хнс-048. Илья Чавчавадзе. Избранные произведения | У ВИСЕЛИЦЫ

---

У ВИСЕЛИЦЫ

Маленькая повесть
I
Лето было в разгаре. Долины и горные склоны поблекли и пожелтели от засухи. В тот день, описанием которого мы начинаем нашу повесть, стоял такой зной, солнце так неистово пылало, что земля окуталась дымкой, словно раскаленное тонэ К Истомленные зноем люди едва дышали.
Вот в такой именно день несколько распряженных арб с вином стояли вереницею у самого края Лочинского оврага2. От засухи речка в ущельи пересохла, и вода едва сочилась между камней. Совершенно обессиленные жарой аробщики, подперев козлами передки арб, улеглись в их тени. Все, разметавшись, спали, и только несколько парней помоложе стояли у края мелкой заводи. Подвернув полы, они черпали воду деревянными ковшами и обливали изнывающих от зноя буйволов, которые валялись тут же в воде. Невдалеке, у края тон же лужи, сбившись в кучу, стояли волы; зажмурившись, жевали жвачку и помахивали хвостами, отгоняя назойливых мух.
Солнце склонилось к закату; в душном, раскаленном воздухе почувствовалось какое-то движение. Оно отозвалось и здесь, в этом тихом, глухом уголке. Поднялись,
______________________
1 См. прим. на стр. 220.
2 Лочинское ущелье — в Кахетии, в долине реки Иори, невдалеке от Тбилиси.

протирая глаза, аробщики; освежили лица холодной водой,— время было запрягать, и они принялись сгонять скотину, которая, едва зной пошел на убыль, разбрелась по лугам, пощипывая пожелтевшую от зноя траву.
— Хо-о... Хио! Чтоб твоего хозяина!..— и многое еще, да покрепче, доносилось сквозь шум, поднятый аробщи-ками.
Уже запрягли, и передовой аробщик взялся за прут, чтобы стегнуть волов >и тронуться в путь, как вдруг из-за оврага на дорогу вышли двое юношей, оба в куртках из солдатского сукна. Один из юношей был в солдатской старинного образца бескозырке, другой — в огромной папахе, сползавшей ему на самые уши; можно было не сомневаться, что подлинный хозяин этой папахи и нынешний обладатель ее — совсем разные люди.
Юноше в папахе было, верно, лет шестнадцать—семнадцать. Другому — не более четырнадцати или пятнадцати. Лицо старшего не отличалось особой привлекательностью. Его тонкий, острый подбородок, узкие, быстрые, беспокойные глаза—он беспрестанно мигал ими— явно свидетельствовали о том, что в груди этого юноши билось недоброе сердце. Тот, который был помоложе, кое в чем походил на старшего и в то же время отличался от него. Несмотря на какое-то сходство в чертах лица, младший все же казался милее. Черные глубокие глаза под нахмуренными бровями глядели жестко. Он был угрюм и замкнут. Казалось, его терзает что-то, но он сдерживается, только бы не выдать своего волнения. Первый производил впечатление человека, который, если и пойдет по доброму пути, то все равно ничего замечательного из него не выйдет, если же пойдет по злому пути, то и тут окажется способным лишь на мелкое, трусливое воровство. Второй был, повидимому, совсем иного склада.
— Здравствуйте!—сказал аробщикам старший.
— Ай, здравствуйте!— последовал ответ.
— Вы, верно, в город?
— Здорово угадал!— насмешливо крикнул один из аробшиков.
Старший только улыбнулся в ответ на насмешку; что-то льстивое мелькнуло в этой улыбке. Младший еще сумрачнее сдвинул брови. Гнев молнией озарил его лицо, но он быстро овладел собою, подавив свои чувства.
— Да проклянет бог злого человека! — воскликнул старший.—Мы были в Тукурмишской школе К Мы братья, князья...
— Бежал!—укоризненно окликнул его младший брат и взглянул так, что тот запнулся на полуслове. Очевидно, младшему не понравилось что-то в словах брата, и он рассердился. Бежан замолчал было, но затем быстро вернулся к прерванному рассказу, уже не обращая внимания на брата.
— Мы братья, князья,— начал снова Бежан.— Отец прислал нам из города один туман, велел, как отпустят, нанять русскую повозку и ехать домой. И мы — да поразит бог злого человека и весь род его!— сговорились с одним русским, что он свезет нас в город, за восемь рублей. Он согласился, но напился дорогой в духане, скинул нас с повозки и повернул обратно, а нас бросил. Пожитки и восемь рублей увез, собачья душа, с собою!
Младший смутился еще больше; повернувшись спиной к аробщикам и брату, он устремил невидящий взгляд в пространство, а потом стал упорно глядеть на заходящее солнце.
— Черкеску увез, обшитую позументом; пять туманов стоит, вот какая черкеска! — продолжал старший.— Впрочем, прах с ней! Старая, заведу себе новую, отец наш человек состоятельный...
Младший резко обернулся, еще более взволнованный и возмущенный.
— Довольно, Бежан, перестань!— сказал он. В голосе его прозвучали и гнев и мольба.
Бежан, попрежнему не обращая на него внимания, продолжал:
— Два дня мы ничего не ели. Нехорошо поступил он с нами, чтоб ему пропасть! Что же нам теперь делать тут, в чужом краю?
— Горе мое создателю!— отозвался старый ароб-щик.— Какая тут чужбина? Послушать вас, выходит — к татарам попали? Страна эта — христианская Грузия. И хлеба вам дадим, и вина разопьем, и повеселимся на-славу. Горе злому человеку, что взял на себя грех перед
________________
1 Тукурмиши — поселок в бывшем Борчалинском уезде Тифлисской губернии. При русской части, находившейся в Тукурмиши, была военная школа, в которой воспитывались дети грузинских князей и дворян. В школе господствовал казарменный режим, обучение велось на русском языке.

вами. А вам-то что? Довезу до города, да так, что и ветерком не обдует!
Морщинки на лбу у младшего разгладились, отблеск улыбки скользнул по его хмурому лицу. Вернее, лицо его выразило некое радостное удивление, словно он впервые в жизни столкнулся с человеческой добротой. А старик раскрыл хурджин1, протянул путникам по хлебу и нацедил из маленького бурдючка чареки 2 вина.
— Горе тебе, Петрэ!—снова заговорил старик.— Даже лезгин не умирал с голоду в благословенной нашей стране. А вы чего испугались? Ешьте, дети! Не подумайте, будто скупы мы, гостеприимства не понимаем и потому дали вам только по куску черствого хлеба. Ночью я накормлю вас бараньим шашлыком, да таким, что сам султан губы облизал бы.
Петрэ посадил обоих к себе на арбу. Передовому аробщику крикнули, чтоб ехал. Караван тронулся. Запылила сухая дорога.
Вечером, в ту пору, когда в деревне садятся ужинать, аробщики распрягали арбы на городской окраине. Наступила ночь, им хотелось избежать лишних расходов, связанных с ночевкой скотины в городе. Аробщики сняли с арб по одному, по два привезенных издалека полена и разложили костер. Петрэ зажарил шашлык для своих молодых спутников и угостил их, как мог.
Поужинали. Усталые путники улеглись и крепко уснули. Скотина разбрелась по пастбищу. Несколько ароб-щиков, как всегда полночам, стерегли скотину. Петрэ разостлал бурку и сказал юношам:
— Вы — князья, непривычно вам валяться на голой земле, вроде как мы.
Юноши легли. Петрэ пристроился поблизости и заснул мертвым сном.
Рассвет был сизый, как голубь. Аробщики поднялись, но гостей своих Петрэ уже не нашел на месте. Он оглянулся по сторонам — нет, не видно нигде...
— Горе мне!— воскликнул старый Петрэ, убедившись, что юношей и след простыл.—Значит, все-таки обманули старого человека. Сбежали! Верно, стащили что-нибудь...
__________________
1 Хурджин — переметная сума из ковровой ткани.
2 Чареки — старинная мера вина, приблизительно равная литру.

Схватился Петрэ за карманы, — оказалось, что карманы срезаны. Добрый старик горько усмехнулся.
— Л ведь обобрали молокососы меня, старого человека,— с обидою, хоть и улыбаясь, сказал Петрэ.— Поделом мне! Разве можно так спать, чтобы ничего не слышать! Э, прокляни, господи, старость! Да, сынок, нора уж мне сложить свой лук на землю. Не напрасно твердит старший мой: постарел ты, отец, не годишься ходить аробщиком в дальнюю дорогу. И правда, не годится. А еще рассчитывал к Агзевану1 за солью съездить! Ай, та... та... та... Стар стал, дряхлею! Как домой показаться, стыд какой! Обокрали! Аробщика! Я вино в город везу, а они обокрали! И кто? Грудные дети! Карманы срезали! Срезали, горе мне, горе!
— Много взяли?— спросил кто-то.
— Три рубля да десять шаури 2 мелочью, — ответил Петрэ.— Обидно, сынок, не из-за денег обидно, стоит ли о них горевать! Но как снести этот стыд? Молокосос меня обобрал! Кому ни расскажешь, всякий засмеет, семейство насмех подымет, изведут соседи! У спящего карманы срезали! Нет, сынок, если уж грузин напялил на себя чужую шапку — конченное дело! Тьфу, дьявол! И кто обокрал? Молоко на губах еще не обсохло!.. А тут старик... Ай, тай, тай, тай!.. Дай бог, чтоб на пользу пошло, а с меня и стыда и смеха довольно.
И он качал головою и улыбался так, как будто ему хотелось обратить все это в шутку, но на душе его и в самом деле было нехорошо.

II
Прошло четыре года. Близилась весна. Петрэ, еще более постаревший, ехал в город за жерновами для мельницы. Но как он ехал? Все такой же гордый, уверенный в себе, как и раньше. Правда, теперь у него были на то совсем другие причины.
Петрэ перестал ездить аробщиком с тех пор, как случилось с ним то досадное происшествие. «Вижу сам, что
______________________
1 Агзеван — селение в Армении, около которого находятся залежи соли.
2 См. примеч. на стр. 264.

уже не гожусь», — с огорчением говорил он. Теперь, когда приходилось везти вино, его арбою и буйволами правил сын. Сам же Петрэ, важный, как Кейнвосседал, перекинув ногу на огромном, раздувшемся от вина бурдюке. Дорожный петух 2 пребывал на арбе его сына, и за сыном же сохранялось предводительство всем караваном. Эта честь и видное положение сына, отличавшие его среди односельчан, доставляли Петрэ величайшее удовольствие и вызывали в нем горделивое чувство. Он радовался и думал: «Порадую мою старуху, как приедем домой,— пусть знает, какой почет выпал на долю нашего сына!»
Петрэ застрял в городе на несколько дней. Задержался из-за каких-то городских дел и весь караван. Наконец решили: сегодня вечером, когда солнце повернет к закату, тронемся в путь. Петрэ нагрузил на арбу купленные им жернова и переправил их в тот заезжий двор, где стоял караван. Время за полдень. В этот-то именно вечер они и собирались выехать.
Петрэ сказал:
— Дел у меня никаких нет, давай-ка схожу на авла-барский майдан 3, авось что услышу.
На майдане, как всегда, толпилось множество народу. Собирались кучками, шумели, галдели. Петрэ втерся в одну из таких кучек послушать, о чем галдят.
Тут он узнал, что как только ударит пушка на горе Махата 4, повесят какого-то человека. Петрэ никогда в жизни не видел такого зрелища, и его неудержимо потянуло на Махату.
«Много горя и бед видел я в жизни, — подумал он.— Давай-ка погляжу и на это!»
_____________________
1 См. прим. к стр. 282.
2 Когда караван отправляется в дальнюю дорогу, на одну из арб сажают петуха, чтобы он своим криком возвещал о наступлении рассвета. Большею частью петух находится на арбе передового аробщика. Старшинство в караване, то есть право вести первую арбу, считается среди крестьян чрезвычайно почетным; поручали это дело только надежному, предусмотрительному и хорошо знающему дорогу погонщику. (Прим. авт.)
3 Авлабар — часть города в старом Тбилиси. В центре Авлабара находилась большая, в свое время очень оживленная площадь — майдан.
4 Махата — холм, возвышающийся над восточной окраиной Тбилиси. На Махате устраивались народные игры и состязания. Там же в XIX веке иногда совершались публичные казни.

Сказал и двинулся вместе с толпою туда, на Махату. На Махате народу — словно мух. Поодаль, у самого края площади, поставлена виселица, вокруг нее выстроились солдаты. Просторная площадь перед виселицей оставалась свободною, так как близко никого не подпускали. Петрэ поглядел по сторонам и удивился, до чего много собралось тут народу — и мужчин и женщин.
«Мужчины — еще понимаю, пришли, скажем, как я, яа потеху, но женщины — что их, прости господи, сюда принесло? Не женское это дело!»
В конце концов он пришел к убеждению, что все это обман,— на самом же деле какой-то скоморох или фокусник покажет здесь представление.
«И это не худо,— подумал Петрэ.— Пожалуй, даже лучше, а то нашли что смотреть, как по-настоящему вешают живого человека! Не кошка ведь, чтоб взять да удавить... Что ни говори, человек, и дух божий в нем. Теперь ясно, почему собралось столько женщин. Женщины страсть как падки до всякого колдовства и представления! А все-таки зачем обманул меня тот армянин, будто человека повесят? Деревенщина, видишь ли, всему поверит!.. Скажем, поверил, так что же? Представление я ведь все-таки увижу... Но как перед богом, если бы я там же, на месте, узнал, что будут играть представление,— я бы, пожалуй, и не пошел. Ай, ай, ай, и проворно же человеческое сердце на грешные дела! Ой, как проворно! Сорвался и кинулся, точно бычок! И куда? •Любоваться, как вешают человека! Вон оно, сердце наше какое: маленькое, а сколько в нем и греха и благодати».
Много еще всякой всячины перебрал про себя наш праздно блуждающий Петрэ, вполне убежденный в том, что на Махате будет разыграно какое-то представление,— иначе к чему тут собрались женщины, да и кто бы их сюда пустил?
Петрэ обернулся и увидел, что солдаты ведут кого-то в шинели.
«А, Петрэ,— наставительно сказал он себе,— смотри, не попадись впросак, не поддавайся дьявольскому наваждению и не вообрази, что все это правда. Обман и ничего больше! Засмеют тебя, скажут: деревенщина, вот и верит всему!»
Однако он двинулся вперед, хотелось все же взглянуть, что происходит на площади. Проталкивался до тех пор, пока не очутился в передних рядах. Солдаты прошли совсем близко,— они вели одетого в шинель человека.
«Ай, прокляни их господь!— подумал Петрэ.— Ведь похоже на настоящих солдат. Э, одеты-то как! И ружья держать обучены. Чего только не придумают городские... Смотри-ка, точь-в-точь русские парни».
Подумал и скользнул взглядом в сторону того, в шинели. Это был молодой человек, двадцати — двадцати одного года. Едва пробившиеся усы торчали, точно у лезгина. Лицо было желто-шафранного оттенка. Какое-то смутное воспоминание мелькнуло в сознании Петрэ.
«Что это? Парень как будто знакомый! Дай, господи, памяти: где я его видел?—тщетно вопрошал он себя.— Э, да это, верно, городской какой-нибудь,— решил он, наконец.— В заезжем дворе на дню снуют тысячи людей,— как знать, может быть я там его и видел. Дай боже вспомнить! Какой же бледный, как будто в самом деле вешать его собрались! Верно, это и есть скоморох. Нет, сынок, не надуешь!»
— Вуй, горе, горе твоей матери! — восклицали женщины.— Какой молодой!
Эти восклицания смутили Петрэ.
«Вот какие они, женщины! Волос долог, да ум короток,— рассудил он про себя.— Как легко их провести! Сами притворщицы и колдуньи, а вот... попались! Или, чего доброго, и они меня, деревенщину, дурачат? Ай, Петрэ! Берегись, не поддавайся обману! Смотри, старина, не осрамись, как бы не стать тебе посмешищем перед всем народом! Прокляни, господи, всех городских: мужчина ли, женщина ли, непременно угадают деревенского человека, как будто у нас на лбу написано»
— И чего ради пошел на такое дело, несчастный, в недобрый час родила тебя мать!— воскликнула одна из женщин в белой чадре.— Жил бы смирно, не попал бы в такую беду. Горе твоей матери, несчастливой матери ты сын!
«Ври, ври побольше,— размышлял Петрэ.— Так я и поверил. Что поделаешь, деревенщина, сразу видно; ты уж смилуйся надо мною, не обманывай».
— Верно, так оно и есть... А все же, что на роду написано, того не миновать,— отозвалась другая женщина.— Бедняга, такая уж выпала ему судьба! Однако он-то умрет и конец ему, но горе его родителям, какая беда их ждет, какое пекло! Избави, господи, всех христиан!
«Вот тебе и раз!— подумал Петрэ.— Сговорились, что ли? Наказание божье! Уж лучше убраться отсюда,— ей-богу, подведут эти ведьмы, осрамлюсь из-за них!»
Подумал — перешел на другое место и снова пристал к кучке людей. Однако женщин было и здесь много. Какой-то внутренний голос настойчиво побуждал его спросить: что же все-таки происходит, но другой предостерегал: «Стыдно, засмеют».
— И молод же он, этот сын несчастной матери, — сказала одна из женщин.— День по-настоящему для него еще и не начинался, и feoT так рано, так скоро померкнет для него солнце...
— И как горит сейчас сердце его матери, на каком огне! Господи, не дай мне дожить до такого дня!—добавила другая, ударяя себя рукою в грудь.
«Чудно,— не без досады произнес про себя Петрэ.— Неужели у всех этих людей нет другого дела, как только мною заниматься? Или... что со мною? И как же это они так быстро сговорились? Господи! Хорошо, что я не стал ни о чем спрашивать! Вот подняли бы насмех! Лй, Петрэ, берегись, промахнешься, окажешься в дураках! Бездельники-то— вот эти самые, городские, бездельники и есть. Будь они прокляты все до единого, только мною и занимаются!»
Твердил все это Петрэ в полной уверенности, что у собравшихся сюда людей одно на душе: деревенщина, видите ли, давай его одурачим! Он решил скрыться от них и снова переменил место. Нехорошо, когда то или другое заблуждение точно тугоуздая лошадь, закусив удила, тянет тебя все в одну и ту же сторону...

III
За это время юношу в шинели подвели и поставили под виселицей. По одну сторону от него очутился священник, по другую — какой-то чиновник. За ним стоял палач в красной рубахе.
«Л как же священник, с ума он, что ли, спятил?—говорит себе Петрэ.— Наверное, поп армянский! Разве настоящий священник пойдет на такое дело? А этот кто, в красной рубахе? Может быть, он-то и есть главный фокусник?»
Чиновник вынул бумагу и прочел ее громко.
«Заклинание, должно быть,— подумал Петрэ.— Вот увидите, тут-то и начнется волшебство!»
Потом священник стал что-то рассказывать тому, в шинели. Петрэ напряг слух. Он даже встал на цыпочки, но расстояние было так велико, что ничего нельзя было разобрать.
Сняли с человека шинель, накинули длинный балахон, закрывший его от головы до пят, так что даже лица не было видно. Палач в красной рубахе поправил петлю на виселице, приставил лестницу к перекладине, обернулся к несчастному, подтолкнул рукою, заставил подняться на лестницу и взялся за петлю, чтобы накинуть на шею юноше. Народ замер, словно у всех собравшихся здесь,— а было их много,— разом перехватило дыхание и остановилось сердце.
Палач накинул петлю, выбил из-под ног лесенку и толкнул юношу рукою. Толпа глубоко и глухо ахнула, точно человек, которого неожиданно окатили кипятком.
Повещенный стал биться и корчиться. Долго еще вздрагивали у бедняги ноги.
— Хоть до утра дрыгай, не поверю! — сказал Петрэ.
Народ, который за секунду до этого молчал, затаив дыхание, вдруг оживленно загалдел. Послышались даже шутки. Толпа распалась, раздробилась, рассыпалась по нолю. Люди расходились по домам, вполне довольные тем, что им довелось увидеть это позорное, нестерпимое для человеческою сердца зрелище.
Петрэ оглянулся и увидел, что поблизости уже никого нет. Ушли и солдаты. У виселицы осталось только двое караульных. Человек в красной рубахе натянул на себя какую-то другую одежду и тоже ушел. Только тот несчастный так и продолжал висеть без движения.
Петрэ удивился.
«И это все?— проговорил он про себя.— Неважное же было представление. Может быть, вся хитрость в том, что успели подменить человека мешком? Но тогда кто дрыгал ногами? Не придумают, что ли, проволоку приладить! На проволоке хоть лезгинку сплясать заставят! И все-таки представление неважное. Даром время потерял. Вот на чем я попался! Мне бы лучше на заезжем дворе поваляться, выспался бы как следует! Скажем, я попался, но почему еще столько народу дало себя одурачить? Погоди, может быть его и в самом деле повесили? Хоть бы я спросил у кого! Эх, засмеяли бы! Впрочем, кто знает... Но люди идут веселые, как ни в чем не бывало, смеются, болтают! Если вправду кого-то повесили,— не камни же они, пропади они пропадом,— хоть бы одну росинку, одну слезу уронили! Кто бы он ни был,— человек ведь, творение божье, не кошка. И все-таки к чему тут собралось столько женщин!»
В сердце Петрэ запало великое сомнение. Теперь им овладела одна мысль, одна забота: узнать наверное, ошибался ли он, когда думал, что это представление, обман, или когда готов был допустить, что на его глазах по-настоящему повесили человека.
Пожалуй, первое показалось бы ему более обидным: «Как меня, старого человека, могли до того одурачить представлением, что я обман принял за правду?»
Но если бы правда оказалась в конце концов обманом, что ж,— с этим наш Петрэ примирился бы как-то легче. И тем не менее ему очень хотелось знать истину.
Его тянуло догнать кого-нибудь и спросить. Много раз он даже подходил, но останавливался в нерешительности.
«Нет, дяденька, засмеют тебя городские, лучше своим умом дойти».
Погруженный в эти размышления, наш Петрэ поплелся неровной походкою на Авлабар к заезжему двору. По пути он увидел духан. Из духана доносились нестройные шумные голоса.
«Дай-ка зайду, послушаю, что говорят о сегодняшнем происшествии,— подумал он.-— Да и закусить бы не худо, с утра ничего не ел».
Войдя, спросил полчареки вина, немного соленого балыка и уселся в уголку. Не успел он расположиться, как в духан вошел какой-то молодой человек в бурке. Казалось, он следовал за Петрэ по пятам. Новый посетитель потребовал перо, чернил, бумаги и стал писать, облокотясь на стойку. Петрэ еще раз взглянул на пришельца.
«Не пойму, где я видел этого парня», — подумал Петрэ.
Юноша писал, не подымая головы. Так продолжалось довольно долго. Петрэ забыл о том, что уже поздно. Мысли его были заняты парнем, Петрэ жевал так медленно, что, пожалуй, и до вечера не справился бы со своей закуской. И все не мог отвязаться от мысли об этом парне.
«Что же это такое? Знаю его, но почему-то не могу вспомнить»,— поминутно говорил он себе, не спуская с него глаз.
Солнце уже склонилось к закату, а Петрэ все не трогался с места, раздумывая о том, кто же он, этот молодой человек.
Наконец Петрэ уже ничего не оставалось делать в духане, и он, так и не удовлетворив своей жажды узнать, кто же этот незнакомец, подошел к хозяину, расплатился, еще раз окинул юношу взглядом и поспешно зашагал к Лвлабару. Он был еще довольно далеко от заезжего двора, когда кто-то неожиданно хлопнул его сзади по плечу. Петрэ обернулся. Перед ним стоял все тот же высокий молодой человек в бурке и в надвинутой до самых глаз папахе.
— На, возьми письмо,— сказал юноша и сунул ему в руки письмо.— Если не умеешь сам, попроси кого-нибудь прочесть и слушай хорошенько. Из письма узнаешь обо всем, что сегодня произошло.
Сказав это, юноша тотчас же повернул в противоположную сторону. Он удалялся так быстро,— хотя, казалось, шел не ускоряя шагов,— что наш Петрэ не догнал бы его даже бегом. Изумленный старик только и успел спросить уходящего:
— Кто ты такой, бичо? Хоть имя скажи.
— Письмо, письмо скажет! — крикнул юноша в бурке и удалился, дал<е не оглянувшись.
Теперь только вспомнил Петрэ, что даЕеча, где бы он ни стоял, какой-то человек в бурке все норовил стать поближе к нему.
«А я ведь сразу понял, что тут не все ладно,— сказал он про себя. — Он кружил вокруг меня, словно курица вокруг выводка. И тот был в бурке, и у того, как и у этого, шапка была надвинута совсем на глаза. Это тот самый парень, — хочешь, побьюсь об заклад».
Трудно сказать, с кем он собрался биться об заклад, во всяком случае он ощупал письмо, опустил в карман и произнес с сожалением:
— Эх, хоть бы умел читать! Узнал бы из письма про все, что сегодня случилось. Может быть, тоже обманывает? Себя и обманет, мне-то что! Ушел, значит — и посмеяться надо мною не удастся.

IV
Петрэ еще поспешнее зашагал к заезжему двору. Не терпелось поскорее узнать, что же в том письме. Сын Петрэ был человек грамотный, у священника учился. Петрэ шел быстро, но его сердце бежало еще быстрее.
«Какая длинная стала вдруг эта проклятая дорога,— думал он.— Идешь, и никак не дойдешь!»
В конце концов он все-таки дошел. Пот струйками катился по его телу, он едва дышал от усталости. Огляделся — нигде никого. Аробщики разошлись — каждому нужно было чего-нибудь купить для дома. Петрэ обрадовался, что на дворе нет никого — сын-то во всяком случае здесь, в городе у него не было никаких дел. И действительно, сын спал тут же в холодке под навесом. Петрэ разбудил его.
— Встань, прочти мне это! — сказал старик, подавая письмо. Сын протер глаза, потянулся и взял письмо.
— Ты где его нашел, отец? — спросил он.
— Да не находил я вовсе! Иду я, и сунул мне в руку, — сказал Петрэ, полагая, что дальнейшие объяснения излишни.
Сын вскрыл письмо, и когда стал его разворачивать, вдруг посыпались ассигнации. Изумились и отец и сын: что за диво? Сын собрался считать деньги, но отец рассердился и, потеряв всякое терпение, крикнул с упреком:
— Нашел время считать! Прочти, говорю, что написано! Нет больше моего терпения! Того и гляди, сердце из гнезда выскочит!
Сын приступил к чтению.
«Тот юноша, которого сегодня повесили, был мой брат...»
— Что? — побледнев от ужаса, прервал чтение потрясенный Петрэ. — Повесили?.. Значит, правда? Так чего же народ гоготал? Читай, читай! Хоть бы вовсе мне этого не видеть!
— О чем ты, отец? —спросил с удивлением сын. — Ты чего испугался? Разговариваешь, как безумный?!
— Читай, читай! Знаю, что говорю! — взволнованно и сердито ответил Петрэ. Бедный старик дрожал, словно в лихорадке.
Сын покачал головою. «Что со стариком приключилось?» — подумал он и снова принялся читать.
«Отец наш был бедный дворянин. Вскоре после его смерти, — мы с братом были еще совсем маленькие, — мать вышла замуж. Отчим — тоже дворянин, служил в городе. Он отобрал все, что досталось нам от отца. Состояние было маленькое, но кусок хлеба был обеспечен,— отчим часть продал, часть обменял и оставил нас с пустыми руками. Бросили нас, маленьких, в деревне без призора, а сами жили в городе. Когда приезжали — били несчастных, шкуру живьем сдирали. Голые, босые, голодные, шатались мы по деревне. Били нас домашние, бил дворовый, прислуживавший в доме, бил отчим. Колотили все, кому не лень. Бывало, чужие люди жалели несчастных сирот, но избавления ждать было неоткуда. Когда подросли, отчим, чтобы избавиться, отдал нас в солдатскую школу в Тукурмиши, и попали мы из огня да в полымя. В школе отравили нас бранью, хамством, извели битьем да помыканьем. Терпели мы, терпели — и вот не стало сил. Взяли да убежали. Забрели в родную деревню. Слуги выгнали нас из старого дома, не позволили и ночь переночевать. Пустились мы, сироты безродные, по широкому миру — без хлеба, без денег, без крова, без надежд, без родных. Кто бы нас пожалел? Всем были мы чужие, и все оставались чужими для нас. Пошли мы в город, униженные, озлобленные против всех на свете. Ожесточились против этого мира, полного несправедливости, стали врагами всем: отчиму, матери, злому и доброму, тебе, всем вообще. Мы были детьми; все видели, что нас грабят среди бела дня, и никто не вступился, никто не помог, никто не поднял за нас голос. В том, что с нами случилось, повинны все. Не отчим, а все вы грабили нас, все сообща загубили. Пока жив, постараюсь расплатиться со всеми, а придет конец— дадим отчет богу. Все мы там будем и встретимся лицом к лицу. Посмотрим, кто прав, кто виноват! Для бога сердце важнее, чем дела. Там справедливость нерушима.

...Помнишь, четыре года тому назад ваши распряженные арбы стояли у Лочинского ущелья? Помнишь, к вам подошли два юнца? Это были мы, мы пришли голодные, два дня не ели. Несчастный брат мой — звали его Бежа-ном — врал вам всякую всячину. Мне это было неприятно. Я считал это недостойным, но ничего не мог поделать. Несчастный брат был упрям, своеволен, и — горе!— жадное к тому же было у него сердце. Это была единственная близкая мне душа, существо одной со мной плоти и крови, единственный брат и друг, единственный человек, который подлинно желал мне добра, который отдал бы за меня жизнь, который любил меня и был мне верен. Господи, прости его! Сегодня я видел собственными глазами, как его удавили, словно кошку. Разве я могу оставить его неотмщенным, пока называюсь человеком, пока на голове у меня шапка, пока держится во мне дух? Ты тогда ласково, от всего сердца, позаботился о нас. Твоя доброта чуть было не озарила лучом любви мою темную душу, чуть было не подкупила меня. Я всю ночь не спал, не сомкнул глаз, хотя был очень утомлен. Когда брат встал, чтобы срезать твои карманы, нехорошо мне стало. Я возмутился, волосы на голове встали дыбом, но я ничего не сказал брату, не стал ему мешать. «Где тонко, там и рвется,— думал я, — пускай! Старик тоже виноват в том, что нас грабили; будь он человеком, не дал бы нас ограбить».
Обокрали мы тебя и отправились в город. В городе и греху и добру живется просторно. Всему здесь широкая, открытая дорога. Не проходило дня без того, чтобы мы кого-нибудь не ограбили. Со всех, кто попадался нам по пути, взыскивали мы потерянное нами. Так мы кормились, тешили уязвленные сердца, полные отчаяния и злобы. Но сердце все не унималось, ждало чего-то, звало куда-то. Нет, не унять его, нет!..
Два года тому назад случилось так, что судьба сама привела нас в дом отчима. Матери мы не застали, муж, оказывается, отослал ее в деревню. Ворвались ночью, убили отчима, — хотя и не было у нас этого в мыслях,— хотели разгромить дом, но не успели. Кто-то услышал, нагрянула полиция, мне удалось скрыться, несчастного брата окружили и схватили. Конец ты знаешь. Вы все стояли и смотрели. Для вас это было потехой, я смотрел и горел. Не прощу я вам этого, нет! Вы все ответите мне за эту утрату! Пока жив, буду мстить за кровь брата! Весь мир мне ненавистен, но всего ненавистнее — люди! Я навеки разрушил мост между нами... Я один на этой стороне, а вы, множество вас, стоите на другой. Все откроется в день судный — где правые, где виноватые... Господь видит правду: раньше чем взвешивать дела на весах, он заглянет в глубину человеческого сердца. Я думаю, что мой путь — правый путь. Верно ли это, или я ошибся — не знаю. Знаю одно: меня еще связывала с вами тоненькая нить, сегодня у подножья виселицы оборвалась и она. Теперь я навеки оторвался от мира, точно давно надломленная ветка, долго висевшая на последней ниточке. Прощай! Если тебе когда-нибудь захочется повстречаться со мною, — приходи, увидишь меня, как и брата, на виселице. Этот конец ждет и меня.
Не знаю почему, мне все время хотелось раскрыть тебе свое сердце, я раскрыл его — и с меня спала тяжесть.
Возвращаю тебе в десять раз больше, чем те твои три рубля и десять шаури. Твоя доброта оставила в сердце сладкую боль и чуть не увлекла меня за собою. Она еще тлеет во мне, словно уголь, прикрытый золою. Знаю, заглохнет и она. Разве ты и мой отчим не соумышленники? Разве не ты повесил единственного моего брата? Разве ты не довел его до виселицы?!»
Сын ничего не понял, отна прошиб холодный пот.
— Я-то тут при чем? — крикнул Петрэ и застонал, дрожа от страха.
И правда, при чем тут наш старый Петрэ?
....

<<<---