Михаил Николаевич Загоскин ИЗБРАННОЕ

---

Москва и москвичи

Записки Богдана Ильича Вельского, издаваемые М. Н. Загоскиным
ГЛАВЫ ИЗ КНИГИ

ВЫХОД ТРЕТИЙ
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О НАШИХ ПРОВИНЦИАЛАХ

ПРОГУЛКМ В СИМОНОВ МОНАСТЫРЬ (окончание)
Сойдя с башни, мы не нашли в сенях Прилуцкого: он дожидался нас за оградою, в монастырской роще, подле самовара, около которого хлопотала Аксинья Федоровна, ближняя барская барыня княгини Зориной. Мы сели все на разостланном ковре; княгиня начала разливать чай. Прилуцкий закурил сигару, а княжна обратилась к Соликамскому с вопросом: не знает ли он, когда и кем основан Симонов монастырь.
— Как не знать, — сказал Соликамский.—Симонов монастырь принадлежит к числу исторических монастырей нашей родины. Его основал, при князе Дмитрии Иоанновиче Донском, инок Федор, племянник преподобного Сергия Радонежского, но только не здесь, а шагах в двухстах отсюда. Вон, видите, близехонько от заставы, на-правой руке, несколько изб и домиков?
— Кругом небольшой каменной церкви?
— Да. Эта слободка и до сих пор называется — Старым Симоновым.
— Так вот где был сначала Симонов монастырь!.. А почему он называется Симоновым?
— Потому что это урочище принадлежало некогда одному именитому человеку из рода Головиных, по имени Симону. Когда перенесли монастырь на теперешнее его место, святой Феодор заложил во имя Успения Божией Матери соборную церковь, ту самую, которую мы с вами осматривали.
— Так она должна быть очень стара?
— Да. Она строилась двадцать шесть лет и освящена в тысяча четыреста пятом году, следовательно, от основания ее прошло четыреста шестьдесят семь лет.
— То есть без малого пять веков? Ну, это древняя церковь.
— Древняя! — прервал Прилуцкий.—Конечно, для русских очень древняя,— ребенку и тридцатилетний человек кажется стариком. Большая древность пятьсот лет! На Западе об этом и говорить бы не стали.
294
— Как же! — подхватил Соликамский.—Ведь там есть здания, построенные тотчас после потопа.
— Не слушайте его, Николай Степанович, — шепнула княжна,— он и мне надоел до смерти своим Западом. Скажите лучше, что эта церковь в Старом Симонове также древняя?
— Да, она давно уже построена. Ей почти триста шестьдесят пять лет. Впрочем, это уже вторая; первая была десятью годами старее Симоновского собора. А знаете ли, княжна, чем особенно замечательна эта церковь. Вы русскую историю читали, так, вероятно, помните, что в Куликовскую битву, которую простой народ называет «Мамаевым побоищем», сражались с татарами и положили свои головы за святую Русь два чернеца из обители святого Сергия.
— Как же, помню: один из них назывался Пересветом, а другой... странное такое имя...
— Ослябя. Эти сподвижники Дмитрия- Донского. Эти иноки-богатыри погребены...
— Неужели в этой церкви? — прервала княжна.
— Да, в ней.
— О, так нам должно сходить поклониться их могилам.
— В самом деле, господа,— сказала княгиня, вставая,— пойдемте в эту церковь!
Все наше общество поднялось. Прилуцкий также встал, но, казалось, он вовсе неохотно покидал мягкий ковер, на котором ему было так спокойно лежать и курить сигару.
— Я должен вас предуведомить,— сказал Соликамский, идя подле княгини,— что гробницы Пересвета и Осляби вовсе не древние, они поставлены на могилах этих иноков по приказанию Екатерины Второй.
— Да это все равно! — отвечала княгиня.— Главное, что они тут похоронены. Признаюсь, я очень люблю эти грустные перелинажи! Для души чувствительной, для сердца нежного, все эти меланхолические воспоминания чрезвычайно приятны!.. Знаете ли что, Николай Степанович, теперь вы нас ведете на могилы этих монахов, а после я вас поведу взглянуть на пруд, в котором утопилась бедная Лиза.
— Какая Лиза? — спросил Прилуцкий.
— Какая Лиза? Ну, та самая, которую погубил злодей Эраст. Да неужели ты не знаешь, кто была бедная Лиза?
— Нет, тетушка. Я много знавал и бедных и богатых Лиз, только из моих знакомых ни одна не утопилась.
295
— Так ты не читал этой прелестной повести?
— Повести?.. Постойте!.. А, точно... теперь вспомнил!.. Я читал ее, когда еще был мальчиком лет десяти; тогда эта повесть мне очень нравилась.
— А теперь?
— И, ma tante, ведь я уже не ребенок!
— Кажется, и я не дитя, Александр,—возразила с приметною досадою княгиня,— однако ж я и теперь восхищаюсь этим образцовым произведением... Может быть, оттого, что не похожу на этих бездушных людей...
— Которые не Имеют голоса на дворянских выборах,— подхватил Прилуцкий.— Кузина, каков каламбур?
— Я каламбуров не люблю, а особливо, когда их не понимаю,— сказала очень сухо княжна.
— Так ты не знаешь,—продолжал Прилуцкий,—что на дворянских выборах все помещики, у которых нет ста душ, не имеют голосов и называются, смотря по их состоянию, малодушными или даже вовсе бездушными?
— А я,— сказала княгиня,— называю бездушными тех, которые над всеми смеются, всеми пренебрегают, ничего не любят, для которых хороший страсбургский пирог приятнее всякого сердечного наслаждения...
•— Ну, нет, ma tante! — прервал Прилуцкий.—Вот если б вы сказали сытнее, так я не стал бы с вами спорить.
— Да что с тобою говорить, Александр. Мы друг друга никогда не поймем!
Прилуцкий улыбнулся и не отвечал ни слова. В продолжение этого разговора мы дошли до Старого Симонова. Услужливый пономарь отпер нам церковь, показал надгробные камни Пересвета и Осляби, несколько древних икон и остался очень доволен двугривенным, который дал ему за труды Николай Степанович Соликамский.
— Ну,— сказала княгиня, когда мы сошли с церковного погоста,— теперь моя очередь быть вашим чичероне.
— Видите ли вы вон там за городским валом, эту семью унылых берез: они растут на берегу пруда, в котором утонула бедная Лиза.
— Я вижу два дуба,— сказал Прилуцкий,— из которых один высох, да несколько берез, если не унылых, так, по крайней мере, очень жалких.
— В самом деле,— прервала княгиня,— куда девались эти огромные, развесистые березы, которые склонялись
296
так живописно над водою? Я помню, они были все покрыты надписями.
— Да, может быть, мы и теперь найдем какие-нибудь надписи,— сказал я.
— Но уж верно не такие,— подхватила княгиня,— какие сочиняли в старину московские поэты. О, сколько в этих стихах было истинного чувства. Нет, нынче не умеют так писать. Я помню, один из московских поэтов, князь Платочкин, написал при мне карандашом на березе четыре стиха; я их не забыла:
Я здесь люблю мечтать, Под тению березы, О бедной Лизе вспоминать И лить сердечны слезы.
— Не правда ли, Оленька, что эти стихи очень милы?
— Может быть, маменька; только мне кажется, что и я бы могла написать такие стихи.
— То-то и есть, что кажется; попробуй, так и не напишешь. Нет, мой друг, князь Платочкин был в свое время известным поэтом. Я помню, как мы все гонялись за ним в Слободском саду, а он этого как будто и не замечает, идет себе задумавшись, остановится, вынет карандаш, попишет у себя в книжке и пойдет опять. Конечно, Платочкин далеко не был таким поэтом, как автор бедной Лизы, но какие он писал мадригалы, триолеты, так я тебе скажу, прелесть!.. Ну, вот мы и пришли!
Я помог княгине взойти на земляную насыпь, которая окружает со всех сторон небольшой прудик, более похожий на дождевую лужу, чем на пруд.
— Посмотрите, тетушка, — сказал Прилуцкий, указывая на одну березу, — не при вас ли были писаны эти стихи?
— Где, мой друг? Где?
— А вот здесь! Видите?.. Карандашом.
— Да, точно! Только я никак не могу разобрать. У тебя, Александр, глаза помоложе моих,—прочти-ка, мой друг!
Прилуцкий не вдруг разобрал надпись, однако ж прочел, наконец, кое-как следующие стихи:
Созданье легкое минутного каприза,
Пустая выдумка и дичь!
Ну что за Сафо эта Лиза?
И что за ловелас какой-нибудь москвич?
297
— Ах, боже мой! Да это, кажется, эпиграмма?
— Да, тетушка, и мне кажется, что это не мадригал.
— Хороши же ваши теперешние стихотворцы!.. Без-душники! Да что и говорить, для них нет ничего святого!
— Постойте, тетушка! Вот еще другие стихи,— может быть, эти лучше.
— Не верю; если они писаны недавно, так верно какая-нибудь гадость, однако ж так и быть, прочти!
Прилуцкий прочел довольно бегло следующее двустишие:
Ну, можно ль поступить безумнее и хуже: Влюбиться в сорванца и утопиться в луже.
— Фи, какая глупость! — вскричала княгиня.— Да уж не ты ли нам все это сочиняешь, Александр?
— Я, ma tante? Что вы! Да я и прозой-то по-русски плохо пишу.
— Ну, не правду ли я говорила, что в наше время поэты были не то, что теперь: тогда умели чувствовать и выражали это в прекрасных стихах... А нынешние писатели что такое?.. Грязная проза, дурные стихи... Не правда ли, Богдан Ильич?
— Извините, княгиня,—отвечал я,—стихи нынче пйшут вообще гораздо лучше прежнего,— в них больше мысли; но зато в них часто выражаются какие-то неистовые, буйные страсти. Эта модная поэзия, которую французы называют растрепанной (echevelee) в отношении к прежней нашей поэзии, скромной, опрятной, но несколько бесцветной, то же самое, что исполненная огня и силы безумная цыганская пляска в сравнении с чинным, благопристойным, но почти безжизненным менуэтом. Что же делать,— век на век не приходит. В наше время поэты ворковали как голубки, а теперь ревут, подчас, как дикие звери. Бывало, нежная мать, убаюкивая свое дитя, поет:
Спи, мой ангел, успокойся!
Баюшки-баю!
А теперь в какой-нибудь колыбельной песне, так же маменька поет:
Спи, пострел, пока невинный!
Баюшки-баю!
— Ах, что вы, что вы! — вскричала княгиня. — Да неужели в самом деле пишут такие ужасы?
— И пишут, княгиня, и печатают!
298
— А что ж, по-вашему,— сказал Прилуцкий,— лучше, что ли, это прежнее голубиное воркованье?
— Нет, Александр Васильевич, по мне и то и другое не хорошо: можно и не ворковать и не бесноваться. А что можно, так это нам доказывали и теперь доказывают писатели с истинным дарованием, которые,никогда не гоняются за минутным успехом.
— Пойдем, Оленька,— прервала княгиня,— я не хочу здесь дольше оставаться. Богдан Ильич, дайте мне вашу руку. Ну, скажите мне,— продолжала она, идя со мною к монастырю,— не правда ли, что в старину все было лучше нынешнего. Не правда ли, что наше новое поколение, наши молодые люди... . .
— Гораздо нас помоложе, княгиня? Да,правда. И признаюсь, я за это на них очень зол.
— Вы все шутите, а я вас спрашиваю не шутя. Ну, скажите, на что они похожи?
— Я думаю, что они очень похожи на то, чем мы были с вами лет тридцать пять тому назад. А если многое, что казалось нам прекрасным, кажется им смешным, так это весьма естественно. Вспомните, как мы смеялись над пудреными париками и робронами наших дедов и бабушек, а ведь они были уверены, что лучше наряда придумать не можно. Что же делать, я уж вам сказал, что век на век не приходит; одни только страсти наши остаются неизменными, а нравы, обычаи, понятия и общественные условия не могут не изменяться. Чтоб оградить их от этого изменения, мы должны бы были, как наши соседи китайцы, никого к себе не пускать и сами никуда не ездить. Всегда ли эти изменения бывают к лучшему, это другой вопрос; но что они сделались для нас неизбежными, об этом, кажется, и говорить нечего.
— Неизбежными!..— повторил Соликамский, который шел позади нас вместе с Прилуцким.—Неизбежными!.. Да этак, пожалуй, кончится тем, что мы сделаемся французами или немцами.
— О, нет, любезный, — сказал я,—это совсем другое дело. Нам точно так же нельзя сделаться французами, как французам русскими. Все эти изменения в нравах и обычаях, как необходимые следствия просвещения, опыта и частых отношений с соседними народами, могут со временем сблизить все поколения; но эти, так сказать, кровяные родовые свойства каждого народа, его недостатки и достоинства, хорошие и дурные склонности, быть может, облекутся в лучшие формы, получат другие названия, но
299
в существе своем останутся все те же. Например, какое найдете вы сходство у нынешних парижан с теми, которые жили в Париже, когда еще он назывался Лютециею? А несмотря на это совершенное изменение в понятиях и образе жизни, французы остались все теми же французами. Они, конечно, очень много переняли у своих завоевателей, однако же не сделались римлянами и даже вовсе не походят на итальянцев, которые ведут свой род прямехонько от римлян.
— Точно так же, как и мы не сделались татарами,— промолвила княжна.
— Да, Ольга Дмитриевна! Самобытность — эта жизнь народная, имеет большое сходство с отдельным существованием каждого человека. Всякий из нас был некогда ребенком, перенимал все у тех, которые его постарше, учился, потом вырос, возмужал и сделался совершенно не похожим на то, чем был прежде, а между тем все-таки не стал другим человеком, потому что для этого надобно переродиться.
Мы подошли опять к монастырским воротам.
— Александр,— сказала княжна,— ты не хотел взойти с нами^на башню, так погляди хоть отсюда на Москву.
— И, кузина! — отвечал Прилуцкий.—Как тебе не надоело восхищаться все одним и тем же; ну, право, я начинаю думать, что ты приходишь в восторг для того только, что это тебе к лицу.
— А почему ты это думаешь? — спросила княжна с приметной досадой.
— Да, да! Я уверен, это все комедия, и надобно тебе отдать справедливость, ты мастерски разыгрываешь свою роль.
— Знаешь ли, Александр, что это становится несносным! Так по-твоему, нельзя любоваться этим прелестным видом?
— Да чем тут любоваться, а особливо мне? Я был в Риме, в Неаполе, смотрел с колокольни Notr-dame на Париж; все это мне прискучило* надоело, que voulez vous, ma cher, je suis blase sur tout!
— Blase!.. повторила княжна.—Это любимое словечко людей без всякой поэзии, без чувства, воображения... Ведь им надобно же оправдать чем-нибудь свое равнодушие ко всему прекрасному.
Прилуцкий вспыхнул, но не отвечал ни слова. Мы что вы хотите, моя дорогая, я всем Этим сыт!

- Сыт! (фр.) - Ред. •
300
уселись по-прежнему в линейку и поехали. Наша прогулка началась довольно весело, а кончилась очень скучно. Во всю дорогу никто не вымолвил ни слова. Прилуцкий дулся на свою кузину, княгиня гневалась на стихотворцев, которые насмехались над бедною Лизой, Соликамский досадовал на Прилуцкого за егр неуважение к русской старине. Один я ни на кого не сердился, но от этого мне легче не было: ведь вовсе не весело ехать целый час, боком, в тряской линейке с людьми, которые молчат и дуются друг на друга. Когда мы доехали до Яузы, я сказал, что мне нужно завернуть в Воспитательный Дом, простился с княгинею, пересел в коляску и отправился на свои Пресненские Пруды.

МОСКВА-РЕКА
Я люблю прогуливаться по берегу Москвы-реки, когда она весною затопляет пологие берега Замоскворечья, ревет и крутится под сводами Каменного моста и не течет, а мчится быстрым потоком, огибая крутые берега кремлевского холма. Но не долго живет наша Москва-река этой чужой, заимствованной жизнью; как величавая красавица, пораженная внезапным недугом, она начинает чахнуть, худеть и в несколько дней превращается из судоходной реки в мелководную, ничтожную реку, которую во многих местах, а особливо у Крымского брода, вовсе не грешно назвать речкою. Там, где прежде едва доставали дно длинными баграми, купаются или, лучше сказать, играют по колено в воде пятилетние ребятишки; а где проходили огромные суда с тяжелым грузом, там на широких отмелях расхаживают галки и вороны.
В конце прошедшего июля месяца мне пришлось ехать через Крымский брод. Вы помните, я думаю, любезные читатели, что в июле стояли постоянные жары; следовательно, я должен был полагать, что у Крымского брода Москва-река почти пересохла и что чрез нее не только не переезжают, но даже переходят вброд. Представьте же мое удивление, когда, подъехав к мосту, я увидел перед собой, вместо тощей речонки, которая, за месяц до того, походила на какую-то проточную лужу, широкую, многоводную реку: ни одной песчаной косы, ни одной отмели,— ну, точно как весною.
— Что это, батюшка, с рекою-то сделалось? — сказал мой Петр, приостановив лошадей.— Изволите видеть?
301
— Вижу, братец.
— Вот диковинка-то!.. Добро бы дождливое лето, а то сушь и жарынь такая, что старики не запомнят.
— В самом деле, отчего такая прибыль воды?
— Вот то-то и есть, сударь! Чем бы Москве-то реке еще обмелеть, а смотрите, как она разгулялась: ни дать ни взять как в полую воду.
— Постой-ка, братец! — прервал я,—Что это там?.. Вон, налево-то!
— Где, сударь?
— К Каменному мосту, против Берсеневки.
— Ах, батюшки!.. Да ведь это плотина, сударь!.. Видит Бог, плотина!..
— И мне кажется... Да, точно так!
— Ступай на Берсеневку.
Через несколько минут я остановился в десяти шагах от плотины и вышел из коляски. В том самом месте, где начинается отводный канал, то есть против Берсеневки и Бабьего городка, высокая плотина перерезывает во всю ширину Москву-реку; одна часть скопившейся воды выливается двадцатью двумя каскадами сквозь отверстия, сделанные в плотине, другая наполняет отводный канал, который из грязного рва превратился также в глубокую и судоходную реку. На берегу реки встретил я знакомого мне офицера путей сообщения, который рассказал мне следующие подробности о сооружении и устройстве этой плотины.
В 1833 году государь император высочайше повелеть соизволил улучшить судоходство по Москве-реке и устроить для складки и выгрузки товаров пристань обширнее и удобнее прежней. Для этого составлен был проект обхода Москвы-реки особенным каналом. В 1835 году все работы по сему предмету приведены к окончанию, и судоходство по каналу тогда же было открыто. Но в октябре месяце плотина, не выдержав напора воды, лопнула, и отводный канал остался снова без воды и употребления.
С того времени на возобновление плотины составлялись различные проекты, и, наконец, в 1843 году утвержден проект по системе совершенно новой. Ныне по этому проекту, под главным надзором начальника четвертого округа, генерал-майора Трофимовича, устроена окончательно подполковником Бобрищевым-Пушкиным разборчатая плотина, названная Бабьегородскою, и судоходство по московскому отводному каналу снова открыто. Плотина будет устанавливаться каждую весну, по спаде
302
воды, и разбираться осенью, по закрытии судоходства; она запирается вертикальными брусками и, останавливая течение реки, наполняет водою канал до шестифутовой глубины, вполне достаточной для судоходства, пропуская затем всю излишнюю воду в нижнюю часть реки. Прежде приходящие в Москву суда, круглым числом до четырех тысяч, терпели большие затруднения от недостатка места для выгрузки товаров; теперь они найдут в отводном канале, на пространстве трех верст с половиною, удобную и обширную пристань, в которой могут разгружаться вдруг до пятисот судов, а сверх того, будут иметь возможность приставать к берегам реки выше вновь устроенной плотины, то есть от Крымского брода до самых Воробьевых гор.
Не говоря уже о величайшей пользе, которую принесет московскому судоходству эта превосходно устроенная плотина, нельзя не порадоваться, когда посмотришь, до какой степени это роскошное изобилие воды украсило всю набережную часть Замоскворечья, между Крымским бродом и Каменным мостом. Теперь вся часть набережной отводного канала, называемая Бабьим городком, и вообще все его берега совершенно изменились. Прежде обывательские дома тянулись вдоль грязного канала, на дне которого во все лето не пересыхала зловонная тина и покрытая зеленью стоячая вода. Теперь эти же самые дома перенесены как будто бы волшебством на красивые берега наполненного чистой водой проточного рукава Москвы-реки. Теперь обыватели не должны ходить далеко за водою: она у них под руками,— словом, все удобства, которыми они пользовались в течение нескольких только дней в году, то есть во время весеннего разлива, упрочены для них почти на целый год.

БАБИЙ ГОРОДОК
Я упомянул в предыдущем рассказе об одном замоскворецком урочище, которое называется Бабьим городком; если вы хотите знать, любезные читатели, почему это урочище получило такое странное название, так я могу сообщить вам об этом не историческое изъяснение, — вы не найдете его в летописях,— но изустное народное предание, которое, вероятно, имеет, однако ж, какое-нибудь основание. Вот что слышал я от одного почти столетнего
803
мещанина. Несмотря на свою глубокую старость, он сохранил всю свежесть памяти и очень любит беседовать о московской старине.
— Ты хочешь знать, батюшка,— сказал он мне однажды,— почему замоскворецкое урочище позади Берсеневки прозывается Бабьим городом,— пожалуй, я расскажу тебе, что слышал от моего дедушки. Вот изволишь видеть: давным-давно, а при каком благоверном князе, того не знал доподлинно и мой дедушка, — дошел слух до Москвы, что идет на нее войною татарский хан с несметным войском. На ту пору почти всю московскую рать угнали в поход против Литвы, так некому было выйти в поле чистое встретить незваных гостей по русскому обычаю, не с хлебом и с солью, а с чугунным свистуном, кистенем и булатной саблею. Вот православный Государь Великий Князь призадумался, и бояре его головушку повесили. Вестимо дело: пришлось затвориться в Кремле да отсиживаться; только вот беда: велика матушка Москва,— всю ее в Кремль не упрячешь. Что делать? Думали, думали, да и выдумали: сидеть в Кремле одним мужьям, а жен и малых детей услать куда ни есть подальше. Как сказано, так и сделано. Все московские барыни разъехались по дальним отчинам; помаленьку уплелись и жены купеческие со своими пожитками, — кто в Ростов, кто в Новгород: у купцов везде приятели; а посадским бабам куда бежать? Хорошо пешком на богомолье ходить; кошель за плечами, да и с Богом! А тут не то: на себе всего добра не унесешь, а коли дома оставишь, так и поминай как звали! Вот посадские бабы собрались, помолились Богу, выбрали местечко за Москвой-рекой, обвели его тыном, окопались, снесли туда все свои пожитки, запаслись едою, всяким оружием, и, как басурманы пришли, так они заперлись в своем городке да ну-ка отсиживаться! Татары пытались было вломиться к ним силою — да нет!.. Посадские бабы такой дали им отпор, что они свету Божьего не взвидели!.. Не ведаю, батюшка, долго ли, коротко ли держали их в осаде супостаты,— только московские горожанки не хуже мужьев своих отсиделись в городке от этого татарского погрома, и вот почему урочище за Берсеневкой слывет и поныне еще Бабьим городом. Так ли это все было, или нет — Господь ведает: мы люди недавние, молодые; а наши деды и прадеды так рассказывали. Видно, батюшка, в старину,— промолвил рассказчик,.— и жены-то русских молодцов были поудалее нынешних: наши бы не отсиделись.
304

<<<---