Cтарый 4емоданВДОВА ИЗ ДОМА ОТАРОВА
(ОТАРААНТ-КВРИВИ)
I
«что мне сладкие речи?»
В этой огромной деревне, которую я назову хотя бы «Цаблиани» все знали «Отараант-квриви — вдову из дома Отарова. Если спросить сельского глашатая, гзири, он скажет: никто, кроме солнца да дождя, не проникал во владения вдовы без ее на то воли!
К ней во двор не смели сунуться ни нацвали, ни есаул2, по какому бы важному делу они ни пришли. А если решались — вдова подымала такой крик и шум, что им оставалось только одно: проклясть и себя и судьбу свою. Особенно хорошо запомнил гзири случай, о котором впоследствии узнала вся деревня. Гзири взял как-то у нее курицу, — дианбеги 3, мол, пожаловал, по всей деревне сбор идет, — так она забила такую тревогу, что, говорят, даже самолично до губернатора дошла, и курица эта всемеро обошлась дерзкому гзири. Правда, вдова и сама истратила на разъезды не меньше десятка рублей. Но вот что, оказывается, по этому поводу она говорила:
___________________
1 Цаблиани — каштановая.
2 Гзири, нацвали, есаул — сельская администрация.
3 См, прим. на стр. 201.
— Деньги что! Грязь — и только! Есть о чем говорить — об одном тумане! А разве малого стоит, что удалось наказать гзири? Попусту в обиду себя не дала, — разве это мало? Пускай знают и помнят, что зовусь я Отараант-квриви!
И об этом действительно помнили все. Бывало, стоят где-нибудь кучкой крестьяне, а чуть завидят, вдову, так и прыснут во все стороны, словно цыплята от реющего в небе ястреба, — особенно если среди крестьян случался кто-нибудь из сельских властей — нацвали или старшина.
Никто не сказал бы в точности: любят вдову в деревне или не любят? Но бояться — боялись все. Посудите сами; даже детей, когда они раскапризничаются и раскричатся до того, что нет с ними сладу, матери пугали именем вдовы: «Замолчи, чтоб тебе не пропасть! Вот идет Отараант-квриви!»
Вдова великолепно все это знала и не очень тужила о том, что ее сторонятся и относятся к ней со страхом и трепетом.
— Трусы, вот в чем дело! — рассуждала она. — Что во мне страшного? Нашли тоже Бакбак-дэви! 1 А что верно, то верно, зла никому не спущу, попусту обидеть себя не позволю, такая уж я. Понадобится — надену железные кала мани 2, возьму железную клюку и до самого царя доберусь.
В деревне твердо помнили, что вдова не любит ни пустого хвастовства, ни пустых угроз. Слово у нее никогда не расходилось с делом.
— Клянусь богом, молодчина баба! — говаривал Ба-диашвили о вдове. — Чужого не возьмет и своего не отдаст. Погляди на нее дома. Ну и дела! день-деньской волчком крутится, работает не покладая рук, до самого вечера не передохнет.
Всех больше побаивались ее деревенские бабы. Беда, если вдова начнет пробирать: со свету сживет начисто.
— Ах ты, дармоедка!— заведет она, бывало.— Легко, думаешь, мужу твоему себя прокормить да и тебя, дармоедку, вдобавок? Ты что руки на груди сложила, пропади они пропадом! Пусть лопнет глупое твое сердце! Во-
_____________________
1 Бакбак-дэви — главный дэв. Д э в ы (дивы) — алые исполинские существа, образы старых народных суеверий.
2 См. прим. на стр. 179.
образила,— шевельнешь разок рукой в помощь мужу, так он лишним куском подавится?! Обожрется, что ли? Чтоб тебе пропасть! Чтоб пропасть! Хороша, нечего сказать!
Мимо не пройдет, если что-нибудь не по нраву, непременно привяжется. Редко для кого найдется у нее ласковое слово.
— К чему сладкие речи? — говорила она. — Разве в этой горькой жизни есть что сладкое, чтобы слову быть сладким? Чего стоят сладкие речи? Ложь, обман — ничего больше! Сладкая речь тешит, да и чешет заодно человеческое сердце. Сердце чесать — еще чего придумали! От парши почесываются! Не дай сердцу опаршиветь, — тогда почесываться не придется. Слово не скребница. Слово вроде крючка, им бы сердце зацепить да теребить. А не то покроется плесенью, как хлеб, позабытый в ларе. Если человек желает другому добра, он не должен покоить свое сердце. К чему сердце чесать? Такое занятие только бездельникам. Не понимают люди, что если от жизни хоть чуточку зажмуриться, она тебя примнет, как дидойский лезгин свою бурку.
— Камень, а не сердце в груди Отараант-квриви, — говорили в деревне.
Верно это или неверно, следует спросить некую вдову, обремененную множеством малых ребят. Прол<ивала она в другом конце села.
Это была сырая, нескладная женщина, ленивая к работе. Дети ее, мал-мала меньше, голодали.
Отараант-квриви собственноручно относила ей каждое воскресенье с десяток шоти 1 и большую миску пшеничной каши.
— На, жри! — говорила она при этом. — Чего рот разинула, — чтоб его тебе, гадюке, черной землей засыпало! Всю жизнь только и знаешь, что собакой в руки смотреть, не бросит ли кто обглоданную кость! Ах, чтоб тебе ни дня, ни сроку! И на что дал тебе господь руки, да еще какие — ляжки, а не руки! Гляди-ка, гляди, какая жаднюга! Ей бы только чем поживиться! Разжирела,
_______________
1 Шотп — хлеб, пыпекаемый в специальной печи — тонэ.
волчья сыть, что твой поросенок! А заработать кусок хлеба — соображения нехватает! И какого добра дождутся от тебя несчастные твои дети? Чему выучатся, на тебя глядя? Хоть бы их пожалела! В несчастный день родилась ты на свет!
Женщина привыкла к этим речам и, несмотря ни на что, выражала свою благодарность.
— Спасибо? Спрячь его подальше, в тряпицу завяжи да не потеряй!.. Ну и клад, нечего сказать, для Отараант-квриви твое тощее спасибо. Сыплешь тоже полной горстью. Ай, разрази тебя гром! «Спасибо»! Хорошо, что даром оно тебе достается! Ежели бы трудом — век бы его не дождаться. «Спасибо»! Выкинь его куда хочешь, это твое спасибо!
Когда бы ни постучался в дверь нищий, вдова всякому подаст, но при этом обязательно укорит по-своему.
— И-и-и, дурная твоя голова, чтоб ей сгинуть! — приговаривала она, протягивая милостыню. — Морочишь глупых женщин вроде меня, норовишь последний кусок изо рта вырвать. Ай, чтоб громом поразило твою шелудивую голову! Проходимец ты, бездельник, за подаянием таскаешься, где твоя совесть-то? У кого на свете лишние куски водятся, чтоб тебе отдавать? Не видишь, идол бесчувственный, что все кругом животы надрывают, да и то едва насущный хлеб выколачивают, — где еще тебя прокормить? И не совестно перед людьми? Нет, чурбан ты этакий? Кто тебе Отараант-квриви — родная мать или отец? Или в долг брала, или обязалась тебя содержать? Чтоб у тебя руки и ноги отсохли! Для чего они к неотесанному твоему туловищу приставлены, если ты ими пользоваться не умеешь? Мир сам, что ли, сыт, чтоб еще тебя, лурацкая голова, кормить? Тьфу! Где твоя совесть?
Если ей попадался очень уж жалкий, хворый на вид нищий, она, высыпав все это, добавляла:
— Ступай в марани \ дам вина, — подавись и не воображай, что я тебе добра хочу! Ай, скорее сгинет Ота-раант-квриви, чем тебе отдаст то, что ей самой нужно. Там, в квеври 2, подонки остались — грязь одна, все равно выливать, ну и подавись!..
___________________
1 Марани — винный погреб. .
2 Квеври — большой глиняный кувшин, врытый в землю, в котором сохраняется вино.
Она тащила его за собою и, выдав ему две чареки ' доброго вина, выпроваживала с обычным своим славословием.
Пришел к ней какой-то нищий. Вдова вынесла ему огромный шоти и, разумеется, по своему обыкновению, присыпала его перцем: крепко, как следует, обругала. Когда нищий уходил, она заметила, что он бос и ноги у него изранены.
— Куда ты, погоди, чтоб тебе сдохнуть!
Нищий остановился. Вдо<в5# метнулась в дом, взяла подмышку шесть шоти и, возвратившись, крикнула:
— Иди за мною, чтоб тебе пропасть!
Нищий в недоумении последовал за нею. Вдова повела его на базар и выменяла хлебы на кусок свиной кожи для каламани. Взяла у продавца кожу, швырнула нищему в голову, несчастный даже руками закрылся, как бы не попала ему в лицо.
— На, чтоб тебе сгинуть! Справь и носи!.. Чего доброго, и справить не умеешь, пропащая душа?
— Долг ему отдаешь, что ли, Отараант-квриви? — спросил жирный, как боров, лавочник.
— Само собою, чтоб ему пусто было! Иначе с какой стати мне лишать себя хлеба и платить за его каламани? — солгала вдова.Ш
III
ПЯТЬ КОШЕЛЬКОВ
Просторный деревянный дом Отараант-квриви стоял на краю деревни. Двор, достаточно обширный для крестьянской усадьбы, был обнесен крепким, частым плетнем. Чистый, опрятно содержимый двор сплошь, от дерепани 2 до ворот, шелестел зеленой травой. Перед де-репани, шагах в двадцати от него, росло огромное ореховое дерево с низко опущенными ветвями и круглой, точно подстриженной кроной.
Взгляд прохожего с приятностью останавливался на этом дворе. Дом, как мы уже сказали, был деревянный, дощатый. Северная сторона у него глухая, в трех осталь-
___________________
1 См. прим. к стр. 333.
2 См. прим. на стр. 190.
ных пробиты двери, и повсюду в стенах узкие прорези бойниц. В беспокойные, видно, времена строился дом! !
Справа от дома — марани, навес без стен, крытый сухою лозою. За домом — гумно и саманник, под саманником — хлев. Налево от дома — небольшой, обнесенный плетнем огород. Здесь вдова выводит всякого рода овощи, необходимые в хозяйстве зимою и летом. Сама, собственными руками, копает, мотыжит, сеет, полет и собирает, хотя односельчане судачат без конца:
— Слыханное ли дело? Женщина — и вдруг лопатой да мотыкой орудует?
Однако вдова ни чуточки не считается с этим.
— Не слыхали, так пусть услышат! — при случае говорила она. — Чем я хуже хотя бы этого трухлявого Го-гии? Если уж он с мотыкой да лопатой справляется, так меня проклял, что ли, господь? Мужчина, видите ли, велика важность! Л я женщина! И чем он лучше меня? У него — руки и ноги, и у меня, у каждого по паре! Он руками и ногами работает, отчего бы и мне не работать — зачумленная я, что ли? Тоже нашли калеку!
Она очень любила работать на огороде и никого к нему не допускала. Огород перерезала канавка, отведенная от большого деревенского арыка. В ней неумолчно журчала вода. Арык протекал по самой середке села, воды было много, ее хватило бы хоть на три мельницы. Но в сильную засуху крестьяне крали воду друг у друга, а то отбивали силою, чтобы полить огороды и особенно виноградники. Однако никто не смел отвести воду у вдовы. Горе тому, кто дерзнул бы на это! Вдова, с лопатой на плече, точно мельник, обходила канавку вплоть до самого истока. Увидав издали шагающую вдову, крестьяне говорили:
— Гроза идет! Горе тому, над кем разразится!
В ее доме прежде всего бросались в глаза необычайная опрятность и чистота. Всю северную стену занимали полки, на полках была аккуратно расставлена глиняная посуда. Начищенные до блеска котлы, котелочки, сковорода, ковш, шумовка весело поглядывали сверху, словно похваляясь: «Вот к какой заботливой хозяйке мы попали!»
По обе стороны очага стояли тахты, крытые пестрыми коврами. Этим коврам было немало лет, но их, видимо, берегли, и они хорошо сохранились. Тахты старинные, с резными изголовьями, или сартумали, как их называют в некоторых местностях. В углу большой ларь, сразу видно, старинной работы. На лицевой его стороне выточены украшения — разные узоры и сложная вязь древнего орнамента. В другом углу стоит сундук побольше. Некогда он был, повидимому, выкрашен в синий цвет, но сейчас основательно полинял. На сундуке горкой высятся постельные принадлежности, покрытые сверху донизу синим сюзани
Внимательно вглядевшись в убранство этой комнаты, или дарбази, как называла вдова, вы непременно скажете: очевидно, хозяин — человек зажиточный... И будете правы. Если судить по крестьянской мерке, вдове из Отарова дома могли бы позавидовать многие. После мужа ей досталось на полплуга 2 рабочей скотины, две буйволицы, три коровы и прекрасно возделанный виноградник в два дгиури да приблизительно двадцать дгиури пашни.
Вдова тщательно следила за виноградником, всячески ухаживала за ним, и лозы приносили ей обильный урожай. Говорили, будто даже в самые неурожайные годы вдова продает не меньше трех сапалне 3 вина. А за са-палне ее вина платили семь шги восемь, а то и все десять туманов. И для домашнего употребления вина у нее оставалось более чем достаточно. Каждый год вдова вспахивала участок в десять дгиури. Иной раз нанимала кого-нибудь, а то соседи помогали, или подымала землю одним только собственным плугом, — так или иначе, участок в десять дгиури обязательно бывал вспахан и засеян.
Продав вино и излишки хлеба, она безотлагательно делила деньги на пять кучек и сохраняла каждую кучку отдельно. Для этого у нее имелось пять пестрых кошельков, сшитых в виде мешочков из лоскутьев. Один из кошельков назывался «Хозяйственным». В нем она хранила деньги на расходы, связанные с жатвой ячменя и пшеницы, с доставкой их, с молотьбой. Второй — «Благодат-
____________________
1 Сюзани (сюзанэ) — вышитая ручным способом ткань.
2 В плуг впрягалось шесть пар быков или буйволов. Полплуга — три пары.
3 Сапалне — мера вина, разная в разных частях Грузии (от 10 до 30 пудов). В Кахетии —24 пуда.
ним». В нем лежали деньги, предназначенные на обработку виноградника. Третий назывался «Дань дьяволу». Здесь хранились «почтовые» деньги, то есть деньги, уходившие на государственные налоги и сельские повинности, если общество ее чем-нибудь облагало. В четвертом кошельке сохранялось жалованье работнику. Этот кошелек носил у нее прозвание: «Воздай, и воздастся!» В пятом кошельке вдова держала деньги, предназначенные на домашние расходы и на раздачу нищим. Этот кошелек Отараант-квриви называла по-разному: иногда «Караван-сарай Парсига» иногда же «Марани Шио» 2.
Считала она не очень проворно и часто прибегала к помощи камушков, потому что без них не справлялась. Но при этом редко ошибалась. В первые четыре кошелька она клала ровно столько, сколько было нужно по ее соображениям, и расчеты ее почти всегда оправдывались. Если же в этих кошельках что-нибудь оставалось, она, не считая, пересыпала в пятый и тратила, пока деньги не иссякнут до последней копейки.
IV
сокровище и завещание
В наследстве, оставшемся Отараант-квриви от мужа, было еше одно сокровище — и наиболее драгоценное, — так по крайней мере считала сама вдова, а что думали на этот счет другие — затрудняюсь сказать. Этим сокровищем было оружие. Покойный ее муж, редкий труженик, прилежный, усердный, пользовался сверх того славой удачливого охотника. Загляните в дом, и вы увидите вправо от очага над тахтой ружье в чехле, доволь-
________________________
1 Карзван-сараем в старину назывались гостиницы, где останавливались купцы со своими товарами. У них был обычай в конце недели, после подведения итогов торговли, раздавать милостыню. В выражении «Караван-сарай Парсига», видимо, намек на некоего Парсига, щедро раздававшего милостыню.
2 Название «Марани Шио» (винный погреб святого Шио), видимо, связано с обычаем, согласно которому богатые монастыри, в том числе и Шио-Мгвимский монастырь, широко раскрывали по храмовым праздникам свои погреба. Таким образом, выражение «Марани Шио», так же как и «Караван-сарай Парсига», стало синонимом щедрости.
ее дом, но — дай бог вам жизни! — она не вышла замуж, нет!
— Как я на том свете мужу в глаза посмотрю? Ай, да погаснет свет для Отараан-квриви, прежде чем она впустит в дом отчима на горе маленькому своему Георгию! Пусть счастливо будет его детство! Чтоб я изменила твоему отцу? Чтоб тебя предала? Ай, пусть прежде земля разверзнется и поглотит меня! Расти, свет моих глаз, пусть здесь, на земле, не нарадуется на тебя мать, а в небе отец! Ай, да падут на несчастную мать все твои беды, сынок! — говорила она и крепко прижимала к груди своего пухленького мальчугана.
.........................
v
МАТЬ И СЫН
В ту пору, к которой относится начало нашей повести, Георгию, сыну Отараант-квриви, пошел двадцать первый год. Это был сильный, крепко сбитый юноша. Черные как смоль усики украшали смуглое с правильными чертами лицо. Он обладал очень приятною, привлекательною внешностью и был бы еще лучше, если бы не суровый взгляд больших ястребиных глаз. Суровое выражение глаз еще больше подчеркивали сросшиеся брови. От этого и лицо казалось менее приятным. Незнакомый человек в первую минуту невольно отводил от него взгляд. Однако, чем внимательнее приглядывались вы к лицу и к выражению глаз Георгия, тем больше он вам нравился. Он редко улыбался, но улыбка так его красила, что трудно было оторваться. Был он рослый, статный, ловко скроенный юноша.
Одевался Георгий чисто, даже щеголевато. Взглянув на его обшитые яркой тесьмою сацвети !, пестрые носки и ловко обтягивающие ногу каламани, вы убедились бы в том, что и в нашей крестьянской обуви есть своя особая прелесть и красота.
Пройдет, бывало, Георгий по базару, и слышится вслед:
— Ему бы еще подбочениться, — князь, совсем князь!
_________________
1 Сацвети — нечто вроде гетр из мягкой кожи.
И взоры многих сельских невест останавливались на юноше, многие носили в сердце его образ, тайком мечтали о нем. А ему хоть бы что!
Георгий держался особняком среди сверстников, когда же встречались, им неизменно приходилось уступать ему первенство.
А уж в работе не было равного ему во всей деревне.
— Взмахнет серпом — сразу сноп забирает! — толковали крестьяне.—Лопатой врежется —кажется, землю надвое расколет! Один без чужой помощи наложит с верхом арбу и везет домой—не простую арбу, а сноповозку. Если возьмется за дело, ни за что от него не отступится, с душою работает: все доводит до конца.
Многое еще в этом роде говорили в деревне насчет Георгия, и пошла о нем слава настоящего труженика.
— Он у меня проворный, все в руках спорится! — отзывалась о нем мать. — Труженик он и вправду настоящий, да нет в нем той откровенности, той веселости сердца, что была у блаженной памяти его отца. Покойник радостно за все брался, удержу не знал, ему что работа, что веселая попойка — все одно. Сын такой же старательный, усердный, способный, но редко когда брови расправит, редко когда засмеется, всегда он угрюмый, со сдвинутыми бровями.
При всем этом Георгий почти слепо повиновался матери, никогда не добивался того, на что не было ее воли. Он был уже взрослым, но все же не оспаривал первенства матери в доме. Впрочем, следует думать, что мать, хоть и любила сына безумно, вряд ли уступила бы ему свое хозяйское место. Да и нужно ли это было? Ни один мужчина не мог бы присмотреть за хозяйством лучше, чем это делала вдова. Многие на селе завидовали их взаимной любви и ладу, царившему в семье. Мать гордилась сыном, и не было у нее на свете большей радости и утехи, чем любоваться им и жить для него. «Я твоя мать, за тебя умру, хоть ножом заколюсь!»—говорила она про себя, глядя на возвращающегося с работы Георгия.
Так оно и было, но вдова ни за что на свете не дала бы посторонним людям заметить, что любит сына без памяти. Даже от него скрывала она свое чувство. Одно только—была всегда ласкова с ним, не сердилась, не сказала ему за всю жизнь ни одного дурного слова.
— Кацо, что ему нужно? С какой стати вмешивается в чужие дела? — не раз говорили в деревне.
Много всяких бед терпел он из-за своего характера, но все-таки делал свое, и мать его не останавливала.
Совсем недавно — и двух недель не прошло — сельский суд чуть не засадил его в гомури Он затеял совершенно непонятную, странную историю.
Георгий резал в лесу подпорки для виноградных лоз и наткнулся там на работника, служившего у Омара-швили.
Работника, видно, послали с арбою за дровами, а он улегся в тени и храпел что есть мочи. Но не в этом даже дело; прежде чем улечься, он крепко-накрепко привязал буйволов к арбе гибкими, тонкими прутьями. Несчастные животные, выбившись из сил, валялись тут же у колес и вяло жевали жвачку.
Возвращаясь из лесу, Георгий чуть не наступил на спящего. Решив разбудить, толкнул его ногой.
— Вставай, брат, отвяжи буйволов! Жалко их все-таки!
— Чего лезешь? Не морочь мне голову! — протирая глаза, грубо крикнул работник.
— Кому нужна пустая твоя голова, бездельник! Говорю: буйволов жалко!
— Тебе-то что?
— А то, что зря тебе деньги платят! Пускай обманываешь хрзяина, так хоть скотину пожалей! Нехристь ты, что ли? Неужели не жалко? Грешно скотину мучить. Прикрутил несчастных к арбе, смотри, у них от голоду бока впали!
— На голову их себе посадить, что ли?
— И посадил бы! Нашлось бы чем поживиться на твоей паршивой голове! В лесу трава по колено, денег не стоит — пус.тил бы, хоть попаслись бы немного...
— Как же, пусти их! Ноги у меня казенные, что ли? Намучаешься, пока разыщешь!
— Ах ты, бесстыжий! Никто не видит, так ты и совесть потерял! Что богу своему ответишь? Думаешь, буй-
__________________
1 Гомури — хлев. В деревнях хлев служил иногда местом заключения.
вол — скотина, жалеть скотину нечего? К тому же — чужая!
— Тебе-то что? Не у тебя служу! И откуда взялся такой прыткий!
— Да лучше пропасть, чем связаться с таким человеком, как ты! Был бы моим, и за краюху хлеба не стал бы держать... Вставай, говорю!
— Отстань... Жизнь, что ли, надоела? Чего расшумелся? Иди своей дорогой, если спина не зудит, а то...
— Что «а то»? Испугал, подумаешь! Вставай, говорю, пожалей скотину... Берегись — жердь видишь?
Георгий еще раз толкнул работника ногою.
Парень вышел из себя, вскочил, выпятив грудь, стал перед Георгием, как бы говоря: «Посмотрим, кто кого! А ну-ка, ударь, если не трус и если шапку на голове носишь!»
Георгию понравилась смелость работника, однако он не мог понять, на что тот рассчитывает.
«Что же мне делать? — подумал Георгий. — Будь он настоящий человек, и дела бы не бросил и скотину пожалел. А если трус и бездельник, то почему так смело подставил мне грудь?..»
— Попробуй только, тронь меня пальцем! Увидишь, что будет, — все так же напирал работник.
Угроза задела Георгия. Не давая парню опомниться, кинулся он к нему и подставил ногу. Работник пошатнулся, но, падая, уперся в землю рукой, стремительно выпрямился и ответил Георгию ударом в грудь. Георгий невольно откинулся назад.
— Да ты не шутишь? — крикнул он и, отбросив в сторону жерди, вступил в рукопашную. Георгий и вздохнуть не дал противнику, перекинул его через себя, и тот растянулся на земле, — казалось, шлепнувшись, прилип к ней, точно лепешка к тонэ. Лежачего Георгий не стал уже трогать. Работник был тоже парень самолюбивый. Обидно стало, что противник оказался сильнее. Он внезапно вскочил и отвесил Георгию основательную пощечину.
— Ах, ты так?
Георгий подмял парня под себя и бил до тех пор, пока тот не взмолился о пощаде.
— Ступай! Станешь о себе рассказывать, и обо мне не забудь! — сказал Георгий. — От бога никуда не скроешься; грешно, замучил скотину.
Обиженный работник, разумеется, пожаловался Ома-рашвили. , > [; 4j
— За что он тебя избил? — спросил Омарашвили.
— Ты чего, говорит, навалил столько дров на арбу? Ни себя не бережешь, ни скотину. И людей подводишь. Скажем, тебе под силу, так почему других не жалеешь— ведь с них столько же спросят! Привязался, да как двинет жердью... И покойных родителей твоих обозвал нехорошим словом... Жалованье, говорит, платит, так решил всю душу из человека вымотать!
— Погоди, бичо! Да ведь арба вовсе не была так нагружена?
— В том-то и дело! Я тоже удивился, померещилось, видно, проклятому... Вот как меня угостил!
Омарашвили обозлился, а был он человеком на селе влиятельным. «Как, — говорит, — этот молокосос посмел избить моего человека?!»
Он подговорил работника подать жалобу в сельский суд. И, конечно, всячески его поддерживал.
— Свидетели есть? — спросили Георгия.
— На что свидетели Георгию Отарашвили? Бог ты мой, соврет он, что ли? — отозвался кто-то.
— Правильно говоришь, — согласился один из судей. — Человек он прямой, не соврет.
Вызвали в воскресный день Георгия.
— Правда, побил?
— Правда.
— За что?
Георгий рассказал все, как было.
— Бичо, а какое тебе дело?
— Да ведь из-за таких бессовестных людей мир гибнет! Человек человеку довериться не может. Такие, как он, и хорошему работнику славу портят. Мало того, что спал без просыпу, он еще буйволов к арбе прикрутил, — просто жалко было на них смотреть!
Дай бог вашему врагу попасть в положение, в каком очутились судьи. И Омарашвили угодить хотелось, — хоть разок обедом покормит, — и Отараант-квриви боялись, — чего доброго, до губернатора дойдет! Да и Георгию сочувствовали, хотя, конечно, нельзя было отрицать, что работника он все-таки избил. Так и не могли решить, чем руководствоваться: влечением собственного сердца, страхом перед вдовою или желанием угодить Омарашвили.
Из этого затруднительного положения вывел суд сам Омарашвили.
— Я лично прощаю Георгию, а другие как знают, — сказал он. — Молодец, бичо, ей-богу, молодец!
— Прощаешь? — вскричал, осердясь, работник. — В ребрах у меня сидит твое прощенье! Ты бы у меня спросил, у моей спины! Места на ней живого не осталось, вся в синяках!
— О чем спрашивать, негодяй ты, бродяга? По-моему, мало тебе досталось! — ответил Омарашвили.
— Видит бог, он правильно рассудил, — сказали судьи и оправдали Георгия.
— Не поймешь! Не то сумасшедший, не то человек, отмеченный богом... — сказал один из присутствовавших на суде, когда народ повалил по домам. — Неслыханное все-таки дело!
— Да, клянусь, то ли благодать на нем, то ли судьба увлекает его на погибель! — поддакнул другой.
— Совсем как в тот раз, когда работник Бежана-швили муку вез! Проклятый оставил, оказывается, без груза передок арбы, буйволы задыхаются, храпят, — душит их ярмо. Георгий Отарашвили мимо проходил. Увидел, что делается, вскочил на арбу, переложил мешки, и пошла арба как следует. Георгий стукнул работника по затылку и сказал: «Ослепнуть бы тебе поскорее, не видишь: буйволы чуть не задохнулись! Как хозяину в глаза посмотришь?»
— Между нами говоря, какое ему дело?
— То-то и есть. Странно все это. Потому и сказал я: либо сумасшедший, либо отмечен богом.
— Мать такая же бешеная, меры не знает, и отец, сказать правду, беспокойный был человек, за ним тоже водилось...
— Недаром говорится: взгляни на отца, взгляни на мать — узнаешь сына. Не то грешники они великие, не то праведники... Меченые, ни на кого не похожи!..
Возвратившись домой, Георгий рассказал обо всем матери. Вдова удивилась:
— Гляди-ка, иной раз, оказывается, и эти крысы судят справедливо...
........................
<<<---
