создали немало препятствий на пути к самоопределению его таланта и одновременно наделили этот талант драматической, трагедийной силой. Что же до бунинской молодости, то как раз на ее примере воочию видишь, как общественные и экономические перемены сказались на человеческой биографии, вторглись в нее. Словно перекати-поле, кочует Бунин по России: он корректор, статистик, библиотекарь, владелец книжной лавки. И меняя одну временную должность на другую, он, по собственному признанию, «вольнодумец», вполне равнодушный не только к своей голубой крови, но и к полной утрате того, что было связано с ней. Наконец, он автор еще несовершенных, но проникнутых искренним демократизмом очерков, рассказов, корре-спонденций или таких стихов, как «Деревенский нищий», «никитинских» по звучанию. Такова природа бунинской социальной двойственности — одновременно и тяготение к дворянским традициям, и отталкивание от них. Пока он находился на родине, эта двойственность определяла его своеобразие. Но в отрыве от живой русской действительности, в эмиграции, чувство сословности вновь пробудилось, пробудилось разрушительно...
Бедность, стучавшаяся в бунинскую усадьбу, заставила будущего автора «Деревни» близко познакомиться с радостями и печалями простого народа. Бедность заставила его девятнадцатилетним юношей покинуть родовое гнездо, по словам матери, «с одним крестом на груди» и пойти «в мир».
<<<---
